Новости: 🍀 Объявляется набор в школу Рунической Магии и Мантики 🍀

  • 19 Марта 2024, 17:05:18


Автор Тема: Тэффи. Нежить  (Прочитано 3040 раз)

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Тэффи. Нежить
« : 13 Января 2020, 18:58:53 »
Теперь расскажу о злющей нежити.
    О банном черте.
   
    * * *
   
    В самый наш коренной русский быт всегда входила баня. Особенно в провинции.
    В столицах давно понастроили квартир с ваннами, душами и всякими европейскими фокусами, а в глухой провинции до последнего времени, то есть до революции, существовала еще старинная банька, с раздевальной, с мыльной, с парильней, с полками, шайками и вениками, как при Владимире Мономахе, не новее и не моднее.
    Опять-таки сделаю оговорку, что в больших городах бани были на богатый купеческий вкус, народные, с отдельными номерами, с диванами, с люстрами, ваннами и парикмахером. Речь идет не о них. А вот довелось мне в глухих деревушках видеть так называемые «черные бани», так о них даже вспомнить страшно.
    Черная баня — крошечная из бревен избушка без окон. Посреди избушки котел. Он в печку не вмазан, а греют воду особым доисторическим способом: накаливают камни и бросают в воду, пока пар не пойдет. На земляном полу избушки навалена солома. На нее садятся да и моются. Совсем уж дикое заведение.
    Но самая обыкновенная «казенная банька» водилась в маленьких городишках у небогатых купцов, либо у мещан. Стояла она где-нибудь в огороде, вся заросшая кустами черной смородины или малинника, — к ней и не подберешься сбоку.
    Окошечки всегда из битого стекла и всегда кривые — видно, так и строились из осколков и непременно кривые. Поэтому дуло из них, как из трубы.
    Идти в такую баню надо было по тропинке мимо душистого укропа, мимо кудрявой морковной зелени и шершавых разлапистых огуречных листьев, показывающих снаружи невинные желтые цветочки и ревниво прячущих здоровенные огурцы.
    Зимой шли в баньку в валенках по узкой меже, как по траншее, выбитой в скрипучих плотных сугробах.
    Баня считалась местом «нечистым». В бане икону вешать не полагалось, поэтому и было так жутковато. Никому и в голову не пришло бы пойти вдруг в баню одному. Таких случаев-то, вероятно, и не бывало. К мытью у людей благочестивых отношение со средних веков ведется порицательное. Греховное это дело о своей плоти заботиться! В католических монастырях, занимающихся воспитанием детей, до сих пор девочкам запрещают снимать рубашки, когда они моются. И на Руси были монахи, дававшие обет никогда не мыться.
    Поэтому, вероятно, в бане и не полагалось вешать икону.
    Ну, а раз помещение такое неблагословленное, так от него всего можно ждать. Там скорее всего «чудит».
    Девушки на святках бегали к бане под окно слушать, а особо отчаянные ходили в баню ночью в зеркало смотреть. Поставят зеркало на столик, либо на полку, и зажгут перед ним две свечки. А другое зеркальце к груди прижмут, так чтобы в нем обе свечи отражались. И зажжется тогда целая аллея, огненный коридор, длинный без конца. Вот по этому коридору и придет та судьба, которая девушку на этот год ждет. Раздеться, конечно, надо догола и крест непременно снять.
    Гаданье это считается очень страшным. Иногда вместо судьбы, либо суженого-ряженого, пойдет на гадальщицу по огненному коридору такая поганая нечисть, от которой и не зачураешься. Бросает гадальщица зеркало на пол и бежит вон из бани. Но нечисть ее в двери не выпускает и душит. Так по крайней мере рассказывали люди знающие.
    Оборотни часто около бани шатаются. Заметит кто-нибудь, человек храбрый и бывалый, ночью около дома какую-нибудь совершенно незнакомую кошку или собаку — сидит, морду к луне вытянула, — а если приглядеться внимательно, то и увидишь, что тени она не бросает. Нет у нее тени. И вот, как увидит бывалый человек, что тени от кошки-собаки нет, возьмет, конечно, камушек, перекрестит, да и запустит им в нечисть. Та с места сорвется и обязательно через огород, да к бане, а там и сгинет. Самое это для них спасенное место.
    Рассказывал как-то старичок сторож, будто караулил он ночью сад. Яблоки тогда поспели, ну и надо было стеречь от мальчишек. И вот слышит он, в огороде около бани шорох и такое что-то странное, будто кто охает. Он еще подумал:
    «Видно, кто лез яблоки красть, да с забора свалился, вот и кряхтит».
    Взял хворостину, да тихонько к огороду пробрался и смотрит.
    Месяц в ту ночь полный был, прямо из-за бани вылез и светит на огород. И видит старик — движется что-то, сразу-то и не понять было что. А потом пригляделся, так чуть от страха не заорал: бежит по огороду поросенок, да не просто бежит, а будто по воздуху, только низко, над самыми грядками. И сидит на нем голая баба, дородная, белая. Сидит верхом, за ушки поросячьи держится, а поросенок трясется, по воздуху копытцами перебирает и похрюкивает.
      — Ох! Ох! Ох!
    И странно, что так низко летит — уж либо поднимись, либо беги по земле, а он ни то ни се. Баба на нем трясется, ноги полные, белые, по укропу задевают — щекотно поди! А поросеночек маленький, только голова торчит да сзади хвостик винтиком — так на него баба насела!
      — Ох! Ох! Ох!
    Завернули за баньку — и след простыл.


Обратная ссылка: https://mooncatmagic.com/khudozhestvennaya-literatura/222/teffi-nezhitb/1937/
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи. Банный чёрт
« Ответ #1 : 13 Января 2020, 18:59:39 »
— Что же ты дальше-то не подсмотрел? — спрашивали деда. — Тебе бы за баньку-то забежать!
      — Ну, милые мои, ночью-то да около бани шататься — это вы себе другого дурака поищите, который покруче. Из бани-то, знаете, кто выглянуть может? Ага! То-то и оно!
    Баня место нечистое, что там ни говори.
    Задумает человек повеситься — куда идет? Либо на чердак, либо в баню. Такое темное дело, как самоубийство, в обычной жилой комнате как-то не очень ладно и складывается. А залез в пустую баню, там и «помощник» найдется.
    Потом люди долго удивляются — как, мол, это он так ухитрился за балку веревку зацепить, да эдак одному и не наладить ни за что. Тут уж, говорят, видно, помогал кто.
    Конечно, помогал. А кто?
    Помогал банный черт.
    Банный черт злющий, самый зловредный из всей домашней нежити. Никогда он себя в чем-нибудь добром или веселом не показывал. Только вредил.
    Полезет человек на полок париться, ну, значит, допарится до точки, когда ему скорее холодной водой надо голову облить, а банный черт нарочно шайки перепутает да и подсунет ему таз с кипятком. Запарившийся человек разбирает, конечно, плохо, черпнет, лишь бы облиться, а то в ушах звон и кровь в виски бухает. Хватит кувшином холодной воды — ясно помнит, что холодная стояла по левую руку — да и ухнет себе кипятку на темя!
    Сколько раз так бывало.
    Или еще любит банный черт пустить солидного человека кубарем с верхнего полка — трахтарарах да на пол.
      — Запарился! — говорят.
    Пусть запарился — это само собой, но можно при этом и тихо лежать. Даже были такие, которые запарившись, так на полке и Богу душу отдавали, однако же кубарем не валились.
    И еще любит банный черт сквозняки делать.
    Только что люди пару напустили, разомлели, разварились, а он возьмет да двери и откроет. Сначала никто и не поймет, в чем дело — чувствуют, что холодом прохватывает, а в пару-то в этом и не разберешь.
    Но самое темное дело банного черта — это угар. Закроет заслонку, и как он это ухитряется у всех на глазах — прямо понять невозможно. Спохватятся, да уж поздно. Выволакивают друг друга за ноги на снег.
      — Кто заслонку закрыл?
      — Кто людей погубил?
    Виноватого искать глупо. Никто себе не враг, никто на свою голову угара разводить не станет. И спрашивать нечего — кто да кто! И так известно — банный черт.
    Вот об этом самом банном черте довелось мне слышать презанятную историю, которую сейчас вам и расскажу.
    Историю про банного черта рассказала нам Александра Тихоновна, жительствующая в Париже, на улице Ришелье. Услышать на улице пышного кардинала рассказ про банного черта — штука довольно удивительная и, наверное, не всякому доведется.
    Началось дело с того, что младший сын Александры Тихоновны засунул куда-то свой шарф и никак не мог найти.
      — Да ты бы, Тишенька, завязал черту хвост, шарф бы и нашелся.
      — Как вам, мамаша, не стыдно, — ответил Тишенька, — в такую ерунду верить!
      — Дедушка твой тоже ни во что не верил, — наставительно сказала Александра Тихоновна, — а пришлось с банным чертом встретиться, так небось поверил.
    Тут слово за слово и рассказала она нам всю историю.
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи. Банный чёрт
« Ответ #2 : 13 Января 2020, 19:00:10 »
Жили мы в Олонецкой губернии. Папаша лесным делом занимался. Семья была большая, пять человек, мал мала меньше.
    Жили хорошо, по старинке.
    Папаша был уже в летах солидных, женился на мамаше вдовцом.
    Мамаша была очень тихая и по нынешним временам совсем бы ей пропасть. Затуркали бы. Ну, а тогда вообще жизнь была спокойная, особенно в нашей глуши. Улицы немощеные, кроме самой главной, деревянные панели. Садик у нас, конечно, свой был, огород, все как полагается, куры свои, коровы, лошади. Как в усадьбе жили. Всего, конечно, понемножку, но все с достатком.
    Мамаша круглой сиротой росла, так что в доме у нас никакой бабушки не было, а руководила и верховодила старая нянюшка, которая мамашу вырастила. Она, значит, и нас нянчила и по дому смотрела. Помню ее хорошо. Маленькая была, скрюченная, сморщенная и всякие мудрые штуки понимала — как от сглазу лечить, как от порчи, как песьяк зааминивать. Теперь, конечно, кто же это знает, — а ведь очень помогало. Это значит, руку надо в кулак сжать тому, который зааминивает, и большим пальцем над больным глазом — песьяк это ведь ячмень — мелкие крестики ставить и приговаривать:
   
    Вот тебе кукиш,
    Что увидишь, то и купишь.
    Купи себе топорок,
    Руби его поперек,
    Аминь, аминь, аминь.
   
    И поплевать через левое плечо.
    Вот так, бывало, зааминит нянька, а на другой день ячмень как рукой снимет.
    И все болезни нянька лечила и все такими простыми средствами, где керосином, где творогом, где полынным листом. Попал как-то к нам в дом доктор — не лечить, конечно, а к папаше корову торговать — так очень на нашу нянюшку удивлялся. «Эта, говорит, старуха, я думаю, немало народу на тот свет отправила». Ну, да ведь доктора, известное дело, старушечью практику признавать не любят, потому что это им подрыв.
    Да, всякие замечательные штуки нянька понимала, а вот зато простые дела, от старости, что ли, совсем плохо соображала.
    Раз, помню, приходит она к мамаше и говорит:
      — Скажи ты мне, Анюшка, какие такие мнуки бывают.
    Та сначала даже не поняла, чего старухе нужно.
      — А вот, — говорит старуха, — сидит там на кухне баба с нашей деревни и говорит, что ко мне мои мнуки собираются. Так вот, что-то я забыла, какие такие мнуки бывают.
    Ну тут мамаша и поняла и объяснила, что это значит нянькиной дочки дети, внуки. Потом вскоре и приехала внучка Ганька, толстомордая такая и на носу отметина. Рассказывали, что когда была она маленькая, понесла ее мать в баню, сама пошла париться, а ее в предбаннике оставила. А как пришла за ней — смотрит, а у нее нос до кости прокушен. Потом стали говорить, что верно крыса погрызла, ну да как-то скоро поняли, что это банный черт ее укусил. Так и кличка у нее в деревне осталась: «Ганька, чертова закуска», банный черт, значит, Ганькой закусывал. Но в общем девка ничего была, гладкая.
    Нянька сначала очень строго ее держала, гонялась за ней по всему дому со скалкой. Все, значит, боялась, что ее заподозрят в протекции.
    «Ишь, — скажут, — на нас из-за пустяков ябедничает, а свою так покрывает».
    Ганьку эту оставила мамаша у нас няньке в помощницы.
    Так вот, жили мы, значит, по старинке, всем домом вместе говели, летом на богомолье ездили, по субботам в баню ходили, тоже всей семьей. Там у нас это так вообще водилось.
    Банька была у нас маленькая, но чистенькая. Бывало, натопит ее сторож со складов — очень хорошо дело понимал, — поддаст пару на каменку мятным квасом. Венички у нас бывали душистые, резали их с толком до Троицына дня, тогда они лист до самой весны не теряют и дух березовый, как распарят их, — словно живой с дерева.
    Папаша сильно париться не любил, предпочитал легкий дух. Так вот, значит, приходил папаша пораньше, раздевался и лез на верхний полок. А потом являлись и мы с мамашей и устраивались внизу. И нянюшка с нами. Нянюшка в рубашке ворчит, моет, банного черта ругает. И действительно, оттого ли, что на старую голову пар плохо действует или, правда, черт ее не любил, но вечно с ней в бане истории. То Маничку прямо в валенках в шайку с теплой водой посадила, то Мишеньку вместо моченого яблока мылом накормила. Слышит мамаша — орет Мишенька и пена у него изо рта бьет. Испугалась, чуть не сомлела. Думала — у ребенка падучая.
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи. Банный чёрт
« Ответ #3 : 13 Января 2020, 19:00:44 »
Нянька ворчит, что она не виновата, что она Мишеньке четвертушечку яблока дала, вот тут, мол, из мисочки вынула, а это банный черт мыло подсунул.
    Папаша, однако, в черта не верил и ругал старуху с верхнего полка самыми гремучими словами.
    Мамаше, конечно, очень неприятно было и что в черта не верят и что старуху ругают.
    Потом папаша говорит — надо Ганьку с собой в баню брать, а то старая ведьма всех ребят перекалечит.
    Ну, что ж. Нянька даже обрадовалась. Что сама накутерьмит — все на девку сваливала, даже и черта забыла.
    Вот так, долго ли — коротко ли, только как-то пришли мы из бани, стали младшеньких спать укладывать, глянь, а на Маничке креста и нету. Забыли, значит, крестик в предбаннике.
    Ну, нянька, конечно, на Ганьку, Ганька на черта, все друг на друга валят, однако нельзя же ребенка без креста спать укладывать. Посылают Ганьку в баню. Та, конечно, в слезы. Одна ночью в эдакое место, ведь это живому не вернуться.
      — Дура! — говорит нянька, — иди с молитвой, кто тебя, дуру, тронет. Я бы сама пошла, да хозяйка не велит.
    Ну, и побежала Ганька.
    Побежала, а тут мамаша спохватилась:
      — А папаша-то где? Ведь тут сейчас был?
      — Был.
      — Куда ж он девался?
    Покричали папашу. Куда же он после бани пошел, когда чай пить надо? После бани у нас всегда чаепитие было торжественное: с медом, с вареньем, с изюмом, с баранками.
    Ну, однако, папаша скоро явился.
      — Я, — говорит, — только на крылечко вышел, снежком голову потер.
    Голову-то он потер, а над бровью шишка и нос расцарапан.
    Испугалась мамаша.
      — Что же это такое! Видно, в бане тебя садануло, и как же ты не заметил!
    А нянька кричит:
      — Банный черт саданул. Узнаю его хватку.
    Мы ждали, что папаша на няньку цыкнет, а он вдруг покорно так:
      — Видно, ваша правда. Видно, черт саданул, а то как же иначе-то понимать?
    А тут, слышим, в кухне Ганька ревет. Что за притча?
    Бежим в кухню.
    Сидит Ганька на кухаркином сундуке, ревет белугой.
      — А вя... вя... вя... Старый черт щиплется...
    Тут нянька, конечно, воды в рот набрала и прыснула на Ганьку. Та взвизгнула, глаза выпучила и замолчала.
    Крестика-то она так и не нашла. Потом уж утром приказчик принес. Ну, а больше от нее ничего и не добились. Пока ревела, черта поминала, а потом, как успокоилась, то ничего и рассказать не захотела. А папаша говорит:
      — Вы девку не бередите, оставьте ее в покое, она так скорее отойдет.
    А мамаша отчасти довольна:
      — Теперь, говорит, небось поверил?
      — В кого?
      — Да в банного черта.
    Ну, папаше, конечно, неприятно было сознаваться, что мамашина правда вышла. Так смущенно что-то пробормотал, что, мол, очевидно, бывает всякое, человеческому разуму необъяснимое.
    И как-то он с того вечера притих и очень к мамаше ласков стал.
    А Ганька, как ее черт потрепал, совсем чего-то будто рехнулась. Обнаглела, раздобрела, орет песни на весь дом.
   
    Уж как, маменька, я Яшку люблю!
    Кашемиру на рубашку куплю!
   
    Или еще:
   
    Ехал милый по полю на белой лошади
    Кричал он: милая изюминка,
    Стоснул я по тебе!
   
    Орет, глаза соловые, морда так и лоснится и все что-то жует, из кармана достает. Уж мамаша думала — не таскает ли она пряники из кладовки. Да нет, посмотрели, цело.
    Нянька ругает:
      — Ганька, стерва, осатанела ты, что ли!
    А она подбоченилась, боками закрутила:
      — Кому Ганька, кому стерва, а вам всем Агафья Петровна!
    Так прямо все так и ахнули.
    Мамаша папаше доложила, что, мол, гнать ее, али как. А папаша хоть бы что.
      — Бедная девушка, раз ее банный черт напугал, так мы ее беречь должны и жалеть, а не из дому гнать.
    Ну, мамаше, конечно, приятно было, что папаша так насчет банного черта твердо понимать стал. Она ему и не перечила.
    Стали у Ганьки ленты появляться, ботинки на пуговках. Что такое? Откуда? А папаша не советует допытываться.
      — Ты, — говорит, — душа моя. Анюшка, сама знаешь, что есть в природе много необъяснимого.
    А вскорости после этого разговора собрала Ганька свое барахло.
      — Уезжаю, — говорит.
    Заревела, бухнула мамаше в ноги, ничего больше не сказала и уехала.
    Ну, вернулась, значит, в деревню, и кончено. Никто и не жалел — уж очень какая-то неладная была, да еще с отметиной. Действительно, «чертова закуска».
    А через полгода узнаем (наш же лесной объездчик с дальней заготовки и рассказал), будто на Ванозере, где и папаши сплавы, открылся постоялый двор и будто хозяйкой там Агафья Петровна Ерохина.
      — Да ведь это никак наша Ганька, — ахнула мамаша. — Ерохины-то нянькино племя. На носу отметина есть?
      — Есть. Говорят, медведь ее драл.
      — Знаем мы медведя. Банный черт!
    Няньку позвали, не она ли деньги Ганьке ссудила. Нянька открещивается — отродясь у нее капиталу не было, чтоб еще постоялые дворы открывать.
      — Ишь, «чертова закуска», ловко как повернула! Не иначе как банный черт помог!
    Вернулся папаша — он лесные дачи объезжал — рассказала ему мамаша. Он прямо глаза выпучил.
      — Да как же ты не знаешь? — удивилась мамаша. — Ведь она же у твоего сплава живет и избу, говорят, новую срубила.
    А папаша так ничего и не понимает.
      — Это, говорит, все Михайле объездчику спьяна помстилось. Давно пора его, пьяницу, выгнать.
    Потом видит, что мамаша совсем перепугалась, и говорит ей:
      — Ты, Анюшка, женщина умная, сама понимаешь, что раз черт захочет, так всякому глаза отведет. Может, там и есть постоялый двор, да мне его видеть не дадено. Я тебе давно говорил, что в природе всякие штуки водятся, куда человеческому разуму проникать не полагается. Ну, и не проникай. Ученые и то не советуют. Начнешь, говорят, в эту природу проникать, так только на скандал нарвешься.
    Ну мамаша и успокоилась.
    Так вот, какие дела водились у нас, — закончила рассказчица. — Теперь в какого-нибудь банного черта и поверить трудно. А вот ведь папаша сначала тоже какой насмешник был, а потом, однако, присмирел. И даже нам, детям, запретил про «чертову закуску» вспоминать. Совсем человек сдался!
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи. Домашние
« Ответ #4 : 13 Января 2020, 19:04:11 »
  Тэффи. «Домашние»

Домового, конечно, всякий знает.
    Домовой — нежить серьезная, справедливая, заведует всем домом, всеми семейными делами, а также конюшней. Скотный двор его почему-то не интересует. Этим, вероятно, и объясняется свободный доступ к чужому молоку любой ведьмы — коров домовой не бережет.
    Это не значит, что ведьмы лезут прямо в коровник. Для того, чтобы забрать чужое молоко, они большей частью перевернут на собственном дворе борону, да и доят прямо за зубья, а задумывают при этом на чью-нибудь корову. Из бороны молоко льется, а у коровы пропадает.
    Но домовой этими бабьими делами не интересуется. Ему, как сказано, важны дом да конюшня.
    У западных славян, да и у нас кое-где, за домом смотрят маленькие «домашние». Живут по всем углам, за печкой, под лавкой, в сенцах, в клети, в закромах, под половицами. Иногда ссорятся между собой, пищат и дерутся. Умники говорят — мыши. Какие же мыши, когда все сало цело? Ну, да ведь их не переспоришь.
    Одна полька рассказывала, как у них «домашний» напробовался к вечеру выжимок из наливки да и забыл, где его ночлег. Куда ни сунется — везде занято. У них ведь каждый свое место знать должен. Вот мотался он, мотался, пищал, пыль клубом завивал, наконец залез в миску из-под сметаны и сам за собой крышку задвинул. Зато потом весь день по всем углам хихикали — видно, «свои» пересмеивались. И всюду — под лавкой, под печкой на загнетке — все пятнышки были видны, будто кто сметаной мазанул. Это, значит, он, бедняга, в миске-то этой вывалялся.
    «Домашние» добрые. Зла не делают, только разве по глупости чего надурят: соль рассыпят, наперсток закатят, у стариков любят очки прятать, у старух — иголку, у девушек — косоплетку.
    Тогда завязывают на поясе, либо на косынке узелок, или ножку у стола крепко перевяжут жгутом и приговаривают:
      — Черт, черт, поиграй, да и мне отдай.
    Он сразу и отдаст. Потому что это народ шустрый, живой, ему на привязи сидеть тошнее всего. Только никогда не надо забывать развязать узелок, когда вещь найдена. А то другой раз помогать не станут, да и к чему зря мучить.
    К хорошим людям «домашние» очень ласковы, обо всякой беде стараются предупредить. Только трудно им это. Говорить они не умеют. Постукают, повздыхают, пошуршат в углу, поплачут в трубе, дернут тихонько за платье, штору пошевелят. Подают знаки, как умеют, а больше ничего не могут.
    Если кто заболеет — они все вылезают на помощь. Такую суетню подымают у самой постели, что иногда даже больные успевают заметить их, а уж на что умеют прятаться!
    Одна выздоравливающая рассказывала:
    « — Доктора сказали, что температура у меня больше не подымется, а вечером, когда все ушли и осталась я одна, слышу словно шепот за спиной:
      — Нет, — шепчут, — нет, она еще не поправилась. Вон тут под ребрами сколько яду и тут, с левой стороны, и около печени...
    И так озабоченно шепчут, жалеют.
      — Еще потерпеть придется!
    Я живо обернулась. Вижу два странных существа. Одно словно очень вытянутая зелень от ананаса, а другое вроде большой плоской, поставленной дыбом, стеклянной линейки, а сверху насажено что-то, будто плоенная наколочка, как горничные носят. И у обоих глазки, как бусинки, блестят. Увидели, что я обернулась, и — шмыг за ширму.
    И, действительно, болезнь моя тогда еще не кончилась. На другой день поднялась температура. И помню еще, как в самый разгар болезни попробовала я повернуться и застонала от боли. А доктор сказал: «Это она сделала неловкое движение». И тотчас по всей комнате пошел шепот: из-за столов, из-за стульев, из-за картин, с каждого цветочка обоев:
      — Неловкое движение! Неловкое движение! Ш... ш... ш...
    Всюду заблестели испуганные глазки.
      — Неловкое движение!
    Испугались за меня. Забеспокоились. Они, правда, милые».
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Банный чёрт, Домашние
« Ответ #5 : 13 Января 2020, 19:04:53 »
Этим «домашним» при переезде на новую квартиру ставят у камина в крошечных мисочках мед и молоко. Угощают их также в ночь перед Рождеством, потому что в эту ночь они очень грустят и вздыхают. Это канун великого их падения, канун рождения Того, Кто увел от них человеческую душу. И еще утешают их, когда святки кончаются, на Масляной неделе. Начнется пост, уныние, церковь. Им это обидно и скучно. А обижать их не хочется, они ведь милые и беззлобные.
    Не то домовой. Домовой в некоторых домах бывает пресердитый-сердитый. Любит щипать толстых девок и душить по ночам солидных дядюшек. Наводит порядки строго. Любит попугать и пристрожить. Вообще, похож на самодура помещика. Консервативен до мелочности, ничего нового не признает, даже новую мебель по ночам ломает — треск на весь дом.
    «Домашние» никого не пугают, они сами всякого боятся. Живется им трудно. Приютится такой маленький где-нибудь в пыльном завитке в тараканьем углу за железной печкой. А выметут оттуда сор — и конец уюту, и ищи нового пристанища, а где еще его найдешь. Все свои позаняли. Кто всю жизнь провалялся за комодом, тот не уживется даже в самой лучшей печной отдушине.
    «Домашние» никаких нововведений не боятся, будь это хоть футляр от гольфовых палок — им все равно. Подождут, пока в нем пыль заведется, да и устроятся. Лишь бы только дом стоял на месте, потому что перебираться им с хозяевами очень трудно.
    В былые времена, когда семьи жили столетиями в том же гнезде, вся нежить размещалась кому где полагается и знала все порядки. И вся семья из поколения в поколение знала, что в такой-то комнате что-то пищит, в такой-то постукивает, а в другой по ночам будто кто орешек катает.
    Няньки пугали детей, тоже из поколения в поколение, все тем же темным углом в детской.
      — Там бука живет! Вот не закроешь глазки, так он тебя бум-бум-бум!
    Няньки никогда не объясняли детям, что такое бука. Каждому ребенку предоставлялось самому вообразить нечто исключительно страшное и скверное.
    Бука был дух детской, заведовал воспитанием маленьких детей, требовал послушания именно вечером в постели и заставлял детей спать и не капризничать. Это был дух ночной. Днем никто о нем не упоминал и даже самой глупой няньке не пришло бы в голову пугать букой днем.
    В былые времена, если и не жили круглый год на одном месте, а, скажем, проводили лето в деревне, а осенью переезжали в город, то кое-какая маленькая нежить перебиралась вместе со своими господами, но большинство оставалось на насиженных местах.
    Какой-нибудь мохнатик из-под ковра на парадной лестнице, ну, куда сунется он в деревне? Да его сразу просквозит всего, продует, да он на смерть зачихается.
    Я не говорю уже о домовом — домовой, как и самое имя его показывает, заведует домом и никуда из этого дома не двинется. Если дом передается или продается, то непременно вместе со своим домовым, который иногда очень себя «оказывает», если новые жильцы придутся ему не по вкусу. Домовой может очень горевать, когда старая, вековая, милая ему семья бросает навсегда свое жилье. Но, как бы он ни убивался от горя разлуки, бросить дом и следовать за людьми он не может. Он дому принадлежит.
    Можно ли видеть «домашних»? Можно, да не всем это дается.
    Видят их только дети, больные да пьяницы, но не всякие пьяницы, а только те, про которых принято говорить, что они допились до чертиков.
    Мне как-то довелось видеть такого пьяницу. Он сидел напротив меня в трамвае, и у меня было достаточно времени, чтобы наблюдать. Чертенята облепили его, очевидно, со всех сторон, потому что он то и дело то сдувал их с рукава, то сбивал щелчком с колена, то стряхивал с отворота пальто. По тому, как он с ними обращался, ясно было, что они крошечные, совсем не страшные и очень бойкие. Судя по рассказам, все допившиеся до чертиков, именно вот такими их и видят.
    Это уже даже не «домашние», а просто какая-то мелочь, безответственная и беспартийная. Вреда они пьяному, очевидно, никакого не причиняют, да и щелкают их пьяные, вероятно, из конфуза, что вот, мол, свидетельствуют о его полном пьяном градусе. Неловко ведь если скажут: «вот, до чего доклюкался».
    А, впрочем, может быть, и просто противно, что такая дрянь лезет прямо на человека и рассаживается, как мухи.
    Все это компания, если и не очень приятная, то во всяком случае, безобидная.
    А вот теперь расскажу я вам кое о ком презлющем и преехидном, с кем встретиться никому бы не пожелала.
    Называется он... впрочем, о нем -- в следующий раз.
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #6 : 13 Января 2020, 19:08:23 »
Тэффи. Домовой

У нашей старой нянюшки было два врага — внешний и внутренний.
    Внешний — безбровый, курносый и белоглазый — звался в глаза Эльвирой Карловной, а за глаза чертом чухонским. Занимал этот враг место бонны и представлял собою вторую ступень лестницы нашего воспитания. К ней в нашей семье переходили дети лет пяти прямо из детской от нянюшки для изучения наук.
    Эльвира Карловна обучала азбуке и начаткам Закона Божия. Учила бодро, когда нужно подшлепывала.
    Думается мне, что сама она в науках не очень была тверда. На лукавые вопросы отвечала шлепками и мудрой поговоркой:
      — Много будешь знать, скоро состаришься.
    Помню, читали мы о чудесном исцелении младенца каким-то пророком. Сказано было: «пророк простерся над младенцем». Я и спросила:
      — А что значит «простерся»?
      — «Простерся» значит лег на него голова к голове, руки к рукам, ноги к ногам.
      — Да как же так? — удивилась я. — Ведь пророк-то был большой, а ребеночек маленький!
      — Ну на то он и святой, — последовал ответ.
    Поговорки у Эльвиры были все какого-то разбойничьего уклона:
      — Шито, крыто и концы в воду.
      — Не за то вора бьют, что украл, а за то, что попался.
    Вот эту самую бонну, Эльвиру, ненавидела нянюшка всеми силами души. Я думаю, что в ненависти этой немалую роль играла ревность. «Ребенка» уводили из детской под начало курносой бабищи, которая терзала науками и шлепала, а нянюшкина власть кончалась.
    Другой враг, внутренний, был домовой и назывался за глаза «хозяином».
    Чего он только с нянюшкой не выделывал! Положит ей вод самый нос катушку, а глаза отведет, и ищет нянюшка злосчастную катушку, ползает по полу, — нету и нету катушки! И вдруг — глянь, она тут как тут. Стоит на столе рядом с ножницами!
    Или сдвинет старухе очки на лоб, а та тычется по всем углам:
      — Кто мне очки запрятал?
    В общем домовой был не злой, а только дурил. В сырую погоду не любил, чтобы печку топили. Экономный был, дрова жалел. Топи в мороз сколько угодно, а коли затопит старуха печурку в оттепель — залезет домовой в трубу и ну дуть, и весь дым гнать в комнату.
    А то еще туфли старухины любил ночью засунуть подальше под кровать. Одним словом, дурил. Но зла особого не делал.
    Нянька хоть и ворчала на домового, но сама сознавалась, что жить с ним можно.
      — У нас «хозяин» добрый, а вот как я жила у господ Корсаковых, так там такой сердитый был, что все мы в синяках ходили. Девкам ночью в волоса перьев насыпет, повару в тесто наплюет — не подымается опара, хошь ты что! Барыню и ту по ночам щипал. Ну, а наш ничего, веселый.
    Веселый был, дурил, да вот еще не любил, когда детей осенью в город отправляли. Он был деревенский домовой, жил в нашем деревенском доме. И верно, скучно ему было одному зиму зимовать. Как только начиналась укладка вещей и дорожные сборы — принимался домовой по ночам вздыхать. Все мы эти вздохи слышали и очень его жалели.
    Но в эту осень, о которой хочу рассказать, проявил себя наш домовой и с другой стороны. Оказалось, что может он разозлиться и кого-нибудь невзлюбить.
    Поздней осенью, когда старших братьев и сестер уже отправили в город учиться и оставались в деревне с мамой только мы, маленькие, произошло в доме необычайное событие: подъехала к крыльцу грязная старая бричка с еврейским возницей на козлах и вылезла из брички маленькая, худенькая дама с крошечной девочкой.
    Дама долго обдергивала и оправляла свое пальто движениями мелкими и быстрыми, словно птица, отряхивающая перья, потом взяла девочку за руку и повела в дом. Девочка с трудом передвигала тонкими заплетающимися ногами. Мы заметили, что у нее разорван чулок и щечка повязана грязным белым платочком.
    Все это видели мы из окна столовой, где сидели с нашей нянюшкой.
    Дама вошла, посмотрела на нас испуганно, заискивающе улыбнулась, посадила девочку на диван и спросила торжественно:
      — Не разрешите ли вы мне поговорить с Варварой Александровной?
    Так звали мою мать.
      — Барыня отдыхает, — ответила нянюшка.
    Дама умоляюще сложила руки:
      — Я не потревожу ее покой, я только должна сейчас же переговорить, потому что извозчик ждет. Она там? — указала она на дверь в гостиную и сейчас же побежала мелкими шажками.
    Мы видели, как, пройдя гостиную, она приостановилась, несколько раз перекрестилась и, приоткрыв дверь, торжественно сказала:
      — Дорогая тетечка! Я пришла просить вашей защиты и покровительства. И больше мне идти некуда...
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #7 : 13 Января 2020, 19:08:51 »
Потом вошла в мамину спальню и закрыла за собой дверь.
    Все это было очень странно.
    Потом мы узнали, что она была женою какого-то дальнего родственника, поэтому и решила называть маму тетечкой.
    О чем говорили в спальне — неизвестно. Но говорили долго. А мы в это время молча рассматривали маленькую девочку, которая сидела на диване, скрючив не хватавшие до полу ножки, и не шевелилась.
      — Как вас зовут? — спросила сестра.
    Вместо ответа она быстро закрыла глаза, словно спряталась, и так, зажмурившись, и просидела почти все время.
    Странная была девочка.
    Наконец двери спальной открылись и мама вышла, ведя за собой новоприезжую. По маминому лицу было видно, что она чем-то недовольна и даже расстроена. Дама терла платком покрасневший носик и все повторяла:
      — Вы делаете великое дело! Великое дело!
    И вдруг, взглянув на девочку, спохватилась:
      — Ах, я и забыла! Со мной мой ребенок... Люся, сделай же реверанс!
    Девочка скользнула с дивана, сморщила личико жалобно, точно собираясь заплакать, и неловко согнула обе коленки.
      — Это мое дитя! — восторженно воскликнула дама. — И я не отдам ее никому, ни за что на свете!
    Она прижала к себе голову девочки. Та осторожно поправила тряпочку на своей щеке. Ей было неловко так стоять, с притиснутой головой, но она только терпеливо сжала губки и зажмурилась.
      — Люся! Детка! — продолжала декламировать дама. — Никому, никогда, помни это! Мы умрем вместе!
    Потом, много лет спустя, встретила я как-то такую маменьку с дочкой, ужасно напоминавшую мне эту даму с Люсей. Где-то в Италии вечером в вагоне. Русская дама — такая же худая, только высокого роста, прощалась с провожавшим ее маленьким и коренастым итальянским офицериком. Дама, извиваясь, склонялась к нему сверху, как змея с дерева, и восторженно говорила:
      — Addio! Addio! Io t'amo, o bel idol mio!
    А маленькая ее девочка, которую она притиснула к скамейке, тихо скулила:
      — Мама! Мама! Мне же больно!
    А мама извивалась:
      — Addio! Addio! О, la profondita del mio dolore!
      — Мама, ты мне на ножку наступила. Мама, ну что же это ты!..
    Ужасно остро вспомнилась мне тогда далекая девочка Люся и ее декламирующая маменька.
    Они остались жить у нас.
    Девочка Люся играла с нами редко. Она была хилая, слабая, у нее вечно что-нибудь болело.
    Мы называли ее «Люся подвязанная».
    Было ей тогда лет шесть.
    Тихая была девочка, испуганная и старательная. Все что-то писала, скрипела на доске грифелем или шила какую-нибудь тряпочку.
    Платьица на ней были всегда рваные и грязные, но с претензией, с дырявыми и мятыми бантиками. Маменька с гордостью говорила, что эти платьица она сама сшила.
      — Я люблю красоту! — декламировала она. — И я хочу воспитывать моего ребенка в красоте.
    Впрочем, о красоте заговорила она попозже, когда уже обжилась. Первое же время была какая-то растерянная и точно ко всем подлизывалась.
      — Ваша мама — это ангел доброты, — говорила она нам, — Да, да, типичный ангел!
      — Нянюшка, в вас много народной мудрости.
      — Боже! Какое грациозное дитя!
    Это было сказано про мою четырехлетнюю сестру, толстую коротышку Лену.
    Все засмеялись.
      — Нет, серьезно, — не смутившись, щебетала дама, — она обещает развернуться в настоящую балерину.
    Сама дама развернулась вовсю только после маминого отъезда в Москву. Мы, маленькие, остались зимовать в деревне, и она решила погостить у нас до каких-то окончательных выяснений разных сложных своих обстоятельств.
    Девочкой своей она совсем не занималась. Иногда даже как будто забывала о ее существовании. Странная была дама. Она декламировала перед зеркалом стихи, на ночь обкладывала лицо свежим творогом, часто уходила в большую нетопленую залу, тихо напевая тоненьким фальшивым голоском, долго вальсировала, а потом, прижавшись лбом к окну, также долго плакала.
    Причесывалась она иногда очень затейливо, иногда ходила весь день с нечесаными волосами. На почту посылали у нас два раза в неделю, и в эти дни она очень нервничала и часто бегала под дождем встречать посланного.
    Звали даму Алевтина Павловна. Но как-то раз она сказала нам:
      — Зовите меня, пожалуйста, Ниной. Я обожаю Тургенева.
    При чем тут был Тургенев — не знаю. Девочка, кажется, очень любила ее и все как-то за нее мучилась.
      — Мама! Не надо в зале плясать!
      — Мама! Это нехорошо! И зачем ты щечки творогом трешь! Мамочка, не надо!
    Глаза у девочки были маленькие, голубенькие, волосы жиденькие и вились золотыми шелковыми колечками.
      — Ее «хозяин» любит! — говорила нянюшка, гладя ее по голове. — Ишь какие колечки завивает!
    Девочку все любили особой жалостью.
      — Посиди, Люсенька, в моей комнатке, — просила ключница. — От тебя в комнатке теплее делается.
      — От ей и лампочки ярче горят, — басом вставляла прачка Марья.
    И все многозначительно переглядывались.
      — «Хозяин» ее любит...
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #8 : 13 Января 2020, 19:09:48 »
Как-то привезли с почтой Алевтине Павловне письмо.
    Она взглянула на конверт, ахнула и убежала в залу — читать. А потом несколько дней все что-то писала и ходила от одного зеркала к другому, рассматривая свое лицо, закручивая и взбивая волосы на разные лады. Потом расстегнула ворот своего потасканного платьица и загнула внутрь в виде декольте.
    Все эти дни девочка все ходила за ней и мучилась.
      — Мама, зачем у тебя шейка голая? Мамочка, не надо так...
    Скоро с почты привезли мамочке еще письмо, а потом, по-видимому, переписка совсем наладилась, и уже было странно, если письма не было.
    И вот настали события...
    Прошло уже почти два месяца со времени водворения у нас Люси с маменькой.
    Пошла уже поздняя осень, звонкая, морозная. Затвердела земля, облетели листья, все на свете стало виднее и слышнее. Мы уже не болтались весь день в саду, а выходили в определенное время на прогулку. Квелая Люсенька гуляла с нами редко. Все больше сидела дома, подвязанная. Маменька ее часто стала заглядывать к Эльвире Карловне. Ей, вероятно, очень хотелось излить перед кем-нибудь душу, да никого подходящего не было — все дети да прислуга.
    С Эльвирой она говорила больше намеками и загадками. Расстегнет на груди две пуговки, вытащит туго сложенное письмецо и скажет:
      — Вот за это письмо я, может быть, заплачу своей жизнью.
    Или вздохнет и скажет:
      — Есть женщины, жизнь которых — самый удивительный роман Тургенева, и никто об этом не знает.
    Но, к сожалению, о «романе Тургенева» узнали...
    В тот вечер она пришла к Эльвире унылая и заплаканная. Съежилась около печки и бормотала, глядя не на Эльвиру, а на догорающие угольки:
      — Ни разу не пустил даже на каток. Все, все ходили. Старая председательша и та ходила... Все-таки музыка... За что же так? Ведь мне было всего семнадцать... А сейчас уже двадцать четыре и жизнь уходит...
    Эльвира равнодушно собирала в комоде какие-то мотки, даже выходила из комнаты, а Алевтина и не замечала, что она уходит, и все бормотала, бормотала...
      — Ни одного нарядного платья... За что? За все семь лет только раз была на вечере... переделала венчальное... Нельзя было меня не повезти, начальство. Так ведь как злился. Конечно, я была прелестна, мои плечи сверкали... В меня влюбился поэт... Разве я виновата, что у меня поэтический облик?.. За эти стихи он выгнал меня ночью, чтобы я стояла до утра под окном. Люся побежала за мной, она мне верный друг... Мне сегодня так грустно, так страшно... Отчего так воет в трубе?
    Ночь наступила странная, беспокойная. Я почему-то не могла спать. Кто-то все выл в трубе, ходил вокруг дома, стучал в ставни.
    В соседней комнате плакала во сне маленькая Люся и звала свою маму, но та спала на другом конце дома, и к Люсе подходила наша няня.
      — Няня! Кто там стоит в углу? Няня! На меня кто-то в окошечко смотрит... Мне страшно!..
    А глухой ночью услышала я шаги, блеснул огонек в коридоре.
    Громко вскрикнув, я села на постели. Няня вскочила.
    Тихо отворив дверь, вошла какая-то девочка с распущенными волосами, неся свечу в дрожащей руке.
      — Няня! Няня! Это я! Я, Алевтина Павловна! Какая она крошечная была в эту ночь! Я, правда, подумала, что это девочка.
      — Няня, мне страшно, — лепетала Алевтина. — Там всю ночь кто-то ходит и вздыхает. Можно мне у вас посидеть?
    Няня зашептала что-то и повела Алевтину в Люсину комнатку. Может быть, уложила ее там на диванчик...
    Утром, проснувшись, услышала я разговоры. Говорили в коридоре за дверью.
      — Домовой-то домовой, за ночь всех лошадей загонял. Гривы взбил, хвосты закрутил, все лошади в мыле! Прямо беда! Конюх говорит, беспременно надо козла в конюшню, а то, что же это такое...
      — И чего он раскуражился? Быть беде?
      — Быть беде!..
      — Всю ночь вздыхал, по дому бродил...
      — И к чему бы это?
      — Быть беде!..
   
    * * *
   
    После завтрака хлопнула дверь на крыльце. Слышим, вбежал кто-то. И как подъехал, что никто не заметил?
    Мы с сестрой сидели, как всегда, в столовой и нянюшка с нами. И вдруг дверь распахивается и вваливается кто-то в шубе, огромный, бородатый. Задел за стул, повалил и даже не заметил. Оглянулся кругом и заорал на нянюшку козлиным голосом:
      — Отвечай, старуха, где она? Вы ее, подлые, прячете! Вы все заодно! Я ее по этапу приведу! Я вас всех в Сибирь!.. Закон на моей стороне!
    Тут мы с сестрой, конечно, заревели, а на пороге появилась Алевтина Павловна. Она словно бы ничуть не удивилась и не испугалась, только была совсем белая и как-то странно смеялась и очень быстро говорила:
      — Здравствуй, Коля! Какой ты странный... Я здесь... мы здесь...
    «Коля» быстро обернулся, повалил другой стул, увидел Алевтину и остановился, выпуча глаза.
      — Вы... вы...
      — Ну да, я!.. Конечно, я. Я гощу у тетечки... Куда же мне было деваться... ты капризничал... Нам на улице было холодно... Люся могла захворать... Пойди ко мне, вымойся с дороги. Хочешь ветчины?
    Он растерянно развел руками.
      — Ветчины? Ветчины?..
    И вдруг опомнился.
      — Это вы мне смеете ветчины предлагать после вот этого... после вот этого...
    Он дрожащими руками вытащил из кармана бумажник, а из бумажника, рассыпав по полу квитанции и деньги, — сложенный листок, развернул и начал читать, трясясь и задыхаясь:
      — Посвящается А. П. Ха-ха! А. П. ...
    «Что, если мне порой в прекрасном сновиденьи...»
    Эдакая свинья!
    «Приснится, что э-э-э...
    лю-бим я пла... я пламенно тобой...»
    Ему, идиоту собачьему, изволите ли видеть — приснится!
    «Неправда ль, ты про... пропу...
    простишь мне это упоенье...»
    А? Каково? Замужней женщине — матери — упоенье! Ведь это до чего надо опуститься, чтобы получить такую порнографию от уголовного типа... Упоенье!
    «Не изольешь свой гнев»... — ч-черт!
      — Коля! Перестань! Коля! Умоляю тебя! — дрожащими губами дребезжала Алевтина. — Заклинаю тебя!
      — Нет, пусть теперь все слушают!
    «Ведь про любовь твою мне может только сниться...»
    Видели мерзавца?
    Было что-то до ужаса нелепое — эта декламация нежного любовного стихотворения трясущимся от бешенства бородачом, в шубе, в каком-то зверином треухе на голове.
      — Коля! Это Байрона стихи...
      — Врешь! Станет тебе Байрон стихи посвящать. Это акцизный. Акцизный Волорыбов. «...Она доступна лишь для мира...»
      — Коля! Я бедная маленькая птичка, не добивай меня!
      — Птичка? — удивился он и прибавил почти безгневно, с глубоким убеждением: — Стерва ты, а не птичка.
    Алевтина закрыла лицо руками и побежала из комнаты.
    Он бурей двинулся вслед и захлопнул за собою дверь.
    И когда дверь закрылась, мы увидели, что за нею стояла Люсенька. Она была бледная, словно неживая, с закрытыми глазами, с ручками, прижатыми к груди...
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #9 : 13 Января 2020, 19:10:18 »
Из детской, куда нас увели, мы слышали вскрики и грохот, точно что-то падало. Потом прибежала горничная и, крутя выпученными глазами, крикнула нянюшке:
      — Живо Люсенькины вещи собирать. Сам ее увозит. Бегу к кучеру, велено лошадей...
    Нянюшка нехотя стала вынимать из комода рваные Люсины тряпочки. Мы ничего не смели спрашивать.
    Потом опять прибежала горничная, радостно взволнованная необычайными событиями.
      — Ой, няничка, ну и дела! От возовни замок сломался, не достать коляски. За кузнецом побегли пробои тащить. И что такое, и как оно сломалось, этакое железо! Нечистая сила!
    Нянька строго взглянула на нее поверх очков.
      — А ты молчи. Может, так и надо.
    Нам очень хотелось выйти посмотреть на все эти диковинные дела, но нас не пустили.
    Прошло не меньше часа, и мы уж было успокоились:
      — Не достанут коляску и Люсеньку не увезут. И вдруг дикий грохот, звон, рев...
    Нянька вскочила:
      — Ну, конечно. Убил он ее.
    И бросилась к двери. Мы хотели было побежать за ней, но испугались и притихли. Нянька вернулась растерянная:
      — Господи, сохрани и помилуй! Рама на него упала. Михайла утром вмазывать хотел, вставил, гвоздиками прикрепил, а она вылетела, да как грохнет прямо на него, на этого... Еле успел отскочить, а то бы на месте... Господи, Господи!
      — Нянюшка, смотрите, едут! — крикнула сестра, подбегая к окну.
    Но коляска была еще пустая. Это кучер проезжал лошадей. Но почему-то лошади неслись как угорелые, били копытами по передку коляски, и кучер повис на вожжах, и шапка у него свалилась.
    Потом узнали, что лошади, подъезжая к крыльцу, вдруг чего-то испугались и понесли к воротам. Пристяжная проскочила, а коренник сплечился.
      — Не пускает «хозяин» девочку. Жалеет, — бормотала нянька. — Против него не пойдешь. Били бы друг друга по темени, а чего девчонку-то мучить? Вот он один за нее и вступается.
    Уже заголубели сизые сумерки, когда увидели мы, как проехала мимо окон коляска с поднятым верхом. Что-то такое было безнадежно тоскливое в этом мутном силуэте, в низко опущенном верхе, чуть-чуть подпрыгнувшем на повороте. И вот, и нет ничего — одна сизая дымка, которая сгустится, потемнеет и покроет все.
    Во время обеда мы неожиданно услышали голос Алевтины. Она, значит, не уехала. Она сидела в гостиной и говорила кому-то:
      — Это он нарочно увез ее. Нарочно, чтобы меня добить.
    С кем она говорила — не знаю. Должно быть, сама с собой.
      — И почему он думает, что шестилетнему ребенку лучше жить с отставным гусаром, чем с матерью?
      — Ешьте, ешьте, — шептала няня. — Нечего вам тут слушать.
      — Я не поеду! Я не поеду! Я не поеду! — вдруг закричала Алевтина.
    Эльвира Карловна побежала к ней и закрыла дверь.
   
    * * *
   
    Рано утром, мы еще лежали в постели, вошла Алевтина в детскую. На ней было то самое пальтецо, в котором она приехала, и та же шляпка. В руках она держала пачку писем, перевязанных сиреневой ленточкой, которую она по праздникам завязывала себе на шею — единственная ее роскошь. Лицо у нее было очень грустное и совсем больное:
      — Нянюшка, вы ведь неграмотная. Вы, значит, не будете читать... Вот, умоляю вас, сохраните это... это до того времени, когда я смогу взять. Я вас потом щедро вознагражу.
    Она закрыла глаза и на минутку прижала пакет к груди. И в эту минуту страшно стала похожа на Люсеньку, когда та закрывала глаза, чтобы спрятаться от людей.
      — Нянюшка! Я должна ехать туда, где девочка. Я не могу здесь оставаться. Когда ее уносили, она обернулась и сказала мне: «Мама, ты, пожалуйста, не беспокойся». Если бы она этого не сказала, я бы, может быть, и могла... «Не беспокойся!» — сказала. Замучает ее палач. Все на ней выместит...
    Она помолчала.
      — Здесь нельзя оставаться. Сегодня ночью весь дом вздыхал и плакал, как живой... Я должна ехать... Эльвира Карловна добрая, дала мне тридцать два рубля. Я ее тоже очень вознагражу... Прощайте, нянечка!
    Она опустила голову и пошла к двери, но тут вспомнила, что не отдала пакета, улыбнулась так горько, словно заплакала:
      — Вот я и забыла. Спрячьте. Поцелуйте меня на прощанье. Ведь я... ведь я здесь была ужасно счастлива!..
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #10 : 14 Января 2020, 03:19:12 »
Тэффи. Ведьма

Иногда, вспоминая, даже удивишься — неужели были такие люди, такая жизнь?
    Иностранцу, само собою разумеется, рассказать об этом совершенно невозможно — ничего не поймет и ничему не поверит. Ну, а настоящий русский человек, не окончательно былое забывший, тот, конечно, все сочтет вполне достоверным и будет прав.
    Вот расскажу вам сейчас историю, которую слышала от одной очень уважаемой дамы. И ничуть меня эта история не удивила. То ли еще у нас было!
      — Было это, — начала рассказ свой моя приятельница, — лет тридцать тому назад. А может быть, и немножко меньше. Жили мы тогда в маленьком степном городке, где муж служил мировым судьей.
    И скучное же было место этот самый городишка! Летом пыль, зимой снегу наметет выше уличных фонарей, весной и осенью такая грязь, что на соборной площади тройка чуть не утонула, веревками лошадей вытягивали. Помню, ходила наша кухарка в курень — там булочная курень называлась, — так сапоги выше колен надевала. А раз мы с мужем засиделись в гостях, вышли, а за это время так улица раскисла, что перейти ее никакой возможности не оказалось. Хорошо, что по нашу сторону был постоялый двор — там и заночевали, а утром в телеге нас домой доставили.
    Нудная была жизнь.
    Чиновники ходили друг к другу в карты играть. Был и клуб, очень убогий. Там иногда какой-нибудь шулер обчищал чиновничьи карманы, так и то праздником считалось. Все-таки хоть печальное, да оживление.
    Дамы больше сидели по домам.
    Да и куда выйдешь?
    Помню, раз брожу я поздно вечером — просто от тоски вышла — луна светит и тихо, тихо... Ни одного огонька в окнах, дышит мутная, лунная степь теплой полынью. И дрожит над тихими улицами истерический птичий вопль — это — мне уже говорили — плачет докторова цесарка, у которой зарезали самца. Плачет цесарка все одной и той же фразой, три ноты в ряд, две тоном выше. Рассказать мне вам трудно, но такой безысходной тоски, как этот плач над мертвым городком, в этой безысходной глухой тишине вынести человеческой душе невозможно.
    Помню — пришла я домой и говорю мужу:
      — Теперь я понимаю, как люди вешаются.
    А он вскрикнул и схватился за голову. Видно, уж очень у меня лицо страшное было...
    Жили мы, однако, мирно, семейно. Было мне тогда лет девятнадцать, Валичке моей года полтора. При ней нянюшка, старушонка, потерявшая счет годам, рожденная еще в крепостном состоянии у моей тетки. Квартира была уютная, на стенах в рамках институтские подруги и товарищи мужа по Правоведению.
    Прислуга в этом городишке была отвратительная. Все бабы пьяницы и табак курили, а по ночам впускали к себе в окошко местного донжуана, безносого водовоза.
    Но мне в отношении горничной отчасти повезло. Была она очень тихая, рябая, белобрысая и обладала необычайной способностью находить потерянные вещи.
      — Устюша, — спросишь ее, — не видали ли вы моих ключей?
    Она минутку подумает, потом решительно пойдет в кухню, принесет метлу, засунет ее под диван и выволочет ключи.
    Раз даже так было.
      — Помните, — говорю, — Устюша, у меня в прошлом году на туалетном столике все какая-то бархотка валялась? Где бы она могла быть?
    Устюша подумала, подошла к креслу, засунула руку между спинкой и сиденьем, пошарила и вытащила.
    Все это, конечно, было очень занятно и удобно. К тому же она не курила и не напивалась.
    С остальной прислугой жила она мирно, но надо отметить, что хотя с ней и не ссорились, но смотрели на нее как-то точно исподлобья, не то подозревая ее в чем-то, не то побаиваясь. Но кто уже явно враждебно к ней относился, так это наша кошка. Едва Устюша появлялась в комнате, как кошка вскакивала, вытягивалась на лапах вверх, шерсть у нее становилась дыбом, и удирала кошка со всех ног куда попало и забивалась в угол.
      — Что, Устинья бьет ее, что ли? — удивлялись мы.
    Но как-то непохоже было. Уж очень наша слуга была тихая, ходила с опущенными глазами и говорила почтительно.
    Все бы хорошо, но надо сказать, что водились за ней странности. Как их назвать, даже и слова не подберешь. Рассеянность, что ли. Например, пошлешь ее за булками, а она принесет петуха. Ну куда нам петуха к чаю?
    Позвали раз мы вечером гостей — доктора Мухина и следователя с женами, в винт играть. Все приготовили, ждем.
    Вот кто-то как будто позвонил, слышим, Устюша открывает, но, однако, никто не вошел. Потом опять звонок и опять никого нет. Муж говорит: «Что-то здесь странное». Позвали Устюшу.
      — Кто звонил?
      — Следователь с барыней да Мухины господа.
      — Так отчего же они не вошли?
      — А я им сказала, что вы уже спать полягали.
      — Зачем же вы так сказали! Ведь вы же знали, что мы гостей ждем и вас за конфетами посылали и кружевную скатерть накрыли!
    Молчит. Стоит, глаза опущены, круглая, желтая, совсем репа.
      — Зачем же вы это сделали?
      — Виновата.
    И ничего больше от нее и не добились.
    Много раз твердо решали мы ее выгнать, да все боялись, что следующая еще хуже окажется.
    Но раз выкинула она штуку совсем уж непростительную. Дело было на масленице, и позвали мы на блины человек пятнадцать. Все было готово, уже начали садиться за стол, как вдруг мне показалось, что маловато будет семги.
    Бакалейный магазин был рядом с нами, и я шепнула Устюше.
    Устюша живо побежала, а мы принялись за блины. Только, смотрю, подает блины не Устюша, а кухарка.
      — Что это значит?
    Бегу в кухню.
      — А где же Устюша? Чего же она не подает?
      — Да она, барыня, подавать не будет. Она в деревню на свадьбу уехала.
      — Как на свадьбу? Я ее в лавку послала.
      — А она по дороге куму встретила, та ей сказала, что сегодня в деревне свадьбу играют, она сложила узелок да и поехала.
    Можете себе представить, как это нас поразило!
    Пропадала Устюша ни много ни мало четыре дня. И все это время мы не переставали толковать о ней и возмущаться этой сверхмерной наглостью.
      — Я ей скажу, — сдвинув брови, говорил муж. — Я ей скажу: «Устинья, отвечайте категорически...»
      — Ну, вот видишь, — прервала я, — «категорически»... Ты совершенно не умеешь говорить с народом! Я сама ей скажу...
      — Ты? Разве ты можешь сделать кому-нибудь серьезный выговор? Ты начнешь хныкать, и все пропало. С ней надо говорить резко. Я скажу: «если ваша функция горничной...»
      — А я тебе все-таки советую не ввязываться. С ними надо говорить просто: «Устинья, убирайтесь вон». Вот и все тут.
    Долго мы спорили, отстаивали каждый свое право выгнать Устюшу...
    Я попросила кухарку подыскать поскорее другую горничную.
      — Это зачем же?
      — Как зачем? Ведь я же Устинью выгоню.
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #11 : 14 Января 2020, 03:19:52 »
Кухарка загадочно улыбалась.
      — Никогда вы ее не выгоните!
      — Почему?
      — А потому, что она каждую ночь на вас шепчет, и бумагу жгет, и в трубу дует. Вы ее прогнать не можете.
    Посмеялась, рассказала мужу.
      — Вот темный народ! Какое безобразное суеверие. А она еще вдобавок грамотная.
    Велели кухарке непременно найти новую горничную, а сами все толковали, кто из нас лучше сумеет Устинью выгнать.
      — Что это значит, что она бумагу жжет и в трубу дует? — допытывалась я.
      — Мало ли у темных людей всяких суеверных пережитков средневековья, — объяснял муж. — Меня только удивляет, что Устинья способна на такой вздор.
      — А может быть, просто кухарка наклеветала, чтобы выжить ее и какую-нибудь свою куму рекомендовать?
      — Может быть, и так. Но дело сейчас не в праздных догадках, а в том, чтобы, не медля ни минуты, выгнать ее. И это я беру на себя.
      — Нет, я беру на себя.
      — А я убедительно прошу мне не противоречить.
    На четвертый день вечером сидели мы с мужем вдвоем за самоваром. Я вязала, как сейчас помню, Валечке рукавички. Муж раскладывал пасьянс. А на столе сидела кошка и жмурилась на молочник со сливками.
    Вдруг кошка вскочила, лапы вытянула, шерсть дыбом, прыгнула со стола и брысь в гостиную. И тотчас портьера раздвинулась и вошла в комнату Устюша. Тихая, круглая, желтая, как всегда. Подошла к мужу, поцеловала его в плечо, потом ко мне, поцеловала меня в плечо, потом повернулась к буфету, взяла какие-то чашки и медленно вышла.
      — Так что же ты! — шепнула я мужу.
      — Да ведь ты же хотела сама... — смущенно бормотал он.
      — Господи! ведь ты же кричал, что непременно сам ее выгонишь! Что же теперь делать? Я теперь уж и не знаю, как мне приступить...
    Опять вошла Устюша, спокойная, встала у дверей и спросила:
      — Можно прачке вчерашний пирог отдать?
      — Можно, — ответила я.
      — Можно, можно, — поддакнул муж.
    Почему он вмешался, раз он никогда в хозяйственные дела не совался и даже, конечно, ни о каком пироге ничего не знал?..
      — Ну, как же теперь быть? — совсем растерялась я.
      — Может быть, завтра все это выйдет удачнее... — смущенно бормотал муж. — Ты завтра утром просто скажи ей, что ее услуги нам больше не нужны.
      — Почему же непременно я? Скажи сам. Ты глава дома.
    И прибавила:
      — Вот что значит в трубу дуть, не смеешь ее прогнать.
      — Не говори глупостей, — сердито оборвал он и вышел из комнаты.
    Так это дело и заглохло. Но ненадолго. Скоро разыгралась у нас такая история, о которой, пожалуй, в городке этом до сих пор вспоминают, «не к ночи будь сказано».
    Вот не знаю даже — сумею ли рассказать вам эту главную историю нашей жизни в К-ской губернии. Уж очень она странной покажется по нынешним временам.
    Так вот, вскоре после Устиньиной отлучки без спросу неожиданно ушла кухарка. Очень загадочно, вдруг пришла за расчетом. Плела какую-то ерунду, что, мол, хочет отдохнуть в деревне, а сама осталась в городе, и все ее видели.
      — Почему она ушла? — спросила я у няньки. — Может быть, ей жалованья было мало так сказала бы, мы бы прибавили.
      — Жалованья ей было очень даже довольно, — ответила нянька. — Эдакого места ей вовеки не найти. Сама говорила, что у такой барыни живи да живи. Масло, мол, не взвешивает, яиц не считает, совсем, говорит, дура барыня. Жить даже очень хорошо.
      — Так отчего же она ушла, если жалованьем была довольна? — спросила я, делая вид, что не расслышала последних слов.
      — Ушла потому, что вымели.
      — Как — вымели?
    Нянька подошла поближе и зашептала:
      — Укладка у ней в кухне стояла, под ключом. Прошлую субботу полезла за чистой рубахой, глядь, а в укладке поверх всего веник лежит. Ну, она скорей вещи собрала, да и давай Бог ноги.
      — Как же в закрытую укладку веник попал? — удивилась я.
      — Вот то-то и оно! Раз уж так ее выметает, так уж тут ждать нечего.
    Как я уже говорила, была наша нянька очень старая, и, вероятно, от старости выражение лица у нее было очень мудрое: глаза исподлобья, рот углами вниз. А между тем, дура она была феноменальная. Говорит, бывало, маленькой Валечке:
      — Вот не будешь меня слушаться — уйду к деткам Корсаковым, они свою нянечку любят и ждут.
    А детки Корсаковы уже сами давно от старости из ума выжили. Один — генерал в отставке, другой за разгул под опеку взят.
    И любила нянька всякие страсти.
    Как-то рассказывала, что собственными глазами видела водяного.
      — Жила я у вашей тетеньки и пошла с Лизанькой утром к речке гулять. Вдруг слышу, ухнуло что-то, будто из пушки выпалило, и вся вода ходуном пошла. Хорошо, что со мной младенчик был, ангельская душенька и меня сохранила, а то бы водяной обязательно в речку утянул.
    Я потом спрашивала у тетки, что это за история.
      — А просто кучер купался, — сказала тетка.
    Много нянька вообще всякой ерунды плела, но на этот раз факт налицо: кухарка ушла из-за веника.
    Рассказала я всю эту историю мужу. Тому было досадно, что хорошая кухарка ушла.
      — Наверное, это Устиньины фокусы. Давно следует ее выгнать. Я с ней на днях поговорю. Надоела она мне.
      — Да и мне тоже, — сказала я.
    Так почти и порешили — Устинью гнать.
    Только вот ушел как-то муж вечером в клуб, а я сидела у себя в спальной, собираясь спать ложиться. И помню, было у меня что-то на душе беспокойно. От того ли, что ветер в трубе выл — такая весна была скверная с метелями, со снежными заносами — ужас.
    Воет ветер, стучит заслонкой — тоска!
    И вдруг входит нянька. Лицо мудрое, губы сжаты...
      — Господи! Нянюшка! Что случилось?
    А она подошла поближе, оглянулась, да и говорит:
      — Барыня, а барыня, вы в столовую вечером не заходили?
      — Нет, — говорю, — не заходила. А что?
      — Ну, так пойдите, посмотрите, что у нас там делается. А я, воля ваша, больше в этом доме не останусь.
    Очень удивленная, пошла я за нянькой в столовую, остановилась у дверей. Ничего — комната как комната, над столом лампа горит.
      — Да вы на стулья посмотрите — аль не видите? Смотрю — стоят стулья вокруг стола, странно стоят: спинками к столу, сиденьем наружу. Вся дюжина так поставлена.
      — А этот, смотрите, тринадцатый, как сюда попал?.. Смотрю — и правда стоит отдельно около узкого края на хозяйском месте какой-то ковровый стулик, совсем мне неизвестный...
      — Что же все это значит?
    Нянька зловеще молчала.
      — Может быть, это Валечка играла?.. — сказала я.
      — Это полуторагодовалый ребенок такие тяжелые стулья станет двигать! Выдумали тоже!
    Я совсем растерялась. Может быть, теперь смешно покажется, но тогда, уверяю вас, было очень жутко. Комната вдруг показалась совсем незнакомой, и лампа как будто как-то странно горит. И этот тринадцатый стул. Бог знает откуда взявшийся...
    Говорю робко:
      — Нянюшка! Может быть, лучше стулья на место поставить?
    Она даже испугалась:
      — Ой, что вы это говорите! Да разве их можно теперь с места сдвинуть! На ем на каждом сам посидел.
      — Нянюшка. А зачем же все это сделано?
      — А затем, что нам отсюда всем поворот показан.
      — Поворот?
      — Да, от ворот поворот, вот Бог, а вот порог. Поворачивайте, и вон отсюда!
      — Нянюшка, милая, а Валечка что? Валечка спит? — с ужасом спрашиваю я.
      — Валечка спит. А с вечера молочка просила, — зловеще ответила нянька и, помолчав, прибавила: — А когда у Корсаковых Юшенька помирал, так все чаю просил.
    Тут уж я ждать не стала. Бросилась в переднюю, схватила с вешалки шубу и побежала в клуб за мужем.
    Нервы были так напряжены, что, когда из-за забора тявкнула на меня собака, я взвизгнула и пустилась бежать. От страха все дома казались незнакомыми, и я чуть не заблудилась в наших четырех улицах.
    Добралась до клуба, вызвали мне мужа.
      — У нас в доме не ладно, — лепетала я. — Стулья перевернуты... Тринадцать... Няня говорит, что надо сейчас же съезжать, Валечка просила молока.
    Тут я заплакала.
    Муж слушал с ужасом и ничего не понимал.
      — Подожди минутку, — сказал он наконец. — Я сейчас посоветуюсь с исправником.
      — Скорее! — кричу ему вслед. — Дома ребенок один остался.
    Вышел ко мне исправник. Я пролепетала ему все, что знала. Муж смущенно посматривал, бормотал ерунду про дамские нервы, но исправник отнесся ко всему очень деловито, покряхтел и заявил, что пойдет сейчас же вместе с нами и выяснит дело на месте.
    Исправник наш был старый опытный взяточник, человек приятный, любил пожить и жить давал другим.
    Пошли вместе домой. Я, чувствуя себя под двойной защитой супружеской любви и закона, немножко успокоилась. Исправник расспрашивал по дороге о нашей прислуге. Мы отвечали, что кухарка в комнаты не входит, горничная живет уже больше года, а нянька вообще вековечная.
    Вошли в дом, открыли дверь в столовую.
    Я, хоть и была под двойной защитой, сразу опять поддалась прежнему впечатлению.
    Исправник постоял на пороге.
      — Все здесь оставлено в неприкосновенности?
      — Да, да.
      — Мм... Это хорошо, что вы ничего не трогали. Попросите сюда прислугу. По очереди.
    Приплелась нянька. Лицо мудрое.
      — Ну, старуха, показывай все, что знаешь по этому делу.
    К удивлению моему, нянька вдруг от всего отперлась.
      — Знать ничего не знаю и ведать не ведаю. А только в столовую вы меня никакой силой войти не заставите.
    Исправник посмотрел на нее с уважением и велел позвать следующих.
    Пришла сонная кухарка, ответила на все «а мне ни к чому», с ударением на «о», икнула и ушла.
    Потом вызвали Устинью.
    Исправник приосанился, налетел орлом.
      — Эт-то что у вас за безобразия? Зачем ты стулья переворотила?
    Устинья стояла, поджав губы, опустив глаза.
      — Я ничего не трогала, со стола прибрала и пошла на кухню.
      — А тринадцатый стул откуда? Отвечай, шельма!
      — Ничего я не брала и ничего не знаю.
      — Ну это мы сейчас увидим! Нет ли у вас где-нибудь земли? — обратился он к мужу.
      — Мое личное имение в Могилевской губернии, — растерянно отвечал тот.
      — Да нет, я не про то... Да вот иди, шельма, сюда. Он схватил Устинью за локоть и потянул к кадке с фикусом.
      — Вот. Бери, ешь землю, если не виновата.
    Устинья покорно взяла щепотку земли и пожевала.
      — Тэ-эк! — одобрил исправник. — Можешь идти.
    Устинья спокойно вышла.
      — Ну, раз она на своей правде землю ела, значит, она вне подозрения. Тэ-эк. Теперь я вам пришлю городового, пусть у вас в передней переночует. Если чуть что — сейчас же дайте знать в полицию. А теперь разрешите приложиться к ручке и прошу ни о чем не беспокоиться. И не в таких переделках бывали.
    Ушел.
    Остались мы вдвоем и не знаем, что делать. Зашли в детскую. Валечка спит, Нянька лежит на спине и точно муху с губы сдувает — значит, тоже спит.
      — Хочешь, заглянем в столовую? — говорю я.
      — К чему? Что за смысл?
    Вижу, не хочется ему.
    Пошли спать. Света, однако, не гасили.
    Я уже задремала...
      — Не кажется ли тебе, что кто-то по столовой ходит? — спрашивает шепотом муж.
      — Не-не с-слышу! — шепчу я.
    Он сидит на постели, весь насторожился. И вдруг под окном что-то стукнуло.
      — Кто там? — с ужасом, с визгом завопил муж. — Кто там? Я стрелять буду!
    В ответ опять что-то стукнуло...
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #12 : 14 Января 2020, 03:20:34 »
— Молчи, ради Бога! — говорит муж. — Так можно совсем голову потерять.
    Он встает, гасит лампу, тихо подкрадывается к окну, отодвигает занавеску, смотрит.
      — Там кто-то стоит! — шепчет он прерывающимся голосом.
    И вдруг дверь открылась и что-то косматое заглянуло в комнату.
    Я с криком вскочила.
      — Это я! Это я! — шамкает нянька. — Круг дома ходит. Сам ходит. Теперь нам конец.
      — Кто? Зачем?
      — Видно, ужинать-то его позвали на ковровом-то стуле, а дверь я с молитвой закрыла, ему и не войтить!
      — Тише, тише! — шепнул муж. — Звонят!
    Действительно, кто-то тихонько позвонил. И еще раз.
    Мы тихо пошли по коридору.
    Опять звонок!..
      — Кто там? — крикнул муж. — Я стрелять буду!
      — Bay, вау... — отвечают за дверью, не разобрать что.
    Потом разобрали «благородие», «исправник». Слова успокоительные.
    Муж приоткрыл дверь.
    Городовой!
      — Господин исправник прислали дежурить.
      — Чего же ты кругом дома ходишь, болван!
      — Да не смел звонком беспокоить. Постучал в одно окошечко, а там старушка меня закрещивать начала. Постучал в другое, а там какая-то баба визжит и стрелять в меня обещает, ну я и решил позвонить.
      — Входи, входи, голубчик, — сказал муж. — Дайте ему водки, пусть согреется.
    Ему, кажется, очень неприятно было, что этот дурень принял его голос за бабий визг.
    Утром муж разбудил меня и говорит:
      — Конечно, все это ерунда, все эти нянькины «отвороты», но раз ты так нервничаешь, то лучше всего собирай скорее вещи и поезжай с няней и Валей к твоей маме. Ты ведь давно хотела. Прислугу я отпущу и поеду погостить к предводителю — он еще вчера в клубе умолял. А к тому времени освободится докторова квартира — гораздо лучше этой — туда и переедем. Между прочим, ковровый стулик из передней, он там в углу стоял, мы о нем и забыли. Но это, конечно, дела не меняет, и раз тебе непременно хочется ехать к маме, так и поезжай.
    Сам он хотя и не нервничал, но все что-то топтался на одном месте и кусал усы.
      — Я вовсе не нервничаю, — ответила я. — Я не какая-нибудь суеверная баба, я интеллигентная женщина. Но так как няня ни за что не хочет здесь оставаться, а я ею очень дорожу, то мне ничего не остается, как уехать. А дверь в столовую пока что лучше бы запереть... Я, конечно, не боюсь... но...
      — Я ее еще вчера на ключ запер, — ответил муж. Хотел еще что-то прибавить, покраснел и замолчал.
   
    Теперь, когда я все это вспоминаю, то думаю, что, вероятно, Устинья, прибирая вечером столовую, забыла поставить стулья на место, а когда увидела, что из этого получилась целая история с вмешательством полиции, конечно, испугалась и не посмела признаться.
    Однако, если бы я была суеверной, то, пожалуй, подумала бы: все-таки глупо это, а тем не менее ведь «поворотило» же нас из этого дома, поворотило и выгнало. Как там ни посмеивайся, а ведь вышло-то не по нашему, по разумному и интеллигентному, а по темному нянькиному толкованию...
    Квартира наша целый год пустовала, никто в ней жить не соглашался. Потом сняли ее под почтовую контору.

Комментарии:

Укладка -- здесь: сундук, баул.

...на каждом сам посидел. -- Имеется в виду "домовой", чье имя нельзя было произносить вслух ("отчасти из уважения к нему, отчасти из скрытой боязни оскорбить его таким прозвищем... величают его за очевидные и доказанные услуги именем "хозяина"... всего чаще называют его просто "он" или "сам"

...все эти нянькины "отвороты" -- возникновение отвращения, антипатии к чему-либо как следствие порчи, заговора.
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #13 : 14 Января 2020, 03:22:00 »
    Тэффи. Водяной

От железнодорожной станции до города ехать надо было ровно тридцать верст и все лесами, лесами, да болотами, через дикие речки по деревянным пляшущим мостикам, глушь, даль, ужас.
    Приехала Клавдия Петрова в городок к вечеру и велела ямщику везти прямо на мельницу, где муж нанял квартиру.
    Немножко Клавденька этой новой квартиры побаивалась. Не доверяла мужу. Не такой это был человек, чтобы сделать что-нибудь разумное и практичное. Но вышло так, что сама она выехать с ним вместе не могла, занята была ликвидацией обстановки и всякими домашними делами, а мужу уже вышел срок являться на службу и он ждать не мог. Вот и пришлось ему самому отыскать для них помещение. А так как дело было к лету, то и рекомендовали ему нанять домик около мельницы. Там какой-то городской чиновник два года подряд жил и все очень хорошо устроил: и обоями оклеил и полы выкрасил — словом, для лета будет отлично, а осенью можно отыскать что-нибудь уже в городе.
    Место было красивое, немножко дикое. Все заросло кустами, и дорога до домика не доходила, а от мельницы нужно было идти по тропинке вдоль берега.
    Клавденька вылезла из тарантаса, усталая, разбитая. Ямщик понес за ней вещи.
    Показалось ей, что сыро, и водой пахнет, и глухо.
    «И всегда он ерунды натворит», — думала она про мужа.
    Из домика вышла востроносая, страшно худая баба в белом платке, надвинутом на лоб. Баба, не здороваясь, подала ей письмо. Письмо от мужа.
    «Меня неожиданно вызвали в уезд, — писал он, — для ревизии. Вернусь дня через два. Ты пока устраивайся. Прислуга нанята, все в порядке. Будешь довольна. Целую крошечные глазки и голубенькие ручки. Володя».
      — Голубенькие ручки! — пробормотала она. — Вечно все перепутает!
      — Значит, барин вас нанял? — спросила она востроносую бабу.
    У бабы лицо было узкое, как сабля. Под глазами черно, словно углем намазано.
      — Да-с. Наняли. Готовить и вообще, доить или что.
      — Разве здесь есть корова? — удивилась Клавденька.
      — А я почем знаю, — гордо отвечала баба. — Я только вчера пришла.
    Клавденька вошла в дом. Комнаты маленькие, сырые, ветки черемухи лезли в окна, застилали свет. И сразу ее зазнобило как от простуды.
    Обошла все помещение. Летом, в жару, наверное, будет хорошо, а пока и судить трудно. Мебели почти что никакой. На все три комнаты одна кровать, один диванчик, стол да три стула.
      — А лампы здесь нет? — спросила Клавденька.
      — Нету, — отвечала баба из кухни.
      — Так как же я буду?
      — А ночи теперь белые, так на что тебе свет? А хочешь, так давай денег, схожу в город за свечкой.
      — Хорошо. А нельзя ли самовар поставить?
      — А давай денег, так я в городе углей куплю.
    Клавденька дала бабе денег, велела купить кое-что из провизии. Баба ушла, да и пропала.
    Холодно, сыро, темно, скучно. Клавденька завернулась в плед и задремала. Наконец хлопнула дверь.
      — Ну что, принесли свечку?
    Никто ей не ответил. Баба вошла и молча остановилась.
    Клавденька обернулась.
    В дверях стояла баба, да не та. Чужая. Она была огромного роста, широкоплечая, ширококостная, любому мужику впору. На голове темный платок.
      — Вам чего? — спросила Клавденька.
      — А я к вам в горничные, в девушки. Ваш барин меня подрядил, — отвечала баба густым голосом.
      — Ах, значит, муж вас нанял? А вы умеете? Вы уже служили?
      — Ну, конечно, — добродушно отвечала гигант-баба. — Дело немудреное.
      — Надо бы вот вещи разобрать, — сказала Клавденька, — да тут темно, ничего не видно. Я послала за свечкой в город. Вас как зовут?
      — Клаша.
      — Так вот, Клаша, разверните пока этот сверток и постелите мне постель.
    Клаша живо все размотала, разобрала, устроила, потом вышла из дому. Клавденька видела, как она встала у берега лицом к речке и махала руками, точно звала кого-то.
    Наконец вернулась носатая, принесла что нужно, зажгла свечку, напоила свою барыню чаем.
    Неуютная была эта баба. Вся как-то дергалась, глаза какие-то пламенные, платок ерзал у нее на голове, и, когда сползал, видны были волосы ершом, как бывает у бритых после тифа.
    « — Удивительно, каких он слуг нанял! — думала Клавденька про мужа. — Какие-то нелепые».
    Ночь провела она скверно. Никак не могла согреться, и комар пел над ухом.
      — Комаров, наверное, будет пропасть.
    Утром поднялась с головной болью. Увидела на столе, рядом с вынутыми из несессера вещами, какой-то паспорт. Взяла, развернула:
    «Клавдия Петрова. Вдова...»
    В глазах потемнело.
      — Что такое? Почему мое имя? и почему я вдова? Я, кажется, совсем больна!
    Снова читает. Нет, не ошиблась, так и есть:
    «Клавдия Петрова. Вдова».
    Смотрит дальше.
    «Тридцать лет. Крестьянка Вологодской губернии...»
      — Ах, это значит Клаша. Ее паспорт. Но как глупо, что у нас одинаковые имена и фамилии.
    Что-то было в этом противное и жуткое. Точно своего двойника увидела.
    Пошла в кухню. Там была одна носатая.
      — Дайте мне чаю, — сказала Клавденька.
    Носатая так вздрогнула, что даже нож уронила, точно застали ее Бог знает за каким преступлением, а всего-то-навсего чистила она картошку.
      — Скажите, — спросила Клавденька, — это Клаши фамилия Петрова?
      — Петрова, Петрова, — нехотя пробормотала баба.
      — Так. А вас как зовут?
    Баба отвернулась и буркнула:
      — Марья. Не все ли равно.
    У этой Марьи странные были манеры. Она никогда не смотрела в лицо, а когда отвечала, отворачивалась.
      — А где же Клаша?
      — Купается. Где ж ему быть? Там ему и место. В речке.
      — Кому? — удивилась Клавденька.
      — А ему, Клаше.
    Марья, очевидно, совсем была идиотка.
    Клавденька вернулась в свою комнату. За окном был густой туман, белый, как пар. Комнатка была сырая, в углах обои отстали.
    Марья принесла чай, молоко, баранки. Поставила на стол, заглянула за дверь, за окно, подошла к Клавденьке и сказала шепотом:
      — Ты только на меня не говори. Клаша-то — Иван!
    Клавденька выпучила глаза.
      — Ты только молчи. Она здесь два лета в кучерах служила.
      — Ничего не понимаю! — растерялась Клавденька. — Почему же она вдруг горничная?
      — А вы лошадей не держите, вот она и так. Ей лишь бы тут. Мельница-то не работает.
    Она нагнулась к самому Клавденькиному лицу и, обдавая ее запахом соленого огурца, зашептала:
      — Водяник она. Водяной. Из речки она. Иван-то, с этого затона, с за мельницы. 


"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #14 : 14 Января 2020, 03:22:17 »
Она быстро выпрямилась и пошла было к двери, но с полпути повернулась и сказала уже громко:
      — У тебя вон и иконы-то в целом доме ни одной. Так еще не такие к тебе придут.
    «Сумасшедшая! Сумасшедшая! — думала Клавденька. — Господи! Хоть бы Володя скорее вернулся».
    Голова болела, в глазах рябило.
      — Отдохну, пойду в город, поговорю с кем-нибудь, с аптекарем, что ли. Ведь никого я здесь не знаю!
    Она даже всплакнула немножко. Потом легла, закрылась потеплее и заснула. А когда проснулась, оказалось, что проспала почти весь день. И проснулась от шороха. У стола стояла огромная Клаша и вертела в руках тарелку, очевидно, накрывала на стол.
      — Клаша, — сказала Клавденька. — Правда, что вы в кучерах служили?
    Клаша подошла к постели. Вблизи лицо у нее было пухлое, глаза светлые, с белыми телячьими ресницами.
      — В кучерах? — переспросила она совсем спокойно. — Работать каждому надо.
      — Значит, правда?
    Клаша молчала.
      — Скажите, Клаша, вы эту Марью хорошо знаете?
      — Марью Сову? А кто ее не знает?
      — А что?
      — Полтора года в остроге клопов кормила.
    Клавденька даже поднялась на постели.
      — Почему? Украла что-нибудь?
      — Украла? — иронически повторила Клаша. — Мужа убила, а не украла, вот что.
      — Так почему же ее выпустили?
      — Вот почему, — отвечала Клаша, многозначительно постукав себя пальцем по лбу. — Таких нельзя засудить.
      — А она, может быть, опасная? — в ужасе спросила Клавденька.
    Клаша пожала плечами и вышла из комнаты.
      — Господи, Господи! Что это будет, — мучилась Клавденька. — Надо сейчас же одеваться и бежать в город. Не могу я здесь оставаться с этими сумасшедшими бабами.
    Она встала, посмотрела, запирается ли дверь, увидела задвижку и немножко успокоилась.
      — Как-нибудь перетерплю эту ночь, а завтра должен Володя приехать. Куда же я в городе сунусь, тут, наверное, и гостиниц никаких нет.
    Пришла Марья Сова, спросила, что сготовить.
      — Все равно, что-нибудь, — отвечала Клавденька, вглядываясь в Марьино лицо. — Может быть, рыба есть?
    Марья испуганно оглянулась и замахала на Клавденьку рукой.
      — Тссс. Иван осерчает. Нельзя при нем рыбу обижать. Ни-ни, — и, нагнувшись к самому Клавденькиному лицу, многозначительно шепнула:
      — Понимаешь? Водяной!
    Клавденька прижалась к стене и с ужасом смотрела на сумасшедшую.
      — Знаете, Марья, мне есть не хочется. Мне только чаю.
    Марья мотнула головой, подмигнула в сторону двери, очевидно, намекая что-то на Клашу, и ушла.
    Клавденька закрыла на ночь дверь на задвижку, приоткрыла окно. Ночь была светлая, тихая. Тонко звенели комары. За рекой кто-то пел надрывным голосом:
   
    Догорай, моя лучина,
    Догорю с тобой и я.
   
    Клавденька накинула шаль, села у окна.
    Тихо плыла светлая, беззвездная ночь. Небо розовело тонкой полосой. Лениво плескало в речке.
    Тонкая темная фигура в белом на голове отделилась от кустов, подошла к окну. Марья Сова.
      — Барыня, — шепнула Марья и засмеялась. — Барыня, загляни-ка сюды, под ветлу, нока наша Клаша сидит. То-то обхохочешься. Да ты лезь через окошко, да тихонько, не спугни. Я те говорю, обхохочешься.
    От того ли, что Марья смеялась, но Клавденьке совсем не было страшно. Она села на подоконник, легко спрыгнула па землю.
      — Вон сюды, сюды! Ты только загляни, — шептала Сова, заливаясь смехом.
    Клавденька, ничего не понимая, прошла несколько шагов, свернула к самому берегу. Там, под ветлой, что-то белело. Клаша?
    Она подошла поближе.
    Нет, это была не Клаша. Под ветлой, спустив ноги в речку, сидел голый старик и выжимал длинную седую бороду. С бороды струйкой текла вода прямо в речку.
      — Кто это?
    Старик обернулся, юркнул под ветлу и пропал. Клавденька видела только, как мелькнули светлые глаза с белыми ресницами, или так показалось?
    Она подождала минутку и вернулась к себе опять через окно. Марья исчезла.
      — Какой сумбур! Почему Марья говорит, что это Клаша, когда это мужик?
    Она закрыла окно, проверила задвижку на двери, закрестила все углы, легла и закрылась с головой. Утром разбудил ее веселый голос.
      — Клавденька! Отвори! Это я, Володя!
   
    Клаша как в воду сгинула. Может быть, и правда, в воду?
    Клавденька узнала от мужа, что он никакой горничной не нанимал и в глаза ее не видел. Нанял одну только носатую бабу, второпях, справок не наводил и не знал, что она больная.
      — А как же паспорт? — спрашивала Клавденька. — Я же видела ее паспорт. Еще удивилась, что ее зовут совсем как меня — Клавдия Петровна.
      — Ну, так это ты значит свой собственный паспорт и видела, — решил муж.
      — Ничего подобного! Там крестьянка и вдова и тридцати лет, а мне двадцать, и ты жив.
      — Главное, не волнуйся, — успокаивал муж и гладил ее по голове трясущимися руками. — Я спрашивал Марью. Она говорит, что, кроме нее, никого здесь не было.
    Клавденька в отчаянии всплеснула руками.
      — Ну что же она теперь говорит, когда она сама мне сказала, что Клаша — это Иван.
    Муж посмотрел на Клавденьку, испуганно затараторил:
      — Это тебе все, голубчик, показалось. Вполне естественное простудное явление. Ляг в постельку, не вставай. Я живо сбегаю в город и привезу доктора. Я знаю, что ты говоришь правду, я его в смысле простуды. Ты ничего не бойся. Я Марью возьму с собой. Ей лучше остаться в городе. Главное, старайся не нервничать.
    Он улыбнулся дрожащими губами, схватил со стола свой бумажник, сунул его мимо кармана, поднял, снова сунул мимо, безнадежно махнул рукой и выбежал из комнаты.
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".