Ведун

    Как удивительно ярки воспоминания детства!
      Сколько потом в зрелом возрасте случается видеть и прекрасного и значительного, и многое только скользнет по душе и умрет. И память не схватит и не задержит.
      Но иногда какая-нибудь сущая ерунда, посетившая ранние дни вашей жизни, останется в вашей памяти до самой смерти.
      Вот, например, живет во мне воспоминание о том, как кучер Славицкий ел редьку. Помню так ясно, художественно точно, и ничто в жизни этого воспоминания не убило и даже не сгладило.
      Помню жаркий летний день. Чудесно пахнет горячей соломой и березовой корой. Мы с сестрой играем около черного крыльца под навесом для дров.
      Игра занятная: крутить каблуком ямку в земле, чтобы вышла совсем круглая. Для мягкости можно в ямку поплевать.
      Работаем оживленно, приговариваем:
      -- Вот я-то умею, а ты-то не умеешь!
      -- Нет, это я умею, а ты не умеешь!
      Ничто так быстро не движет делом, как благородное соревнование. Наши ноги до колен вымазаны грязью, чулки разорваны, у сестры отлетел каблучок.
      И вдруг выбегает из дому мамина горничная. Бежит, гремит крахмальными юбками.
      -- Даша, куда? Даша, куда?
      -- К кучеру. Мамаша запрягать приказали.
      Мы с сестрой живо, не сговариваясь, схватились за руки и побежали за ней.
      Кучер жил в избе около конюшни. К конюшне нам подходить запрещалось. Раз поймали нас, как мы стояли на пороге и благоговейно смотрели на длинные лошадиные зады, разделенные хвостами, похожими на распущенные девичьи косы.
      -- Лошади лягнуть могут.
      -- Мы же далеко стояли, им не достать! -- пищали мы. На это брат-кадет сказал дельно:
      -- Лошадь, когда лягает, ногу вытягивает на четырнадцать аршин.
      Словом, к конюшне доступ был закрыт.
      Даша вбежала в избу. Мы остановились на пороге и смотрели.
      В небольшой полутемной клетушке около стола стоял огромный, раза в три больше моего человеческого роста, мужик в кожаном армяке. Стоял к столу боком, к нам лицом, жевал и крякал. Жевал он тоненькие ломтики редьки, которые брал прямо пальцами из стоящей на столе миски.
      Эта картина произвела на нас неизгладимое впечатление. То ли что он ел стоя, да еще боком, то ли что ел с аппетитом такую гадость, то ли что ел руками -- не знаю. Но забыть этого я уже всю жизнь не могла. И ничуть не удивилась, когда лет тридцать спустя сестра как-то спросила:
      -- А помнишь, как кучер Славицкий ел редьку?
      К воспоминаниям этого периода относился и садовник Панас. Панас на Украине значило Афанасий.
      Панас был у нас в деревне старшим садовником. Седенький, маленький, кривой, молчаливый и очень строгий. Мы его побаивались.
      Закон такой: пока не наварят варенья, детей в клубнику не пускать.
      Но у нас шайка была организованная: оставляли на аллее сторожа, который, завидя Панаса, должен был громко петь:
     
      "Мы расстались и после той встречи
      Много, много воды утекло".
     
      Часто сторож подличал. Запоет нарочно про встречу, а когда перепуганные обжоры выскочат, сам залезет в клубнику...
      И не столько опасно было, что Панас пожалуется, сколько сам он был страшен.
      Был он ведун. И по ведовской части разделывал разные чудеса. Предсказывал погоду и не только предсказывал, но умел властвовать над нею -- мог разгонять тучи.
      Помню, раз обещали нас взять в церковь ко всенощной. И вдруг, смотрят, потемнело небо, гроза будет. Ясно:
      -- Дети останутся дома.
      Но горничная Даша, которой по каким-то ее личным соображениям очень хотелось, чтобы все убрались из дому, подумала и сказала решительно:
      -- Сбегаю к садовнику!
      Мы с сестрой увязались за нею. Нашли кривого Панаса в яблоневом саду. Стоял, что-то подстригал, подвязывал. Ворчал себе в бороду:
      -- Ты чего прекословишь? Всем жить надо, а ты все себе, все себе. Некрасиво!
      Это он на яблоню сердился... Даша почтительно выждала.
      -- Дедка Панас! Разгони тучу, господам в церкву ехать.
      Панас внимательно посмотрел своим глазом на Дашу, точно проверяя, правду ли она говорит. Потом нахмурился, защурился, оглядел небо, что-то пошептал, подул и вдруг поднял руку и, оттянув рукав свитки, замотал им по воздуху. Мотал и дул и шептал. Потряс бороденкой. Поправил рукав на место.
      -- Ну вот, -- говорит, -- езжайте в церкву. Дождя не будет.
      Мы взглянули на небо: средь темной тучи закруглилось голубое окошечко, стало ползти, шириться... Гроза уходила.
      Панаса люди не боялись. Он был ведун, но худого не делал. Кажется, так ведунам и полагается -- зла не делать.
      Вот только когда помощник его, молодой садовник Трифон, неожиданно женился на рябой девке-бесприданнице, пошел слушок, что будто это Панас нашептал. Но на предположении этом как-то никто не остановился, и сделано оно было, конечно, только потому, что человеку свойственно объяснять необъяснимое. Такой высокий сан, как помощник садовника, и вдруг -- рябая девка! И вот ум человеческий стал искать ответа в мире чудес.
      Потом помню, как ушел от нас старый садовник.
      Ушел странно.
      Явился неожиданно и сказал, что просит расчета, потому что должен спешно идти на родину помирать.
      -- Да разве ты болен, Панас? -- удивленно спрашивали у него.
      -- Нет, еще здоров. Но уж раз пошло, что всем деревьям я стал неприятен, так значит пора. Давеча в крыжовнике иду, ветка дерет, не пущает. Яблоньку привил -- не слушается. Нет, уж вы меня не держите.
      В тот день он был какой-то белый, очень чистый, в вороте холщовой рубахи ярко-зеленая тесемочка. Все это было торжественно и подчеркивало серьезность его решения.
      Так он и ушел. Но не совсем. То есть прислуга и мы, дети, знали, что не совсем...
      Вывелись в курятнике цыплята. Все желтенькие, один черный. Все вместе, один -- особняком.
      Стали расти, покрываться перьями, -- а черный почти весь голый, так, кое-где перо, а сам точно горбатый и к тому же кривой, -- а никто его и не бил -- куда же глаз девался?
      Вот тут люди понимающие и стали догадываться.
      -- Цыпленок-то -- а? Понимаешь?
      -- Ой, Господи, неужто Панас?
      -- Что же теперь будет-то?
      -- А уж что-нибудь да будет...
      А цыпленок рос злющий.
      Мы бегали на него смотреть. Стоит на навозной куче, на самой верхушке, один, маленький, горбатый, голый, голова набок, одним глазом моргает и подойти другим цыплятам к себе не дает, так и подпрыгивает со злости.
      Сверстники его подросли, закукарекали молодыми петушиными голосами, а этот, злющий, и расти перестал, так маленьким и остался. Но корму требовал, по словам ключницы, столько, сколько десять больших петухов не склюют.
      -- На что его, такого, держать-то? -- заметил кто-то.
      -- А вот попробуй, зарежь. Он те покажет! -- отвечали ему.
      Называли цыпленка "колдун". Прямо звать Панасом боялись.
      Кончилась его история странно.
      По словам многих свидетелей, среди бела дня вдруг Колдун голову задрал и громко запел. Запел и побежал в лес. Лесок тут как раз, около курятника, начинался.
      Ну где это видано, чтобы петухи в лес бегали? Да ведь как скоро! -- будто позвал его кто.
      Запел и побежал в лес. Так и не вернулся.
      -- Правда, что это Панас был? -- спрашивали мы. -- Зачем же он приходил-то в цыплячьем виде?
      -- А это уж не нашего ума дело, -- отвечали люди понимающие. -- Раз приходил, значит, так уж надо было. И разве все человек понять должен?

Вурдалак

    Версты за полторы от нашей усадьбы, за селом, около погоста, стоял домик нашего священника отца Савелия Гиацинтова.
      Домик был старый, скверный, попросту хата, глиняная мазанка, как и все на селе. Только крыта была, в отличие от мужицких, не соломой, а дранкой -- деревянными плашками.
      Было в домике маленькое трехоконное зальце. Окошки выходили прямо в густые заросли сирени, и поэтому свет в комнате был зеленый и люди в зальце зеленые, как покойники.
      Потом шла спаленка, в стене которой прорублена была форточка в кухню для подачи кушанья. Была еще комнатка без определенного названия. В ней стояли мешки, кадушки и спала тетя Ганя, батюшкина сестра.
      Вся семья батюшки состояла из матушки, дочки Лизы, нашей сверстницы, да вот этой тети Гани, имя которой выговаривалось с придыханием почти на "х" -- Ханя.
      Батюшка был худ, высок, добр и очень беден. Сам, бывало, в высоких сапогах и холщовом подряснике шагал за сохою. Жиденькие косички подкручивал под широкую соломенную шляпу.
      Матушка была огромная, высокогрудая, нос трубой. Вероятно, от этого строения носа говорила несколько гнусаво, что производило впечатление надменности.
      Тетя Ганя появлялась у нас редко, только в самые торжественные поздравительные дни, и помню я ее в ярко-зеленой бархатной кофточке с зеленым галстучком.
      Батюшку прихожане любили, хотя он был строг.
      Помню, в церкви, когда причастники, напирая друг на друга, лезли к чаше, он очень гневно кричал:
      -- Куда прете, козлища! Разве может Господь всех вас сразу напитать! Становитесь в очередь!
      "Козлища" в свитках с огромными, собственного изделия, толстыми, как бревна, свечами темно-желтого воска толпились испуганно и упрямо и заранее разевали рот.
      Церковь была маленькая.
      На полу около амвона прихожане ставили свои приношения причту: глиняную миску, а в ней торчмя три продолговатых хлеба и в середине жареная курица или квадратный кусок сала, надрезанный крестом.
      Перед этими хлебами и курами часто видали мы молодую бабу или девчину, покаянно на коленях простаивавшую всю обедню. Это батюшка наказывал за какую-то таинственную провинность, нам, детям, не объясняемую.
      Притвор церковный украшали две большие картины религиозного содержания, пожертвованные моим отцом. Одна из них запомнилась на всю жизнь. Изображала она бичевание Христа. На первом плане помещалась фигура одного из бичующих, рыжего, волосы дыбом, босого, в ярко-зеленой рубахе. Нога его с невероятно развитым большим пальцем, снабженным на первом суставе огромной шишкой, явно подагрического происхождения, занимала самый низкий пункт на полотне и поэтому ребята, поднимаемые бабами, чтобы приложиться, целовали именно эту поганую незабываемую ногу.
      Служил обедни вместе с батюшкой псаломщик, он же и звонарь. Славился псаломщик необычайно громким сморканием и при этом без помощи платка, что очень возмущало мою тонную старшую сестру. Чтобы образумить неистового псаломщика, она надумала подарить ему носовой платок, которым он немедленно прельстил просвирнину работницу. Работница простояла две обедни на коленях перед жареными курицами, а он трубил по-прежнему в руку.
      Наша подруга Лиза, батюшкина дочка, девочка удивительная, несколько раз видавшая черта и вообще вравшая так вдохновенно и самозабвенно, что даже худела и истощалась, как бы исходила этим враньем. Эта Лиза рассказывала нам, что куры и хлеб и сало запирались в шкап и что обед у них никогда не готовился, а если кто хотел есть, то прямо лез в шкап и ел. Мне это казалось удобством и роскошью гениальной.
      -- Когда я вырасту большой и выйду замуж (с этого начинались обыкновенно все мои мечты), у меня в каждой комнате будут такие шкапы. Проголодаюсь в спальне -- буду есть в спальне, проголодаюсь в передней -- буду есть в передней. И никаких фокусов не надо -- прямо сунь голову в шкап и ешь!
      Впрочем, может быть, Лиза в данном-то случае и не врала. Может быть и правда, у отца Савелия было такое усовершенствованное хозяйство -- это в сущности было безразлично. Мы верили Лизе целиком, иначе уж очень скучно и просто было бы на белом свете.
      Рассказывала Лиза, как приходил к ним портной. Такие странствующие портные появлялись в те годы в помещичьих усадьбах. Придут, обошьют всех, кого нужно, и идут дальше.
      Так вот такой портной зашел и к батюшке. Сшил матушке салоп. Но это не главное. Главное и самое интересное то, что он потихоньку съел в амбаре всех крыс.
      -- Аж жалко! -- прибавляла Лиза.
      -- А ты видела, как он их ел? -- в ужасе спрашивали мы.
      -- Нет. Этого видеть нельзя. Если бы он узнал, что за ним подсмотрели, он бы тому человеку ножницами голову отхватил.
      -- А откуда же узналось?
      -- Кривая баба видала.
      -- А как же он ее не убил?
      -- А она никому не рассказала, он и не узнал, что она видела.
      Кривая баба жила у батюшки "за все". То есть варила, мыла, полола, доила, стены белила, где нужно поливала и где можно подкрадывала.
      Когда мы приходили к Лизе в гости, баба выползала из каких-то подклетей, долго на нас смотрела и от умиления одним глазом плакала. Приговаривала при этом очень странные слова:
      -- Сидят панюсеньки, таки малюсеньки, и с ручечками и с ножечками, и глазками пилькают, и что они там себе понимают, чи не понимают и кто их разберет.
      Баба считалась безответной, но во всех таинственных Лизиных рассказах она всегда играла какую-нибудь роль. Баба, мол, слыхала, как на болоте плачут некрещеные младенцы, баба знала, что у нашей горничной Корнельки "под сподницей рыбий хвост", баба видела, как за старой мельницей какой-то зеленый шишкун лапой гром ловил и под себя прятал. И тех чертей, которых Лиза видала, баба, конечно, тоже видела, только признаваться не хочет, чтобы черт ей как-нибудь не подгадил. Черту ведь очень неприятно, если людям удается за ним подглядеть. Черт должен быть невидимкой, а уж это, значит, совсем какой-то растяпа, если его человеческий глаз заметил.
      Мы бабу уважали и побаивались. Особенно уважать стали после того, как она предсказала, что и месяца не пройдет, как будет у Лизы либо братец, либо сестрица. И действительно, в очень скором времени после этих слов пришла к нам Лиза с удивительной новостью: действительно родился братец, красавец, весь в матушку, а умен так, что прямо все надивиться не могут.
      -- Что же он говорит? -- спрашивали мы.
      -- Говорит только когда никто его не слышит. Баба подслушала, как он говорил. Голосок такой тоненький-тоненький, как у комарика. "Пора, говорит, печку топить, мне хо-о-олодно".
      Вот какой родился у Лизы братец. Баба сразу его оценила.
      Между прочим, мы никогда и не узнали, как бабу зовут. Кликали ее все просто бабой.
      -- Баба! -- трубила матушка в свой могучий нос. -- Баба! Наставь самовар! Баба! Тащи горлач молока!
      Мы бегали взглянуть на братца. Окрестили его Авениром, называли Венюшкой. Безобразен он был потрясающе. Совсем паук! Живот вздутый, руки-ноги тонкие, длинные и все время выпячиваются и втягиваются, так что казалось, будто этих рук и ног по крайней мере пары три. И были у него ресницы необычайной длины, прямые, мокрые, прилипали к щекам. А всего страшнее были махры на голове -- красно-рыжие, какие-то словно кровяные, похожие как у того рыжего, бичевавшего на священной картине. И большие пальцы на ногах так же отставали, как у того, и такие же были несоразмерно огромные.

Тэффи. Оборотни
     
      Так бывает: воет собака, воет всю ночь, тоскливо, заливисто: -- Чья такая? Выйдут, посмотрят.
      Свои собаки все по местам и всегда в такую ночь притихшие, куда-нибудь подальше забились. Видно, что боятся.
      Ну, прислушаются люди, откуда вой, тихонько проберутся, чтоб не спугнуть, и увидят. Большею частью где-нибудь на задворках, в бурьяне, в огороде, где поглуше, лежит собака, морду к луне закинула и воет.
      Собака, на первый взгляд, будто и настоящая, но человек опытный живо поймет, в чем дело. Такая собака бывает очень большая, непременно белая, но до полспины у нее темная, либо рыжая, полоса, широкая идет, начиная от лба, будто коса распущена. И главное, к чему надо приглядеться -- такая собака тени не бросает. Если это замечено -- тогда все ясно. Перед вами -- оборотень.
      Часто встречаются еще оборотни-кошки. Те норовят, наоборот, шмыгать к людям поближе.
      Кошка-оборотень всегда очень большая, черная и непременно с отметиной: либо лапа белая (это чаще всего), либо на спине полоса. Шея у такой кошки очень длинная, и вся она худая, жилистая. И тоже, конечно, тени не бросает.
      Оборотни эти, которые по чужим дворам шляются -- большею частью женщины и приходят либо из ревности какую-нибудь гадость сделать, либо от злости, но также и от большой тоски. От большой злобной тоски принимают они чаще всего облик собаки, потому что тогда можно выть на луну, а им свою тоску избыть, извыть надо.
      Кошки-оборотни, те больше что-нибудь выслеживают, высматривают, чтобы потом в человечьем виде наплести и напортить.
      От такой кошки укрыться трудно. Да и придет ли в голову?
      Зарыл, например, старичок кубышку в саду под липкой.
      Нарочно ночь выбрал самую черную. И знает, что никто его видеть не мог. Кошка, действительно, мимо ног шмыгнула...
      А на другой день встречает за воротами бабу.
      -- Что, старичок, -- говорит баба, -- землю-то нынче копать весело, аль не весело?
      А сама смотрит и не моргнет. Ясное дело -- знает что-то. А откуда дозналась?
      Вот тут голову и поломаешь! Вспомнишь кошку -- откуда такая взялась? Никакой кошки в доме нет, у соседки маленькая рыженькая, а эта огромная черная. Почему ночью в сад шмыгнула как раз в такое время?
      И начнет обеспокоенный старичок за бабой примечать. Шепнет словечко одному, другому, а там и пошлое поймают.
      Была такая баба на подозрении (дело было в Белоруссии). И вот идут все в поле на работу, а она не выходит. Заглянула соседка в ней в избу. Лежит баба на печке, стонет. "Вечером, -- говорит, -- пошла овцу запирать, да на борону споткнулась, ногу перешибла, мало не сломала".
      Рассказала соседка по селу, а там уже знают:
      -- Слыхали, що она зюкает!
      "Зюкает" значит "говорит"
      -- Знаем мы ее борону! Ночесь Максимке кошкой под ноги кинулась, тай он в нее поленцем швырнул, лапу перешиб. Вот ее борона.
      Чуть бабу не убили, да помещик помер, беду отвлек. Самые зловещие оборотни -- волки. Они всегда на человека несчастье наводят.
      Оборотень-волк тоже редко бывает мужчиной. Поэтому часто это не волк, а волчиха. Такие волчихи завлекают охотников, заводят их осенью в топлые места, зимой в полынью, или в ту усадьбу, где лучше бы этому охотнику не показываться, где будет от его появления горе или гибель ему самому, либо его близким.
      О таких волчихах-оборотнях существует у западных народов много легенд. Встречаются в этих легендах волчихи и беззлобивые, а только свободолюбивые. Из строгого и унылого рыцарского замка, запертая под суровый надзор злым и нелюбимым мужем, рвалась женская душа на свободу, на дикую волю, рыскать и кружить по полям, по лесам, вольным диким зверем. Не шкурку трусливого зайца или осторожной лисы и даже не сильного, но добродушного медведя выбирала себе ее рвущаяся из гнета фантазия, а именно клыки, когти, могучую злую силу, быстрые ноги, зловещий вой. Именно это и было любо душе запертой -- вырваться, к месту прикованной -- бежать, мчаться безудержно, запуганной -- пугать, загубленной -- мстить и губить.
     

    * * *
     
      Была я когда-то в гостях у друзей. Купили они именье у купца. Купец владел этим имением недолго, отстроил новый дом, почти там и не жил и решил продать. Думал было пустить дом под дачников на лето, но место было глухое, не особенно живописное, городишко по соседству маленький, у горожан свои сады, никто на лето не уезжал и в дачах не нуждался. Вот он и продал.
      Усадьба была довольно странная -- вся какая-то кривая. Дом новый, небольшой, двухэтажный, деревянный, под ярко-зеленой крышей, перед домом круглый луг, а на лугу две огромных елки, к дому боком.
      За лужком великолепный парк и тоже все аллеи, все дорожки не вдоль, а поперек. Что за странность?
      Не желая обидеть хозяев, я нашла, что это очень оригинально. Но тут хозяева объяснили, что старый помещичий родовой дом стоял когда-то как раз против елок, ели ему подъезд сторожили. Но дом давно был заброшен, разрушен, и купец, начав новую стройку, набрал с него только камни на фундамент, а дом пожелал перенести на новое место, потому что старое считалось несчастливым. Там когда-то, как будто еще в екатерининские времена, помещик жену из ружья убил. Его судили и не то казнили, не то сослали, а усадьбу с тех пор забросили никто там и не жил. И парк такой запущенный был, что зимой в нем волки бегали. Это уже купец расчистил под дачников.
      Те места, где когда-то разыгралась драма, всегда носят на себе особый отпечаток. Неспокойно в них, не веришь в их ясное солнце, в их тихую ночь. Что-то нарушено в них, оборвано, сдвинуто, пульс земли, эманации вещей перебиты и не могут войти в прежний темп... Я ночевала в этой усадьбе. Ночь была лунная.
      Сильная луна чувствовалась сквозь штору, мешала спать.
      Я подошла к окну: через лужок тихо бежала большая горбатая не то собака, не то волк. Бежала, припадая на переднюю лапу, и лапа эта была белая. Жесткая шерсть иголками блестела в луне. Чудище завернуло за елки туда, где был прежде старый дом, и сгинуло.
      Утром все весело подтрунивали над моим "волком с белой лапой".-- Не было ли на нем ошейника? -- Или намордника?
      Однако в усадьбе такой собаки, как я описала, не было...
      Остался у меня какой-то неприятный привкус и от этой кривой усадьбы, и от тоскливой, какой-то чрезмерной луны, и главное, от странного горбатого полуволка.
      Я больше там не бывала, но, встретив владельцев кривой усадьбы уже зимой в городе, услышала от них легенду старого дома, которую они тогда, летом, еще и не знали.
      Легенда была следующая: жил в этой усадьбе законный наследственный помещик, отставной гусар. Жену себе взял откуда-то из Литвы, -- как всегда в легендах говорится-- красавицу писаную. Нрава гусар был тяжелого, жену ревновал, держал взаперти и никому не показывал. А когда ездил в гости или на охоту, ее с собою не брал и даже особого сторожа завел из бывших своих солдат, чтобы за барыней следил, глаз не спускал. А барыня была тихая, покорная, воле мужа подчинялась, только он почему-то все ей не верил.
      Вот раз поехал он к соседям на охоту и поздно ночью возвращался один домой. И вот чувствует--конь под ним чего-то беспокоится. Пригляделся и видит--здоровенная волчиха бежит краем леса, по его же дороге. Он за ней. Она от него, а не сворачивает, а бежит прямо к усадьбе. Он схватил ружье, выпалил. Смотрит -- она на переднюю лапу припадать стала, однако, бежит. До забора добежала, как собака присела (видно, там какой-то лаз знала) и сгинула в парке. Гусар прискакал домой. Во дворе тихо, собаки не воют. Отдал лошадь конюху, поднялся в спальню, разбудил жену. Рассказывает ей про волка, она удивляется, прямо верить не хочет.
      -- Да что ты? -- говорит.-- Быть этого не может! Это тебе все показалось.
      А сама лежит бледная-бледная и одеялом по горло закрыта.
      На утро проснулся он -- а жена и не встает. Не здоровится ей. Испугался гусар:
      -- Да что же, говорит, с тобой такое?
      Одеяло-то сдернул и видит -- у нее рука тряпкой перевязана.
      -- А я, говорит, вишни собирала, лесенку подставила, ступенька обломилась, я себе рученьку ободрала.
      Ну тот поверил, пожалел. А потом стало на него сомненье находить. "Какие же, -- думает, -- она вишни рвала, когда теперь осень на дворе?"
      Пошел в сад, лесенку отыскал, смотрит -- все ступеньки целы. Думает, думает -- понять ничего не может. А тут опять позвали его соседи на охоту. Уезжая, велел жене из дому не выходить и сторожу, что из бывших солдат, приказал строго-настрого дом караулить.
      Поехал. И опять поздно ночью едет домой. Едет, а сам все по сторонам посматривает. И вот видит, что не в стороне, а прямо перед ним бежит та самая волчиха бежит, хромает, на лапу припадает, а лапа у нее белой тряпкой перевязана.
      Он и понимает и понимать не смеет. Коню шпоры дал, мчится, дух захватывает, а та все перед ним, и догнать он ее не может. И вот уже усадьба видна. Лошадь храпит, из сил выбивается. Подлетают к парку, присела волчиха, хочет в свой лаз шмыгнуть, а гусара тут и осенило: схватил ружье, сам себя не помня, перекрестил дуло, нацелился и пальнул. Рухнула волчиха, да вдруг как застонет.
      Спрыгнул он с коня, бежит к ней, нагнулся -- ночью-то плохо видно. Нагнулся -- а перед ним лежит его жена, тихенькая такая, горькая, платьице на ней рваное. Посмотрела на него с укором, ничего не сказала и глаза завела. Умерла. На суде ему не поверили. Судили как убийцу.

Собака (Рассказ незнакомки)
     
     
      -- Помните эту трагическую смерть Эдверса? Авантюриста Эдверса? Ну так вот -- вся эта история произошла на моих глазах, и косвенно я даже в ней участвовала.
      Уже сама по себе эта его смерть была чем-то совершенно необычайным, но те обстоятельства, которые в это ужасное приключение вплетались, были еще удивительнее. Я о них в свое время никому не рассказывала, знал только мой теперешний муж. Да и нельзя было рассказывать. Подумали бы -- бред сумасшедшей и еще, пожалуй, заподозрили что-нибудь с моей стороны преступное и втянули бы меня в этот ужас, а я и так чуть жива была. Подобное потрясение нелегко пережить.
      Теперь все это дело прошлое, я давно успокоилась, но, знаете, чем дальше от меня это прошлое отходит, тем отчетливее видна ясная, прямая и совершенно невероятная линия, стержень всей этой истории. Поэтому, если рассказывать ее, то именно так, как я сейчас ее всю целиком вижу.
      Что это не выдумано, вы можете, если захотите, проверить. Как погиб Эдверс, вам известно, Зина Болотова, бывшая Каткова, жива и здорова, наконец, муж мой тоже может, если не верите, подтвердить все.
      Я вообще считаю, что чудесных историй на свете гораздо больше, чем мы думаем. Надо только уметь видеть, уметь проследить настоящую нить событий, не отметая сознательно то, что нам кажется невероятным, не подтасовывая фактов и не навязывая им своих объяснений.
      Часто люди склонны видеть чудесное в пустяках или вообще там, где все обычно и просто, любят припутать какие-нибудь свои предчувствия или сны, которые они толкуют соответственно случаю, так или иначе. Другие же, трезвые натуры, наоборот, очень скептически относятся ко всему необъяснимому, разбирая и объясняя истории, лежащие вне их понимания.
      Я не принадлежу ни к тем, ни к другим, объяснять ничего не собираюсь, а просто честно расскажу, как все было, все, начиная с того начала, которое я началом считаю.
      И считаю я, что началось это в далекое чудесное лето, когда мне было всего пятнадцать лет.
      Это я теперь стала такая тихенькая и унылая, а тогда в раннюю молодость, я была страшно живая, прямо бешеная. Бывают такие девчонки. Им всегда море по колено. И даже нельзя сказать, чтобы я была избалована, потому что баловать меня было некому. К тому времени я была круглой сиротой, а тетушка, которая мною заведовала, такая была размазня, царство ей небесное, что ни баловать, ни строго относиться не могла. Просто кисель какой-то. И думаю теперь, что была я ей глубоко безразлична. Ну, да и она мне тоже.
      В то лето, о котором я начала рассказывать, гостили мы с этой самой тетушкой у наших соседей по имению, в Смоленской губернии, у Катковых.
      Семья была большая и очень милая. Моя подруга Зина Каткова страшно меня любила, прямо обожала. Да и все они ко мне очень хорошо относились. Я была девочка хорошенькая, добрая, веселая, главное веселая. Такой во мне заряд был жизнерадостности огромный, казалось, на всю жизнь хватит и еще останется. Но вот, однако, не хватило.
      Самоуверенности во мне тогда очень много было. Чувствовала себя умницей, красавицей. Кокетничала со всеми, даже со стариком поваром. Прямо задыхалась от полноты жизни. Семья Катковых, как я уже говорила, была большая, и с наехавшими на лето гостями за стол садилось человек двадцать.
      После ужина ходили гулять на пригорок, красивое, поэтичное место. Вид оттуда был на речку и старую заброшенную мельницу. Место таинственное, темное, особенно при лунном освещении, когда все кругом сияло в серебре, и только кусты у мельницы и вода под колесом черные были, как чернила, зловещие и тихие.
      К мельнице этой мы и днем никогда не ходили, запрещали нам потому, что плотина была старая, и если не совсем провалиться, то ногу можно было легко вывихнуть. Деревенские ребятишки, впрочем, бегали к мельнице за малиной. Буйные разрослись кусты, но ягоды одичали, стали мелкие, как лесные.
      Вот на эту старую мельницу часто любовались мы вечером, сидя на пригорке и распевая хором "Пой, ласточка, пой!"
      Гуляла, конечно, только молодежь, человек шесть: моя подруга Зина, два ее брата, один года на два старше, Коля, и другой, Володя, мой теперешний муж, тогда уже взрослый, лет двадцати трех, студент, и товарищ по училищу Ваня Лебедев, -- страшно интересный молодой человек, умный, насмешливый, всегда придумывавший что-нибудь забавное. Мне, конечно, казалось, что он в меня безумно влюблен, только скрывает. Его потом, бедненького, на войне убили. И был еще в нашей компании один мальчик, гимназист лет шестнадцати, сын управляющего, рыженький, Толя. Мальчик был милый и даже недурен собой, сильный, рослый, но ужасно застенчивый. Теперь, когда вспоминаю его, всегда он мне представляется за чьей-нибудь спиной. Если увидишь его, он смущенно улыбнется и снова спрячется. Так вот этот мальчик, рыженький Толя -- тут уж сомнений быть не могло -- влюблен был в меня по уши, восторженно и безнадежно, так безнадежно, что даже вышучивать его не хотелось, и, хотя все о его любви знали, никто никогда
      А на следующее утро пошли мы с Толей в лес, набрали ягод, да не так много, чтобы стоило их домой нести, и поэтому решили, что лучше я их сама съем. Сели под елочку, я ем ягоды, а он на меня смотрит. И смешно мне стало.
      -- Толя, -- говорю, -- смотришь ты на меня совсем так, как собака на мельника. А он так печально ответил:
      -- А я бы хотел обратиться в собаку... Ведь женой моей ты никогда не будешь? --- Ну конечно, говорю, не буду. -- Значит, как человек я не смогу быть всегда около тебя. А если буду собакой -- никто мне не запретит. Тут мне пришло в голову: -- Толя, миленький! Чего же лучше? Иди на мельницу, ночевать. Умоляю тебя -- иди. Станешь собакой и будешь всегда со мной. Неужели боишься?
      Он очень побледнел -- я даже удивилась, потому что ведь все это, конечно, шутки и пустяки, ведь ни он, ни я не верили в эту собаку. Но вот он почему-то побледнел, и очень серьезно ответил: -- Да. Я пойду. Я сегодня ночью пойду на мельницу. День пошел обычным порядком, и я после утренней прогулки Толю не видала. Да как-то и не думала о нем.
      Помню -- приезжали какие-то гости, кажется, молодожены из соседнего имения. Словом, был народ, было шумно и весело. И уже вечером, когда остались только свои, домашние, и молодежь по обычаю пошла гулять, вспомнила я о Толе. Вспомнила, вероятно, потому, что увидела мельницу, да еще кто-то сказал: -- А какая она сегодня зловещая, черная. -- Это потому, что мы знаем, какие за ней штучки водятся, -- ответил Ваня Лебедев.
      Тогда я стала искать глазами Толю и, обернувшись, увидела его в сторонке от общей группы. Он сидел совсем тихо, словно задумавшись.
      Тут я вспомнила о его решении, и как-то беспокойно мне стало и в ту же минуту и досадно за это беспокойство, и захотелось вышутить его.
      -- Слушайте, господа, -- закричала я весело, -- а Толя сегодня решил опыт сделать. Превращение в собаку. Пойдет на мельницу ночевать.
      Никто особого внимания на мои слова не обратил. Должно быть, приняли за шутку, только Ваня Лебедев сказал:
      -- Что ж, это дельно. Только, пожалуйста, друг мой Анатолий, обратитесь в охотничью собаку, все-таки приличнее, чем в дворнягу.
      Толя ничего не ответил и даже не шевельнулся. А когда шли домой, я нарочно немножко отстала, и он подошел ко мне.
      -- Ну что ж, -- говорит, -- Лялечка, я пойду. Пойду на мельницу.
      Я сделала таинственное лицо и говорю шепотом: -- Иди, иди непременно. Но только, если посмеешь не обратиться в собаку, так лучше и на глаза не показывайся.
      -- Непременно, -- говорит, -- обращусь. -- А я, -- говорю, -- всю ночь тебя ждать буду. Как только обратишься, сейчас же беги домой и поскребись ногтями о мою ставню. Я окно открою, ты и прыгнешь ко мне в комнату. Понял? -- Понял. -- Ну, теперь иди.
      Вот улеглась я в постель и стала ждать. И представьте себе, всю ночь заснуть не могла. Волновалась почему-то ужасно.
      Ночь была безлунная, но звездная. Звезды светили. Встану, приоткрою окно, взгляну -- жутко чего-то. Даже ставни раскрыть страшно было -- в щелку глядела.
      "Дурак Толька, -- думаю, -- и зачем он туда пошел? Сидит там один на мертвой мельнице".
      Наконец, под утро заснула. И слышу сквозь сон -- царапается, скребется кто-то за окном.
      Вскочила, слушаю. Так и есть. Когти об ставню скрипят. Страшно -- прямо дух захватило. А еще ночь, темно.
      Ну все-таки взяла себя в руки, подбежала к окну распахнула ставню - что такое? День! Солнце! И Толя под окном стоит, смеется, только бледный очень. Я схватила его за плечи, не помню себя от радости, обняла за шею и кричу:
      -- Как ты смел, негодяй, как ты смел не обратиться в собаку ?
      А он мне руки целует, счастливый такой, что я его обняла.
      - Лялечка, говорит, да разве ты не видишь? Да ты просто смотреть не умеешь! Я, говорит, Лялечка, собака, твой пес навеки верный, никогда не отойду от тебя. И как только ты этого не видишь? Это тебя какая-нибудь злая сила заколдовала, что ты не видишь. Я схватила со стола гребешок, поцеловала и кинула через окно.
      -- Апорт
      Он бросился, разыскал гребешок в траве и подает мне в зубах. Сам смеется, а глаза такие, что прямо я чуть не заплакала.
      -- Ну, -- говорю, -- теперь я верю.
     

    Затем настал период одиночества. Гарри, который должен был, несмотря на все увертки, идти на фронт, поехал о чем-то хлопотать в Москву. Я больше месяца просидела одна. Время было беспокойное, и денег у меня не было. Писала тетке в Смоленскую губернию, но ответа не получила.
      Наконец, вернулся Гарри. Совсем в другом "аспекте". Загорелый, румяный, в щегольском тулупчике, отделанном серым каракулем, в каракулевой папахе.
      -- Вы с фронта?
      -- Отчасти, -- был его ответ. -- России нужно не только жертвенное мясо ее сынов, но и мозг. Я поставляю автомобили в армию.
      Хотя нужный для России мозг Гарри и работал великолепно, но денег у него было мало.
      -- Нужен разворот. Неужели вы так мало патриотичны, что не достанете для меня денег?
      Я рассказала о своих печальных делах, рассказала о тетке. Он заинтересовался, спросил ее адрес. Повертелся недолго и снова уехал. Кстати, причина его свежего, "фронтового" вида заключалась в коробочках пудры цвета охры и розового порошка. Надо отдать справедливость, что в этом виде он был очень красив.
      Настроение тогда в наших "эстетических" кружках было уже контрреволюционное и перед отъездом своим Гарри сочинил для меня новую песенку:
     
      "На белой ленточке висит мое сердечко.
      На белой ленточке -- запомни этот цвет".
     
      Я пела ее уже в женском платье, потому что все мы тогда ломались под маркиз и аристократов. Песенка нравилась. Я тоже.
      Вскоре после его отъезда неожиданно приехала с фронта Зина Каткова. Приехала и рассказала трогательную историю, без толку меня расстроившую.
      -- Развернули мы наш лазарет около леса, -- рассказывала она. -- Работы было масса, а на утро ведено было уходить. Прямо с ног сбились. Вот отошла я покурить, вдруг меня какой-то солдатик окликает: "Сестрица Каткова, вы?" Смотрю -- кто бы ты думала? Толя. Толя-собака. Я говорю, я, голубчик, простите, я очень спешу. "Да мне, -- говорит, -- только про Лялечку узнать. Может быть, ей плохо? Ради Бога, расскажите все, что знаете". А тут как раз слышу, меня зовут. Я и говорю: "Подождите Толя, я только справлюсь и прибегу к вам". А он говорит: "Хорошо, я вас здесь, у этого дерева, буду ждать. Нас раньше утра не двинут". Ну, и побежала снова к раненым. Ночь была ужасная. Немцы нас нащупали, и на рассвете пришлось спешно свертываться. Так ни на минутку и не прилегли. Я немного запоздала и догоняла свою линейку бегом. Утро было такое безрадостное, мелкий дождик, сырость. Бегу я и вдруг смотрю -- Господи! Что же это! Стоит у дерева Толя, темный такой, землистый весь. Это он всю ночь меня ждал! Такой жалкий, глаза запали, точно землей засыпаны. И еще улыбается. Наверное, его убьют. Подумай, всю ночь под дождем ждал, чтобы про тебя словечко услышать. А я и остановиться не могла. Он только успел мне свой адрес сунуть. Я ему крикнула: "Ничего не бойтесь за Лялю, она, кажется, замуж выходит". Крикнула, да потом и пожалела: а вдруг ему это больно? Кто его знает.
      Этот Зинин рассказ очень взволновал меня. Мне тогда плохо было и хотелось дружбы хорошего человека. А уж лучше Толи где же было найти. Я очень растрогалась и даже адрес его спросила и спрятала.
      Зина мне в этот свой приезд не понравилась. Во-первых, очень подурнела и погрубела. Во-вторых (это пожалуй надо было поставить "во-первых"), очень была со мной холодна. И даже подчеркивала свою индифферентность к моей персоне и всему моему быту. Видела меня, например, в первый раз стриженой и рыжей и почему-то сделала вид, что совсем не удивлена и что все это ее ничуть не интересует. Конечно, этому поверить трудно. Конечно, ей было интересно, почему это я вдруг так оболванилась. И не обратила она на мою персону внимания только, чтобы показать, насколько она презирает меня и мою беспутную жизнь, и что, мол, ей даже с ее высот и незаметны мои непристойные затеи.
      Она даже не спросила, занимаюсь ли я еще пением, и вообще, как живу на свете. Зато я кольнула ее, как сумела:
      -- Хоть бы поскорей война кончилась, а то ты совсем потеряешь облик человеческий. Прямо какая-то бабища стала.
      Потом манерно улыбнулась и прибавила: -- А я по-прежнему признаю только искусство. Все ваши подвиги кончатся за ненадобностью в них, а искусство вечно.
      Зина посмотрела на меня с каким-то недоумением и скоро ушла, будто "отряхнула прах от ног".
      Я очень плакала в этот вечер. Я хоронила свое прошлое. Впервые почувствовала, что все пути, по которым я к моей настоящей минуте пришла, уничтожены, взорваны, точно рельсы за последним поездом отступающей армией.
      А Володя? -- горько вспоминала я. Разве так друзья поступают? Ничего не спросил, ничего толком не узнал, увидел Гарри, повернулся и ушел. Если считают, что я запуталась и свихнулась, так почему, наоборот, не подойти ближе, не стараться образумить, поддержать? В такое страшное, черное время так равнодушно и спокойно бросить близкого человека!
      "Очень уже они все добродетельные! -- злобно думала я. -- И очень со своей добродетелью носятся. А по правде говоря, так много ли заслуги в их добродетели? Зина -- рожа, какие могут быть для нее соблазны. Володя всегда был холодным и узким. Вся душа у него узенькая и пряменькая. От стихов, от музыки не опьянеет. Насколько ближе мне Гарри, беспутный Гарри, с его нежной песенкой:
      "На белой ленточке висит мое сердечко,
      На белой ленточке -- запомни этот цвет!"
      "Те" скажут: ерунда. Им подавай "от ликующих, праздноболтающих". И все мои "зеленые уроды" показались мне родными и близкими. Они все понимают. Они свои.
      Но и этих своих я последнее время растеряла. Кокаинистка догорала в больнице. Юрочку угнали на фронт, чахоточный лицеист пошел добровольцем в кавалерию, потому что "влюбился в золотистую лошадь" и с людьми уже быть не мог.
      -- Я перестал их понимать и чувствовать. Из Гарриной свиты остался один горбун. Он играл "Дунайские волны" на разбитом пианино крошечного кинематографа с пышным названием "Гигант Парижа" и умирал с голоду.
      Это время было очень тяжелым в моей жизни. Поддерживала меня только злоба на моих обидчиков да еще искусственно созданная и взвинченная нежность к Гарри, к единственному и своему. Наконец, Гарри вернулся.
      Застал он меня в очень нервном состоянии. Я так радостно его встретила, что он даже смутился. Не ждал от меня этого.
      Вел он себя загадочно. Пропадал где-то по суткам. Кажется, и вправду что-то покупал и продавал.
      Покрутившись недели две, он решил, что нужно переехать в Москву.
      -- Петербург город мертвый. В Москве жизнь кипит, расплодились разные кафе, где вы сможете и петь, и читать, и вообще приработать.
      Для его новой деятельности, коммерческой, тоже Москва представляла больше интереса. Мы быстро собрались и переехали.
      Жизнь в Москве, действительно, оказалась оживленнее и напряженнее и веселее. Я нашла много петербургских знакомых и завертелась.
      Гарри где-то пропадал, был чем-то озабочен и редко ко мне заглядывал.
      Между прочим, он запретил мне петь его "Белую ленточку". Именно -- не просил не петь, а запретил и вдобавок очень сердито.
      -- Как вы не понимаете, что в настоящее время это беззубо, бесстильно и несозвучно.
      Между прочим, он несколько раз спрашивал меня, не знаю ли я адреса Володи Каткова. Я приписывала это ревности.
      -- Он ведь, кажется, на юге у белых? -- Ну, конечно. -- И не собирается приехать? -- Не знаю.
      -- А здесь никого из их семьи нет? - Нет. Странное любопытство.
      Чем, собственно говоря, Гарри занимался -- понять было трудно. Кажется, опять что-то продавал или поставлял. Ценно было то, что он время от времени приносил то ветчины, то муки, то масла. Время было очень голодное.
      Как-то проходя по Тверской, я вдруг увидела какого-то потрепанного субъекта, который пристально посмотрел на меня и быстро перешел на другую сторону. Что-то в нем показалось мне знакомым. Посмотрела вслед: Коля Катков! Младший брат Володи, товарищ Толи, моей собаки. Почему же он не окликнул меня? Что он меня узнал, было ясно. Но почему бросился от меня бежать?
      Я рассказала Гарри об этой встрече. Мой рассказ по чему-то его взволновал:
      Как же вы не понимаете -- он белый офицер, он скрывается.
      -- Почему же он здесь? Почему не в армии? -- Очевидно, прислан с каким-нибудь поручением. Как глупо, что вы его не остановили! -- Да раз он боится быть узнанным? -- Все равно. Могли бы предложить ему спрятаться у нас.
      Я была тронута Гарри ной добротой. -- Гарри, разве вам не было бы страшно прятать у себя белого офицера? Он чуть-чуть покраснел.
      -- Пустяки! -- пробормотал он. -- Если встретите его снова, непременно -- слышите? -- непременно позовите к себе.
      Вот так Гарри! Способен на подвиг. Даже больше того -- ищет подвига.
      Лето было жаркое, душное. Баба, торговавшая "из-под полы" яблоками, предложила мне переехать к ней под Москву на дачку. Я переехала.
      Гарри изредка заглядывал. Раз как-то привез своих новых друзей.
      Это были молодые люди знакомого типа "уайльдовских" кривляк. Лица зеленые, глаза кокаинистов. Гарри тоже нюхал и последнее время изрядно.
      Разговоры велись с этими друзьями деловые, коммерческие.
      Вскоре после описанных событий явился ко мне наш землячок из Смоленской губернии. Привез от тетки странное письмецо.
      -- Я это письмо больше двух месяцев в кармане ношу, -- сказал землячок. -- Искал вас в Питере и уже надежду потерял, а тут случайно от одной актрисы вдруг и узнал ваш адрес.
      В странном письмеце было следующее: "...Очевидно, письма мои до тебя не доходят. Но теперь деньги, наконец, у тебя в руках, и я спокойна. Муж твой очень мне понравился. Энергичный, и видно, что человек с будущим".
      Что все это значит, я абсолютно не могла понять. "Какой муж? Почему спокойна и какие деньги у меня?" Пришел Гарри.
      -- Гарри, -- сказал я. -- Я получила письмо от тетки. Она пишет, что спокойна, так как деньги у меня...
      Я остановилась, потому что меня поразило его лицо. Он так покраснел, что даже на глазах у него выступили слезы. И вдруг я поняла: это он съездил к тетке и представился как мой муж, а старая дура отдала ему мои деньги!
      -- Сколько она дала вам? -- спокойно спросила я.
      -- Тысяч около тридцати. Ерунда! Я не хотел, чтобы мы растратили их по мелочам, и вложил их в это автомобильное дело.
      -- Господин Эдверс, -- сказала я. -- Во всей этой истории меня удивляет только одно. Меня удивляет, что вы еще можете краснеть.
      Он пожал плечами.
      -- А меня удивляет, -- сказал он, -- что вы ни разу не поставили себе вопроса -- на какие же деньги мы все время живем и на какие деньги смогли выбраться из Петербурга.
      -- Ну, если это все на мои, так тем лучше. Он повернулся и ушел. Через несколько дней, однако, явился снова, как ни в чем не бывало и еще привел опять своих друзей -- двоих из тех, что были в первый раз. Друзья принесли вина и закусок. Один из них очень за мной стал ухаживать. Называли они друг друга должно быть в шутку, "товарищ". Эдверса тоже называли "товарищ". Просили меня спеть. Тот, который за мной ухаживал -- именно его сейчас называть не хочу -- мне понравился. В нем было что-то порочное и замученное, что-то от нашей "зелено-уродливой" петербургской компании. Между прочим, спела "Ленточку": -- "На белой ленточке..."
      -- Мотив миленький, но какие идиотские слова! ---сказал Гарри. -- Откуда у вас такая допотопная дрянь?
      Он, видимо, боялся, что я им назову автора, и скорее переменил разговор.
      Дня через три я должна была петь в кафе. Наш антрепренер, увидя меня, очень смутился и пробормотал, что сегодня выпустить меня не может. Я удивилась, но не стала настаивать. Села в уголок. Никто меня как-то не замечал. Только маленькая поэтесса Люси Люкор ядовитым тоном сказала:
      -- А, Ляля! Вы, говорят, наскоро перекрасили вашу ленточку в красный цвет. И, видя мое недоумение, объяснила: -- Вы на днях перед чекистами пели, так ведь не белой же ленточкой вы их угощали. -- Перед какими чекистами? Она вызывающе посмотрела на меня. -- А перед...
      И назвала фамилию того "товарища", который за мной ухаживал.
      Я ничего не ответила. Встала и ушла. Я была ужасно испугана всем, что произошло. Здорово угостил меня Гарри!
      История с деньгами не так меня поразила. У нас "в богеме" вообще особой щепетильности на этот счет не было... Скверно, конечно, что он утаил их от меня. Но теперь оставаться в руках этого обалдевшего от кокаина товарища чекистов -- этого я уже не могла. Уж не думал ли он с моей помощью заманивать белых офицеров? Недаром он советовал позвать Колю Каткова.
      Я была в полном отчаянии. Куда пойти? Ни одной души близкой, или хоть по человечеству тепло ко мне относящейся, у меня не было. Ехать к тетке? Нужно хлопотать о пропуске, да и денег не было ни гроша. Пошла домой.

"Чудит"

    Кажется, у всех народов водятся таинственные дома, в которых "чудит".
      Как французы называют, "maison hantИe" {"Дом с привидениями" (франц.).}.
      У нас в России бывали такие дома почти в каждом городе.
      Помню на островах -- большой, серый, деревянный, с заколоченными окнами, дикий какой-то. Его с Невы было видно, и всегда кто-нибудь спрашивал:
      -- Что это за дом такой страшенный? И кто-нибудь объяснял:
      -- Это заброшенный. В нем жить нельзя. В нем чудит.
      И все сразу понимали, в чем дело, и испуганно косили глазом на дикую серую развалину.
      О домах, в которых чудит, много рассказывалось. И, собственно говоря, и каждому нетрудно насочинять с три короба страхов: и ветер, мол, воет, и стонет кто-то, и шаги слышатся, и кто-то огромный весь в белом, как двенадцать часов бьет, так и лезет прямо из стены.
      Словом -- много рассказано и много подоврано.
      Но то, что я сейчас расскажу, заслуживает полного доверия. Кое-кто из действующих лиц еще жив, и в свое время, говорят, вся эта история наделала много шума и вызвала много толков.
      Рассказало мне обо всем лицо, к делу причастное. Не знаю, хочет ли это лицо, чтоб его имя упоминалось, и поэтому назову его вымышленным, хотя бы Андреем Эдуардовичем, и передам все, как было мне рассказано.
     

    * * *
     
      Начал Андрей Эдуардович, как и все рассказчики о сверхъестественном:
      -- Должен вас предупредить, -- сказал он, -- что я человек далеко не суеверный, фантазия у меня самая спокойная, темных комнат и в детстве не боялся, воспитание получил самое трезвое, и не очень-то меня на какой-нибудь потусторонний фокус подцепишь. Я даже в спиритизм не верю. Это, очевидно, и духам известно, потому что ни один из них не отважился при мне появиться.
      Несколько раз, между прочим, судьба предоставляла мне возможность перепугаться каким-нибудь неизъяснимым явлением -- но все всегда кончалось благополучно и к моему торжеству.
      Раз, например, остался ночевать в заброшенной усадебке. Караульщик предупредил меня:
      -- Плюньте, барин! Наши господа уж два года сюды не наезжают. Нечисто здесь. Чудит.
      -- А что такое? -- спрашиваю.
      -- Да у нас козел кричит. Летом еще ничего, а вот как начнутся темные ночи, да ветер -- орет козел и хушь ты что. А козла никакого и нету. Лучше вы здесь не ночуйте.
      Я, конечно, посмеялся да и остался. И что же вы думаете: просыпаюсь ночью -- орет козел! И так ясно -- бэ-бэ-бэ-э!
      Какое-то, знаете, даже неприятное впечатление. Я, конечно, сейчас встал и вышел во двор.
      Прислушался, откуда голос. Слышу -- от ворот. Я к воротам. А ворота там старинные, плотные, из планок сбиты. Подошел, слышу -- прямо из ворот и орет этот козел. Что за чудо! Осмотрел ворота. Вижу, одна планка отстает. Потрогал -- она и есть. Она козлом и ревела.
      Днем эти ворота всегда были открыты, и створка, стало быть, защищала сорванную планку от ветра. Ну а ночью, особенно если сильный ветер, она и скрипела козлиным голосом.
      Вообще мне много раз в моей жизни представлялся случай разоблачить всякого рода чудеса и сверхъестественности, но та история, которую я хочу вам рассказать, была совсем дикая, ни на что не похожая. Кое-что в ней, пожалуй, даже могло бы показаться смешным, во всяком случае нелепа она так, что ничего подобного вы никогда не услышите.
      Ну-с, так вот.
      Было это лет тридцать тому назад. Я только еще начинал свою служебную карьеру.
      Происходило это на Кочкарских золотых приисках. Кочкарская система значилась в административном отношении в Оренбургской губернии, то есть в европейской части России, но фактически лежала по ту сторону Уральского хребта, у Тургайской степи и Тоболи, то есть в Сибири, в Азии.
      Оседлое население -- если только его можно назвать оседлым, потому что, в сущности, это кочевники, -- было башкирское и киргизское, а на приисках преобладали старообрядцы да суровые илецкие казаки, потомки тех самых, что с Емелькой Пугачевым жгли барские усадьбы. Рабочие были татары.
      Прииски находились в ста двадцати верстах от сибирского железнодорожного пути -- по тамошнему, значит, на бойком месте, каких-нибудь десять часов езды и вы уже на станции. Расстояния ведь там прямо невероятные. Приезжал ко мне в гости батюшка из соседней губернии -- трое суток пути. Рассказывал, что сам не знает, где его приход кончается. Где-то у Ледовитого океана, да туда по тундре и не доберешься. Вот как!
      Прииски наши находились в степи, среди лесов.
      В примитивно оборудованных шахтах добывалась золотая руда, промываемая на примитивно устроенных заводах-мельницах. Старатели, то есть частные искатели, типы жутковатые, все больше из "бывших людей", промывающие золотоносные пески, разбросаны были по всему району.
      В районе имелось всего три-четыре крупных предприятия -- среди них и иностранные акционерные общества. Одним из них управлял русский инженер Василий Николаевич Эрберт. А я был у него помощником.
      Жили мы в степи, в небольших домиках, сбитых из толстых бревен и внутри обтянутых кошмою, и то стены иногда промерзали насквозь. По утрам, после ночной пурги, бывало, и двери открыть нельзя -- так нас заваливало снегом.
      Приходили сторожа, отгребали сугробы лопатами, прокладывали в снегу от домика к домику траншеи выше человеческого роста.
      Ходили мы на лыжах.
      Морозы, помню, закручивали до тридцати пяти -- сорока градусов.
      Дикая была жизнь! Теперь даже вспомнить странно, как могли мы так существовать.
      Морды кругом свирепые, с татарами говорили через переводчика, а то как их поймешь -- все что-то "бачка шалды-балды"... Башкиры -- "моя-твоя". Киргизы только молчат. Тощища!
      Сначала было занятно -- такие все обстоятельства необыкновенные. Учение свое я ведь проделал в Германии, в чистеньком немецком городке, и вдруг сразу такая волчья глушь, валенки, киргизы, бродяги, душегубы -- черт его знает что!
      Конечно, когда я рассказываю, все это кажется довольно банальным, но уверяю вас, что, на европейский взгляд, обстановка была самая удивительная. Точно не живешь, а чей-то рассказ читаешь. Но когда заметил я, что рассказ этот так и застрял на первой странице, то стало уже не занятно. Все сначала казалось, что на этом замечательном фоне непременно должны развернуться какие-нибудь небывалые романтические приключения. А вот этого-то как раз и не было.
      Общество наше, таких более или менее интеллигентов, было небольшое: директор да я, да мой помощник Белов. Были еще батюшка, почтмейстер, доктор, химик, фельдшерица, аптекарь, кое-кто из штейгеров -- вот, пожалуй, и все.
      Начальник мой, человек очень приятный, был на приисках сравнительно недавно. До него, когда компания только что начала дело на Кочкарке, для устройства и заведования приглашен был некий голландский инженер, человек исключительных знаний и опыта. Выписали его из Южной Африки, где он провел долгие годы на золотых приисках.
      Приехал он летом и, незнакомый с условиями сибирского климата, первым делом выстроил для себя прекрасный просторный жилой дом, по всем правилам южно-африканского зодчества, с водопроводом, канализацией, вентиляцией и прочими штуками. Особое внимание обратил на вентиляцию: во всех комнатах навертел каких-то дырок, отдушин, приделал к потолкам пунки. И все так хитро наладил -- в одну отдушину дует, в другую тянет, и пунка сама собой вертится. Словом, в таком доме не запаришься.
      И вот, как ударили наши первые крепкие морозы, моментально все трубы лопнули, вода замерзла, со всех стен дует, пунки крыльями машут, тени по потолку ходят, волки кругом воют, свист, стон, визг -- прямо чертовня какая-то. А тут еще полный крах всех технических приисковых сооружений, произведенных по испытанным методам африканской промышленности.
      И так это все на бедного голландца подействовало, что в один прекрасный день, при сорокапятиградусном морозе, он, не сказав никому ни слова, заперся один в своем директорском доме, да и повесился.
      С тех пор никто в доме этом не жил, окна и двери заколочены наглухо, и на приисках ходила молва, будто в доме нечисто, будто по ночам там голландец воет.
      Ну, да ведь это так и полагается, раз человек повесился, так как же не рассказывать о нем всякие ужасы. В общем, дом этот все равно никому не был нужен, так как жить в нем было нельзя, и мало-помалу вся эта трагическая голландская история стала забываться.
      Но вот приехала к нашему директору сестра Евгения Николаевна, девица чрезвычайно интересная. Не то, чтобы красивая, а вся какая-то острая, беспокойная, истеричная что ли. (Она, между прочим, впоследствии покончила самоубийством.)
      Пожаловала она к нам из столицы. Нарядная была, вся в завитушках, в бантиках, и все вертится, все смеется. Ну, думаю, надолго ли тебя хватит.
      Растормошила нас всех. И первым делом принялась за брата:
      -- Как можно жить в такой лачуге, когда под боком чудесный барский дом?
      Мечтала устраивать спектакли, журфиксы, ужины. Пилила, пилила брата, наконец, допилила. Сдался.
      Все кругом, конечно, страшно отговаривали. И свои, приисковые, и соседи золотопромышленники очень неодобрительно отнеслись к этой затее. Зачем, мол, искушать судьбу? Дом проклятый, хочешь верь, хочешь не верь, но человек там принял кончину не христианскую. Словом -- жуть и нечисть. Местный лесничий, человек просвещенный и не пьющий, даже прямо сказал, что ноги его в этом доме не будет.
      Но барышня отнеслась очень равнодушно к лесничевой ноге, как и ко всем уговорам, над духом голландца искренно посмеялась, и дом приказано было ремонтировать.
      Перекрыли крышу, вставили окна, поправили печи. Пригласили батюшку отслужить молебен, устроили роскошный завтрак с сибирскими пельменями и русскими расстегаями и начали новую жизнь.
      Дом оказался действительно отличным. Положим, дело было летом, и каково в нем будет зимой -- мы себе не представляли. Обстановка от голландца осталась недурная, особенно столовая, с огромным камином и каким-то четырехэтажным буфетом, на самой вершине которого водружен был, вероятно как символ нового для голландца отечества, огромный двухведерный самовар.
      О самоваре этом упоминаю специально, потому что ему в рассказе моем отведена будет серьезная роль.
      Итак, началась в проклятом доме новая жизнь.
      Дело, как я упомянул, было летом. И вот наладила наша столичная гостья всякие вечера, обеды, танцы под граммофон, какие-то чтения на разные голоса. Словом, всех нас немножко расшевелила.
      Вся наша приисковая аристократия бывала на приемах Евгении Николаевны. О духе несчастного голландца если и вспоминали иногда, так только чтобы подразнить лесничего, который когда-то клялся, что ноги его в проклятом доме не будет, а теперь бегал к Евгении Николаевне чуть его свистнут.
      -- Вы как же, Евдоким Лукьяныч, -- спрашивали его, -- ногу-то дома оставили, или как?
      Очень его этим смущали, тем более, что он как будто был не совсем равнодушен к прелестной хозяйке и побаивался, как бы она не поддела его на смех.
      Она, между прочим, было особа довольно странная. Человек не глупый, а шутки любила самые ребячьи. Возьмет, например, пустит нашему плешивому доктору жука в фуражку. Доктор у нас был из русских немцев, Христиан Матеусович Зоммер. Чудеснейший человек, но пьяница каких мало. Так вот, пустит наша барышня Зоммеру жука в фуражку, щурится наш бедный доктор, жмурится и не смеет признаться в своем странном ощущении. "А вдруг, -- думает, -- это мне спьяну кажется". А Евгения Николаевна умирает со смеху.
      А то раз запрятала на чердак моську химиковой жены. Эта химикова жена, госпожа Собакина, очень была оригинальная особа. Огромная, румяная, толстомордая, и все чего-то отрекомендовывалась. Каждый раз, как ее встретишь, она руку подает и говорит значительно:
      -- С-собакина!
      Два года я с ней встречался, и каждый раз:
      -- С-собакина!

    Сидел он на кровати, желтый, весь запухший, уставился в одну точку и двумя руками себе грудь чесал.
      А на столике у кровати початая бутылка водки и глиняная мисочка с кислой капустой. Эдакая гадость!
      -- Ловко, -- говорю. -- Где же это ты, Христиан Матеусович, изволил так назюзиться?
      А он посмотрел на меня грустно так и честно:
      -- А это, -- говорит, -- я вчера у лесничего набодался. Так, -- говорит, -- набодался, что домой по лесенке на бровях шел. Вот как. И лесничий изрядно намок, хотя он непьющий, так ему ничего. И Иван Епинетович с нами пригубил. Того снегом оттирали.
      Я головой покачал.
      -- Смотри, до чего ты себя довел. Ведь ты, Христиан Матеусович, сегодня на дыню похож.
      Он обиделся.
      -- Н-не нахожу!
      -- Ведь вредно это тебе!
      -- Н-не замечал.
      Передал ему приглашение Евгении Николаевны, а он вдруг засопел.
      -- А ну ее, -- говорит, -- трясогузку, к лешему. У меня из-за нее только неприятности.
      -- А что такое?
      -- Я из-за нее и пить стал.
      -- Как из-за нее? Да ты тридцать лет пьешь!
      -- Нет, -- говорит, -- вчера из-за нее стал... Ужасные неприятности. Мне, понимаете, фельдшерица говорит, что в поселке на башкирском конце ребенок заболел -- жар, сыпь, не корь ли. А то, может, и скарлатина. Ну я, конечно, пошел. А там у них в избенке народу набралось не протолкнуться и галдят-галдят. Оказывается, шамана своего ждут. И, понимаете, меня к ребенку-то и не пускают. Я скандалю, требую. Ведь если, не дай Бог, скарлатина, ведь они ее по всему поселку разнесут. Бабы-дуры с ребятишками туда же лезут... Я кричу, а меня не пускают, да и только.
      Наконец, старый черт какой-то за рукав меня потянул, отвел от избы и говорит по-русски:
      -- Тебе сюда нельзя, ты в черный дом ходишь. От черного дома на нас на всех мор пойдет. Мы так давно говорили. Теперь началось.
      Понимаете -- какая брехня заварилась? А хари крутом тупые, зверские. Ну чего, думаю, на рожон переть -- все равно лечить при таких условиях нельзя.
      Ну, пошел к лесничему и напился как щучий сын.
      Меня, признаюсь, эта докторская история очень смутила. Ведь если действительно начнется эпидемия, так они чего доброго против директора бунт устроят! Народ темный, тупой.
      Рассказал доктору, что видел около конторы какие-то беспокойные группы.
      -- Во-во! Значит, началось. Надо бы Евгении Николаевне убраться подобру-поздорову, пока не поздно.
      Я рассказал о нашем плане собраться у нее вечером. Зоммер одобрил:
      -- Это неглупо. Непременно надо все сегодня же раскрыть и покончить.
      Обещал:
      -- Приду, если, так сказать, нервы у меня успокоятся.
      Ну-с, отправился я домой. Прихожу, а меня Белов ждет.
      -- Вас, -- говорит, -- два раза какой-то татарин спрашивал. Кушка, что ли.
      Кушку я знал. Из наших рабочих, довольно видный.
      -- Чего бы ему от меня понадобилось?
      Рассказал Белову все наши дела и приключения. Он план одобрил, обещал вечером и сам прийти и за лесничим сбегать.
      Только что подзакусили -- приходит татарин. И сразу:
      -- Нехорошо, -- говорит. -- Ты, -- говорит, нас обманул.
      -- Когда? Что?
      -- Сам знаешь. Когда в Селябу за мясом ездил.
      Селябой сибиряки Челябинск зовут.
      В начале зимы ездил я в Челябинск, привез для рабочих несколько мороженых туш, их в снег зарыли. И тогда еще татары волновались -- татарское ли я мясо привез, то есть по ритуалу ли убой произведен. Специально пришлось нарочного посылать за документом.
      -- Как же я вас, -- спрашиваю, -- надул? И о чем ты говоришь?
      -- А о том, что мясо из Селябы привез нечистое.
      -- Да ведь я вам, дуракам, документ показывал!
      -- Это ты нас обманул.
      -- Да с чего вы взяли? Ведь уж тому два месяца. Два месяца молчали, а теперь вдруг.
      -- Молчали, потому что не знали. А теперь нас Аллах за нечистое мясо наказывает. На детей мор послал, и в директорском доме голландец чудит. Теперь из-за тебя всем нам погибать надо.
      Час от часу не легче!
      Ну, я, конечно, объяснил татарину, что он дурак. Да разве этот народ чему-нибудь поверит.
      Настроение создавалось пренеприятное.
      Послал сторожа с письмом к Ивану Епинетовичу с приглашением на вечер. На доктора надежда была плоха, вообще все как-то не вытанцовывалось.
      Сторож Ивана Епинетовича дома не застал. Белов направился к лесничему, а у меня навернулись кое-какие дела в конторе, от которых освободился только к вечеру и, не заходя к себе, пошел прямо в директорский дом.
      К удивлению моему, застал я там довольно большое общество: фельдшерицу, лесничего, аптекаря с женой, штейгера с сестрой, Ивана Епинетовича, моего Белова и, что окончательно сразило меня, химика Собакина, и супруга Марья Петровна с ним. Их, оказывается, привел Белов.
      Накормила нас Евгения Николаевна на славу. Ужин был холодный, всякие там заливные и прочие штуки. Словом, отлично. Шампанское, как говорится, лилось рекой.
      Хозяйка была весела и любезна. Извинялась, что прислуги нет:
      -- Чуть стало смеркаться, накрыли на стол и сбежали. Я, конечно, не отрицаю, что в доме творится что-то неладное, но не боюсь.
      Гости, по-видимому, очень приятно провели время, но после ужина стали как-то нервничать и просили граммофона не заводить, так как о нем очень враждебно поговаривали приисковые татары и башкиры.
      Фельдшерица скоро ушла -- ей действительно нужно было в больницу. За ней поднялась аптекарская чета, а с ними и Собакины -- им было по дороге. Словом, к половине двенадцатого из гостей остались только мы с Беловым.