Новости: 🌼 Объявляется набор в школу Магического Травничества 🌼

  • 19 Марта 2024, 07:24:47


Автор Тема: Тэффи. Нежить  (Прочитано 3038 раз)

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #30 : 14 Января 2020, 06:14:24 »
"Который ходит"

    Первые поднимали тревогу две молодые лягавые собаки, всегда игравшие у ворот.
      Они начали лаять особым предостерегающим сигнальным лаем. Нечто вроде собачьего "слуша-ай, приме-ча-ай!.."
      И, услышав этот сигнал, мгновенно вскакивала вся дремавшая у подъезда стая наших деревенских собак -- больших, маленьких, породистых, полупородистых и окончательной приблудной дряни.
      Из будки вылезал огромный мохнатый, как дед в вывороченном тулупе, цепной пес Дозор и от бешенства начинал хрипеть и плясать на задних лапах.
      Весь этот собачий концерт отмечал событие довольно простое и не очень редкое: столяр Мошка вошел в ворота.
      Почему вид его так волновал собак -- до сих пор не понимаю.
      Был Мошка такой: старый, очень худой, длинный, согнутый, носил ермолку, пейсы, длинный лапсердак и калоши. Словом, внешность его для того края была самая заурядная.
      Удивителен он был совсем не внешностью, а кое-чем таким, чего собаки знать не могли.
      Прежде всего -- репутацией непоколебимо честного человека. Все заказы выполнял хорошо, к сроку не опаздывал, цены брал божеские и без задатка.
      Второе -- этого тоже собаки не знали -- он был поразительно молчалив. Я даже не знаю, говорил ли он вообще, может быть, только моргал глазами и мотал пейсами.
      А самым главным была легенда о нем, бросавшая свет на его странности. Рассказывали, будто лет тридцать тому назад, в Судный День, когда он вместе со своими единоверцами молился в синагоге и каялся в грехах, произошло нечто, что по еврейским поверьям считается вполне возможным: утащил бедного Мошку черт.
      Нашлись, конечно, люди, которые собственными глазами видели, как летел Мошка по воздуху. И тащил его кто-то поганый, вроде барана. Хотели даже помочь ему, перекрестить черта, да подумали, что, может, Мошке еще за это неприятность будет, что его крестили.
      Какая-то старуха видела не барана, "а быдто шар, а у шара из носу пламень".
      Какой такой у шара бывает нос, это старуха не объясняла, а просто отплевывалась.
      Как бы там ни было, а Мошка пропадал без малого тридцать лет. Откуда явился -- неизвестно. Поселился за кладбищем в заброшенной баньке, и стал ходить по помещикам столярничать. Работал хорошо. Где он там у черта научился ремеслу, никому не известно.
      Нашлись, как всегда, умные люди, которые с усмешечкой говорили, что Мошка просто-напросто в свое время удрал от воинской повинности и, кажется, прожил эти годы в Америке.
      Но это разумное предположение было всем неприятно и даже противно.
      -- Выдумают же такое неправдоподобие! Когда люди собственными глазами видели, как его черт тащил. Да и почему бы он молчал, если был в Америке? Из Америки все болтунами приезжают. Когда же и поврать, если не из Америки! А уж раз человек так молчит, значит не иначе, как на него такой зарок наложен. Что-то, может быть, искупить должен. И почему такой честный? Тоже, скажете, от Америки? Ха-ха! А что задатка не берет, так это потому, что боится, не уволок бы его черт снова и тогда пропадут чужие деньги.
      Хорошо помню эти "Мошкины дни".
      Во флигеле, в маленькой пустой комнате, выбеленной известкой, -- планки, доски, опилки.
      Длинная черная фигура согнулась и водит по широкой доске какой-то маленькой коробочкой, и из-под этой коробочки тонкими шелковистыми локонами завиваются душистые стружки.
      Мы с сестрой стоим в дверях и, затаив дыхание, смотрим на Мошку. Мне кажется, что мы простаивали там целые часы.
      Мошка молчал и не обращал на нас никакого внимания. Стругал, пилил, долбил. Движения у него были медленные, точно автоматические, глаза полузакрыты. И от этого на нас нисходил какой-то гипнотический полусон. Дышать начинали громко и ровно, как спящие, глаза тоже полузакрывались и подкатывались. Нечто странное, приятное и неодолимое, овладевало, зачаровывало, заколдовывало, отнимало силу и волю.
      С трудом очнувшись, уходили мы на зов старших, и за столом мать замечала, что мы побледнели.
      И чуть оставляли нас на свободе, сейчас же бежали мы смотреть на Мошку. Так притягивало это неизъяснимое, исходящее от тихого темного человека.
      Впоследствие много лет спустя рассказывал мне один симбирский помещик, как лечил калмык его шестилетнего сына от детской падучей. Калмык потребовал фунт чистого серебра, взял молоточек и стал выковывать конус, внутри пустой. Девять дней ковал, постукивал молоточком, медленно поворачивал блестящий кусок металла и тихо-тихо напевал, а больной мальчик должен был рядом стоять и смотреть. Мальчик стал спокойным и сонным. Через девять дней конус был готов, и мальчик выздоровел.
      Вот, я думаю, в движениях старого Мошки было что-то действовавшее на нас гипнотически.
      Между тем легендарная фигура Мошки, конечно, не могла не воспламенить фантазии окружающих.
      Подумайте только -- человек, которого черт уносил! Такие персоны не часто встречаются на нашей скучной земле.
      Но когда хорошенько пережевали историю его исчезновения, почувствовалось, что этого маловато. Трудно было так на этом и успокоиться. И вот умы заработали.
      Забегала ключница, зашептала прачка.
      -- И чего вы все к Мошке бегаете? -- заворчала на нас нянька. -- Не надо вам на него смотреть. Худое будет. На таких смотреть долго нельзя.
      -- На каких "таких"? Какой он "такой"?
      -- А такой, который ходит.
      Звучали слова непонятно и жутко.
      -- Куда, нянюшка, ходит?
      -- А сюда ходит. Ему бы там бы и оставаться, а он вон сюда ходит. Хорошего мало.
      -- А где "там"?
      -- Там, где зарыт.
      -- За-ры-ы-ыт!!.
      И так это было сказано, что уж дальше и спрашивать не посмели. Значит, Мошка был где-то зарыт и вылез...
      Вечером ключница шептала о кладбище. Было очень страшно. Мы поняли, что зарыт Мошка был на кладбище, и теперь приходит оттуда.
      Работал тогда у нас в усадьбе еще один еврей, очень общительный и болтливый. Делал он кирпичи для сарая и все обещал нам с сестрой построить домик. Мы решили расспросить про Мошку -- он наверное проболтается.
      Отношения у нас, благодаря проектируемому домику, были самые дружеские -- уж он от нас ничего скрывать не станет.
      Пошли.
      -- Ицка, скажите нам, пожалуйста, про Мошку. Правда, что он зарыт?
      Ицку вопрос наш не удивил. Мне теперь кажется, что он просто-напросто ничего не понял. Но ответ его был столь красноречив, что за всю долгую мою жизнь я его не забыла.
      Ответ был:
      -- Мошка? Что такое Мошка? И почему Мошка, а не не-Мошка? Так я вам скажу прямо, что Мошка так это Мошка.
      Вот и все.
      В этот вечер в детской произошло целое заседание, в котором приняли участие, помимо ключницы, прачка, кухонная баба и еще какая-то ведьма в буром платке -- что-то очень сложное -- какая-то кучерова теща, что ли.
      И тут сообщались и обсуждались самые потрясающие вести. Оказывается, что хитрый Мошка столярничает только для отвода глаз, а на самом деле он держит баню для покойников.
      Подтверждалось свидетельскими показаниями. Чей-то кум шел из города в воскресенье поздно вечером. Был кум выпивши и повернул не в ту сторону, так что как раз вышел к Мошкиной баньке. И вдруг -- что такое? Слышит в баньке стук, грохот, будто шайки по полу катаются и будто много голосов каких-то нечеловечьих спорят. Испугался кум и побежал прочь. А утром нарочно пошел, в окошко заглянул, видит -- полки перевернуты, доски валяются и шайки разбросаны. Знать, и правда, ночью-то тут что-то было. Рассказал приятелю, писарю, человеку бывалому. Бывалый человек только усмехнулся.
      -- Что ты, говорит, притворяешься, что ли? Да ведь каждому дурню давно известно, что Мошка держит баню для покойников. А то зачем же ее у кладбища поставили?
      -- Да, ведь, она, -- говорит кум, -- давно там пустовала.
      -- То-то и есть, что пустовала. Охотников-то немного на такую нечисть найдется. На это надо такого, который ходит. В воскресенье дело было-то?
      -- В воскресенье.
      -- Ну так какая же крещеная душа в воскресенье в баню пойдет? Сам можешь понимать, не маленький.
      Все это рассказывалось шепотом, со всхлипами.
      Потом говорили еще про какую-то просвирнину тетку, у которой деверь нарочно ночью пошел в окно баньки заглянуть, а там два покойника сидят голые и холодной водой парятся. Деверь так испугался, что на всю жизнь остался немым.
      И вот этот самый немой деверь всех теперь подговаривает окна в баньке высадить, двери с петель снять, да и подкараулить. Тут Мошку на чистую воду и выведут. Нечего ему столярничать, раз он такой, "которые ходют".
      В скором времени узнали мы, что Мошка пропал. Одни говорили, будто пошел на заработки в Киев, другие собственными глазами видели, как его черт тащил.
      Выяснилось, что пока он достругивал у нас свои доски, кто-то удосужился перебить в баньке стекла и утащить дверь. Конечно, ему не с руки стало жить без окон, без дверей. Ему надо от людей хорониться.
      Я хоть мала была, а все же поняла, что, пожалуй, хоть кому без окон-без дверей жить не с руки. Хотя для Мошки, может быть, это и не важно. Ведь не простудится же он, раз он "такой".
      А что он ушел в Киев так это, конечно, праздная болтовня, потому что наш пастух нашел у флигеля на скворечнике какую-то старую калошу. Чья же она, спрашивается, если не Мошкина? И кто же ее мог туда закинуть? Конечно, упала сверху, когда Мошку черт нес.
      В общем, все о Мошке жалели.
      -- Хороший был, тихий, работящий и честный. Но ведь это все оттого, что нечеловек он был. И лучше, что сам ушел. А то кое-кто уже стал поговаривать про осиновый кол.
      Калошу торжественно сожгли. Потому что каждый понимал, что если ее не уничтожить, так Мошка обязательно пришел бы за ней. Не сейчас, так лет через тридцать.
      -- Пусть уж лучше не ходит, -- сказала кухонная баба. -- Довольно мы и так от него натерпелись.
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #31 : 14 Января 2020, 06:15:14 »
Лешачиха

    Это очень страшное слово -- "лешачиха".
      Я его потом, пожалуй, ни разу и не слышала.
      А тогда, в раннем моем детстве, познакомилась я с этим словом в связи с очень таинственной историей, каких больше на свете вовсе не бывает.
      Об этой истории и хочу рассказать.
      В те времена проводили мы всегда лето в Волынской губернии, в имении моей матери.
      Знакомых там у нас было мало, потому что окрестные помещики были все поляки, держались особняком, да и между собою они, кажется, не очень приятельски жили, а все больше друг перед другом "пыжились" -- кто, мол, богаче да кто знатнее.
      Но один из соседей -- старый граф И. изредка к нам заглядывал, так как встречался когда-то с моей матерью на заграничных водах.
      Графа И. помню хорошо.
      Был он огромного роста, худой, с совершенно белыми усами. Был ли он лыс -- не знаю, потому что макушки его, хотя бы он сидел, а я стояла, -- все равно увидеть не могла: мне было в ту пору не больше шести лет.
      Но одна деталь из его внешности врезалась в мою память, потому что уж очень поразила: на мизинце его левой руки -- большой, белой и костлявой -- красовался твердый желтоватый ноготь совершенно невероятной длины. Этот ноготь вызывал много разговоров у нас в детской.
      -- Сколько лет нужно, чтобы вырастить такой ноготь?
      Кто говорил два, кто двадцать, а кто-то даже решил, что не меньше семидесяти, хотя самому-то графу было не больше шестидесяти, так что выходило, что граф моложе своего ногтя на десять лет.
      Брат клятвенно уверял, что может, если захочет, вырастить себе такой ноготь в четыре дня.
      -- Ну так захоти! Ну так захоти! -- хором кричали младшие.
      Но он захотеть не хотел.
      Взрослые тоже говорил о ногте. Говорили, что это было модно в шестидесятых годах.
      Граф был вдовый и у себя никого не принимал, но, проезжая мимо его усадьбы, мы часто любовались красивым старинным домом и чудесным парком с маленьким причудливым прудом.
      Посреди пруда зеленел круглый насыпной островок, соединенный с берегом призрачным цепным мостиком. И вокруг островка волшебно-тихо плавал задумчивый лебедь.
      И никогда ни души не было видно ни в парке, ни около дома. А между тем граф жил не один. С ним была его младшая дочь, тогда еще подросток, лет пятнадцати. Я как-то видела ее в костеле, куда наша гувернантка-католичка иногда брала нас с собой.
      Молодая графиня была довольно красивая, но грубоватая и вся какая-то неладная. Чересчур белое и румяное лицо, чересчур густые брови, чересчур черные, почти синие волосы. Маска.
      Такою представлялась мне злая царица, которая в сказке спрашивала у зеркальца, есть ли на свете "кто милее, кто румяней и белее?".
      Одета она была просто и некрасиво.
      А потом как-то привез ее граф к нам в гости, принаряженную в белое кисейное платье с ярко-синими бантиками, в завитых локонах и белых перчатках. Сидела она все время очень чопорно, рядом с отцом, опустив глаза, и только изредка взглядывала на него с выражением злобным и насмешливым.
      Ну вот, мол, вырядилась и сижу. Ну, еще что выдумаешь?
      На вопросы отвечала "да" и "нет". За обедом ничего не ела.
      Вечером старый граф, переговорив о чем-то очень долго и таинственно с моей матерью, стал прощаться. Дочь его радостно вскочила с места, но он остановил ее:
      -- Ты будешь сегодня здесь ночевать, Ядя. Я хочу, чтобы ты поближе познакомилась со своими новыми подругами.
      Он любезно улыбнулся в сторону моих старших сестер.
      Ядя остановилась, пораженная. Лицо ее стало темно-малиновым, ноздри раздулись, глаза остановились. Она молча смотрела на отца.
      Тот на минутку замялся, видимо очень смутился, а может быть, даже испугался чего-то.
      -- Завтра утром я заеду за тобой, -- сказал он, стараясь не глядеть на нее. И прибавил по-польски: -- Веди себя прилично, чтобы мне не было за тебя стыдно.
      Все вышли на крыльцо провожать графа.
      Как только его коляска, запряженная четверкой цугом, отъехала от подъезда, Ядя, повернувшись спиной к старшим сестрам, быстро схватила за руки меня и пятилетнюю Лену и побежала в сад.
      Я, изрядно испуганная, еле поспевала. Лена спотыкалась, сопела и готовилась зареветь.
      Забежав далеко, в самую чащу сада, она выпустила наши руки и сказала по-французски:
      -- Стойте смирно!
      Схватилась за сук и полезла на дерево.
      Мы смотрели в ужасе, едва дыша.
      Забравшись довольно высоко, она обхватила ствол ногами и стала сползать на землю. Куски кисеи повисли на шершавой коре, посыпались голубые бантики...
      -- Гоп!
      И спрыгнула.
      Вся красная, радостная, злобная, трепала она лохмотья своего платья и говорила:
      -- Ага! Он хочет везти меня в этом платье еще к Мюнчинским -- ну так вот ему! вот ему!
      Потом взглянула на нас, расхохоталась, погрозила пальцем:
      -- Стойте смирно, глупые лягушки! Я голодна.
      Она подошла к вишневому дереву и стала отгрызать от ветки клей. Потом сорвала с липы четыре листка, поплевала на них и налепила нам на щеки.
      -- Теперь идите домой и не смейте снимать, так и спать ложитесь с листочками. Слышите? Лягушки!
      Мы схватились за руки и побежали что было духу, придерживая листочки, чтобы не свалились. Очень уж нас эта странная девочка напугала.
      Дома мы ревели, нянька нас мыла, сестры хохотали. Должно быть действительно вид у нас был дурацкий, испуганный и заплаканный.
      -- Зачем же листочки не бросили?
      -- Да она не ве-ле-е-ела!
      Вскоре пришла из сада и Ядя. Шла гордо, придерживая рукой лохмы своего платья. Ложась спать, раздеваться отказалась, сняла только башмаки и повернулась к стене.
      Мама говорила сестрам:
      -- Не обращайте внимания на ее фокусы. Это она, вероятно, из патриотизма не хочет ни есть, ни разговаривать в русской семье. Совсем дикая девочка, ни одна гувернантка не в силах с ней справиться. Старик надеялся, что она с вами подружится...
      В шесть часов утра прискакал от графа нарочный с письмом, в котором граф умолял простить его за причиненные неприятности и не волноваться, потому что дочь его уже благополучно вернулась домой.
      Кинулись в угловую, где Ядя ночевала: постель пуста, окно настежь. Оказывается, ночью сбежала домой. А ведь до их усадьбы было не меньше десяти верст!
      После завтрака приехал старый И. Очень извинялся и, по-видимому, был страшно расстроен.
      У нас все, конечно, делали вид, что выходка его дочки очень мила и забавна, и просили расцеловать "cette charmante petite sauvage". {"эту маленькую дикарку" (франц.).} Но потом долго возмущались.
      А графа и его буйную девицу не видали мы после этого года четыре и встретились как раз, когда началась дикая история, о которой я, собственно, и хочу рассказать.
      Возвращались мы с какой-то поездки. Ехали через графский лес.
      Лес был густой, совсем дремучий, шумели в нем среди лип, дубов и берез и высокие ели, что в этих краях довольно редко.
      -- Гу-гу-гу! -- закричало из чащи.
      -- У-у-у! -- ответило эхо.
      -- Это что же -- сова? -- спросили мы у кучера. Он, не отвечая, мотнул головой и стегнул лошадей.
      -- Гу-гу-гу!
      -- У-у-у!
      -- Это, верно, разбойники... -- шепнула сестра. -- Или волки...
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #32 : 14 Января 2020, 06:15:44 »
    Всегда у русских детей какой-то страх в лесу. Такое "гу-гу-гу" где-нибудь на лужайке или на поле не произвело бы никакого впечатления, а в лесу -- страшно. Лес "темный" не только по цвету своему, но и по тайным силам.
      В лесу для детей живет волк. Не тот волк, за которым гоняются охотники, похожий на поджарую собаку с распухшей шеей, а могущественное существо, лесной хозяин, говорящий человеческим голосом, проглатывающий живую бабушку. Узнают о его существовании по сказкам раньше, чем видят на картинках, и поэтому представляется он детскому воображению таким неистовым чудовищем, какого потом за всю жизнь не увидишь на нашей скучной земле.
      Одна крошечная девочка спрашивала у меня:
      -- А как железная дорога ночью ходит? Как же она не боится?
      -- Чего?
      -- А вдруг встретит волка?
      Так вот, это "гу-гу-гу" в темной глубине леса испугало нас. Конечно, мы понимали, что волки тут ни при чем, да и разбойникам, пожалуй, кричать незачем. Но было что-то зловеще-незвериное в этом крике.
      А кучер молчал, и уж только когда мы выехали на луговину, повернулся и сказал:
      -- Лешачиха кричит.
      Мы удивленно переглянулись
      -- Это, верно, здесь так называют какую-нибудь породу сов.
      Но кучер повернулся снова и сказал строго:
      -- Не совиной она породы, а графской. И опять прибавил:
      -- Лешачиха.
      Мы молчали, ничего не понимая, и он заговорил снова:
      -- Графская панночка, грабянка, дочка. Когда старый граф на охоту идет, она ему со всего лесу дичину гонит. Тогда она по-другому кричит. А сегодня, значит, одна гуляет. Нехорошо у них!
      Что нехорошо и почему она кричит -- ничего мы не разобрали, а стало как-то жутко.
      -- Это что же -- та самая дикая Ядя, которая у нас ночевала?
      -- Очевидно, она. Чего же она кричит?
      Рассказали дома необычайное это событие. Старая ключница засмеялась.
      -- Ага! Лешачиху слышали! Наша Гапка работала у них на огороде, пошла на пруд с ведром. Стала воду черпать, а за кустом кто-то, слышно, плещет. Взглянула -- а это панночка купается, и вся она до пояса в шерсти, как собака. Гапка как крикнет и ведро упустила. А Лешачиха прыг в воду да и сгинула. Видно, на самое дно ушла.
      Разыскали Гапку. Она как будто была испугана, что мы все знаем. Отвечала сбивчиво. Верно, все наврала, а теперь не знала, как и быть.
      Ввиду всего этого стали много говорить о дикой графине. Местные люди рассказывали, что она болезненно любила своего отца, а он ее не очень. Должно быть, стыдился, что она такая неладная...
      А вскоре объявился у нас и сам граф.
      Приехал в своей коляске на четверке цугом и привез целых двух дочек: Ядю и другую, старшую, Элеонору, о которой мы и не знали. Воспитывалась она, оказывается, в Швейцарии, потому что с детства была туберкулезная и дома держать ее было нельзя.
      Эта другая дочка была совсем другого ладу. Очень тоненькая, бледная, сутулая, в пепельных локонах, лицом похожая на графа, манерами тонная, одетая по-заграничному.
      Наша Ядя явилась в каком-то диком платье из скверного желтого шелка, очевидно, работы местечковой портнихи. За эти четыре года разрослась она в дюжую девку, брови у нее соединились в прямую черту и на верхней губе зачернелись усики.
      Граф, видимо, гордился своей старшей. Звал ее ласково "Нюня", смотрел на нее любовно, даже как-то кокетливо. Рассказывал, как он ожил с ее приездом, что целые дни они вместе читают, гуляют и что больше он ее от себя уже не отпустит.
      Ядя сидела мрачная и очень беспокойная. Краснела пятнами, молчала и только перебивала, когда сестра ее хотела что-нибудь сказать.
      Мне эта "Нюня" не особенно понравилась. Было в ней что-то фальшивое, и уж очень ясно показывала она свое презрение к младшей сестре. Мне было как-то жалко бедную Лешачиху.
      Я сидела тихо, пряталась за спинку кресла и глаз с нее не сводила. Все думала, как она так гукает в черном лесу, как зверей загоняет. Страшная она была для меня до того, что прямо сердце колотилось, а вот вместе с тем и жалко ее. Точно какой-то страшенный зверь, подстреленный, корчится.
      На нее в гостиной мало обращали внимания. Может быть, даже считали, что тактичнее не замечать ее угловатых манер и вульгарного платья. Да и вступить с ней в беседу было трудновато. Ну как заговоришь в светском тоне с усатой девицей, которая, как леший, по лесу шатается и людей пугает.
      И все занялись Нюней, ахали, какая Нюня очаровательная и, главное, как она похожа на отца.
      И вдруг Лешачиха вскочила и закричала:
      -- Неправда! Она совсем не похожа. Она горбатая, а мы с папой прямые и здоровые.
      Она быстро ухватила рукой локоны сестры, приподняла их, открыла ее сутулые, кривые плечи. И захохотала, захлебываясь.
      Нюня слегка покраснела и освободила свои волосы из рук Лешачихи. Но ничего не сказала, только поджала губы.
      Зато старый граф расстроился ужасно. Он так растерялся, что на него жалко было смотреть. Мне казалось, что он сейчас расплачется.
      Конечно, все сразу заговорили громко и оживленно, как всегда бывает, когда хотят загладить неприятный момент.
      Граф, как светский человек, сам быстро справился со своим волнением и стал рассказывать, как хочет развлекать свою заграничную гостью, завести знакомства, устроить теннис, организовать пикники и охоту. Нежной Нюне нужен спорт, конечно, умеренный, и, главное, развлечение.
      Лешачиха после своей дикой вспышки вдруг увяла и как будто даже не слушала, о чем говорят.
      Только когда они уезжали, разыгралась маленькая сцена: Ядя быстро, прежде отца, прыгнула в коляску и заняла парадное место. За ней влезла Нюня и, поджав губы, демонстративно села на переднюю скамеечку. Тогда отец взял Нюню ласково за плечи и пересадил рядом с Ядей, а сам сел напротив. Ядя вскочила и села рядом с отцом, И лицо у нее было несчастное и совсем безумное.
     

    * * *
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #33 : 14 Января 2020, 06:16:17 »
    Старшие мои сестры были приглашены к графу на первый прием, на завтрак в следующее воскресенье, то есть через неделю после описанного визита.
      Мы весело фантазировали насчет этого завтрака.
      -- Воображаю, что там натворит Лешачиха!
      -- Страшная Лешачиха! Наверное, Нюня заставит ее усы сбрить.
      -- А она такая злющая, что назло к воскресенью бороду отпустит.
      Нас, маленьких, на завтрак не брали, и мы особенно изощрялись:
      -- Поезжайте, поезжайте! Накормит вас Лешачиха еловыми шишками.
      -- На щеки вам поплюет и листики приклеит!
      И вдруг за два дня до назначенного празднества приходит страшная весть: неожиданно скончалась Нюня, графиня Элеонора, старшая дочь графа.
      Умерла она странной смертью -- убита в лесу деревом.
      Прислуга уже знала об этом событии и толковала между собой, и все слышали мы слово: "Лешачиха, Лешачиха".
      При чем тут Лешачиха?
      Узнали подробности: Нюня, никогда из парка не уходившая и вообще мало гулявшая, вдруг как-то утром сказала отцу, что читать ему вслух сейчас не может, потому что непременно должна пойти в лес. И как-то при этом, как рассказывал потом граф, ужасно нервничала и торопилась.
      Ушла и пропала, и к обеду не вернулась. К вечеру нашел ее конюх. Лежала, придавленная огромным деревом. Закрыло ее всю стволом-махиной, одни ножки увидел конюх. Потом дерево канатом подымали.
      -- Лешачиха, Лешачиха! -- шепталась графская челядь.
      А при чем тут Лешачиха -- никто и объяснить не мог.
      Она, говорят, как раз в этот день хворала и даже из дому не выходила. Да и глупо же все это! Если бы даже она и была в лесу, так не могла же она свалить дерево, которое потом десять мужиков еле канатами оттащили.
      Такая, видно, судьба была у бедной Нюни.
      На похоронах видели Лешачиху. Она была тихая и все время держала графа за руку.
      История эта, пожалуй, и забылась бы, если бы года через два не случилась другая, от которой эта первая сделалась еще страшнее, и гибель несчастной Нюни оказалась гораздо загадочнее и таинственнее, чем трезвые и благоразумные люди могли ее считать.
      И не будь второй истории, пожалуй, и рассказывать обо всем этом не стоило бы.
      Так вот что случилось через два года.
      За эти два года мы как-то о Лешачихе позабыли.
      Граф не показывался, и ничего нового слышно не было.
      И вот, появилось в наших краях существо, о котором заговорили сразу все.
      Один из окрестных помещиков пригласил к себе нового управляющего, а у управляющего этого оказалась молоденькая дочка нечеловеческой красоты.
      Каждый, конечно, описывал ее по-своему. Наша ключница, видевшая ее в костеле, изливала свой восторг в следующих выражениях:
      -- Ой, смотрю на нее и думаю -- ой, сейчас я лопну. Глазки у нее как тютельки и так и мильгочут. Черты лица чистоплотные, стоит и улыбается, как птичечка.
      Жена нашего управляющего, особа тонная, воспитанная в Проскурове, сказала:
      -- Она, конечно, недурна, но еще слишком молода. Вот посмотрите лет через тридцать, что из нее выйдет -- тогда и судите.
      Вечный студент, репетитор брата, бегавший тайно каждое воскресенье в костел (не в силу религиозных потребностей), на опрос ответил, густо покраснев:
      -- Как сказать... Она, по-видимому, вполне сознательная личность.
      И вот в эту сознательную личность влюбился старый граф.
      Мы еще не знали, что он влюблен, когда он, после двухлетнего перерыва, вдруг неожиданно приехал к нам вечером один и был такой странный, какой-то восторженный, с потемневшими счастливыми глазами. Разговаривал только с молодежью, попросил сестру спеть.
      Сестра спела романс на слова Алексея Толстого "Не умею высказать, как тебя люблю".
      Он пришел в какой-то болезненный восторг, заставил несколько раз повторить последнюю фразу, потом сам сел за рояль и сыграл, чуть-чуть напевая, старинный романс: "Si vous croyez" {"Если вы верите..." (франц.).}...
      Он так очаровательно, грустно и нежно улыбаясь, полупел, полудекламировал, что привел в восторг не только молодежь, но и взрослых.
      -- Какой оказался интересный человек! Кто бы подумал!
      -- А мы-то столько лет считали его старым сухарем с длинным ногтем. Вот вам и ноготь!
      -- Какой обаятельный!
      -- Какой очаровательный!
      И долго потом завывали на разные голоса пропетый им романс:
     
      "Que je l'adore, et qu'elle est blonde
      Comme les blés"1.
      1 "Как я ее обожаю, и как ее белокурые волосы напоминают пшеницу" (франц.).
     
      Особенно сильное впечатление произвел граф именно своим романсом на мою кузину, только что окончившую институт. Она была блондинка и поэтому "blonde comme les blés" отнесла на свой счет. Дней пять после знаменательного вечера пребывала она в сладкой и трепетной меланхолии, ела только яблоки и ходила, распустив волосы, гулять при луне.
      Все благополучно разрешилось насморком.
      Мы с младшей сестрой, несмотря на свой одиннадцати-девятилетний возрасты, тоже оказались не чужды влиянию романтических черт. И, чтобы как-нибудь излить свои чувства, побежали в сад, нарвали роз и запихали их графу в зонтик.
      -- Пойдет дождь, откроет граф зонтик, и вдруг -- целый каскад роз посыпется ему на голову!
      Пожалуй, одна наша нянюшка осталась к нему холодна:
      -- Длинный со всего лесу. На таких коров вешать.
      Определение было загадочное, но явно не восторженное.
      Ключница, подслушивавшая из буфетной, и прачка -- у дверей из коридора -- разделяли общий восторг.
      Конечно, на другой день только и было разговоров что про графа. И тут-то и узналось, что он влюблен.
      Первые узнали, конечно, мы, младшие -- в детской.
      Мы всегда первые узнавали именно то, что от нас полагалось скрывать: что горничная хочет выйти за кучера, что от управляющего два раза сбегала жена и на кого пялит глаза дочь садовника. Обыкновенно вечером, когда мы укладывались спать, забегала к няньке ключница и начинала свистящим шепотом рассказывать новости дня.
      Нянька, надо отдать справедливость, всегда строго и педагогично говорила нам:
      -- Ну, вы... нечего вам тут слушать! Это детям совсем не годится.
      Тогда мы затихали и придвигались поближе.
      Вот таким образом узнали мы о том, что старый граф влюблен в молоденькую красавицу Янину. Что все видят, как он в костеле на нее смотрит, и все знают, что каждое утро графский верховой отвозит Янине огромный букет.
      -- Откуда они узнают такие вещи! -- охали взрослые, когда мы, волнуясь и перебивая друг друга, рассказывали потрясающую новость.
      Они, впрочем, притворялись, что сами давно все знают, и нам запретили повторять этот вздор.
      Мы-то его больше не повторяли, но зато они сами уже от этой темы не отходили.
      -- Граф влюблен!
      -- Женится?
      -- Обольстит и бросит?
      -- Нет, этого не может быть! Слишком уж открыто ведет он свое дело...
      И вот новое событие: граф ездил в карете четверкой цугом с визитом к управляющему. Наш садовник все видел собственными глазами.
      -- Вот как я вас, нянечка, вижу, -- свистел шепот ключницы. -- Так, говорит, близко проехал, что аж грязью на штанину брызгнуло. Он и грязь мне показывал. Все верно. Граф женится.
      И еще новость -- ездил граф к ксендзу.
      А потом кто-то видел, как мужики чистили графский пруд. И это относили к непременным признакам свадьбы.
      Потом кто-то графу намекнул, и граф не отрицал, а даже, говорят, улыбался.
      И -- странное дело -- все абсолютно забыли про Лешачиху. Она, положим, никуда все это время не показывалась, но все-таки никто даже никаких предположений не высказывал, как, мол, она может отнестись к такому событию. У Лешачихи и вдруг -- мачеха, да еще такая нежная, что "улыбается, как птичечка".
      И вдруг -- странная весть. Сначала даже не поверили. Но все подтвердилось. Пошел утром граф на охоту, взял с собой камердинера. Он часто так ходил, не столько для того, чтобы стрелять, сколько для поэзии. Идет впереди, заложив руки за спину, любуется, напевает что-нибудь -- особенно в последнее время часто напевать стал. А за ним на почтительном расстоянии, шагах в десяти, камердинер с ружьем. Если захочется графу выстрелить -- подзовет камердинера и возьмет ружье. Птица, конечно, ждать этого не станет, а услышав графское пение, сразу отправляется куда-нибудь, где поспокойнее, -- ну да это значения не имело.
      И вот поднял граф голову и залюбовался на дикого голубя, как тот кружится в золотом солнечном столбе.
      -- Словно Святой Дух. Иезусь Мария!
      И не успел он договорить этих слов, как получил ужасающий толчок в спину, так что отлетел на несколько шагов, и в то же мгновение рухнуло за ним огромное дерево. Это камердинер спас его, а то быть бы ему раздавленным, как бедная его кривобокая панночка, старшая грабянка. А камердинер потом рассказывал, что, если бы граф не произнес имени Божьего, все равно бы его убило, и оттолкнуть бы его не успеть.
      Опять зашептали:
      -- Лешачиха! Лешачиха!
      Что за проклятый такой лес, что деревья людей убивают?
      Графу ногу зашибло несильно, но испугался он ужасно. Белый стал, как бумага, весь дрожал и сам идти не мог. Тащил его камердинер на плечах, а там уже люди увидели, помогли.
      Лешачиха, говорят, у окна стояла и видела, как его внесли, но навстречу не выбежала и только уже поздно ночью спустилась вниз и, тихо отворив дверь, вошла в комнату отца.
      Что там было -- никто не знает. Только так до утра они и пробыли вместе.
      А утром послал граф с нарочным большое, тяжелое письмо молодой панночке Янине и при письме одну розу. И еще послал коляску в местечко за нотариусом, и долго они с нотариусом что-то писали; потом говорили, как будто он добрую часть имения отписал на управляющеву дочку. А Лешачиха все время в комнате была и от графа не отходила.
      А на другое утро подали дорожную карету и бричку для вещей, и вышел старый граф с дочкой, с Лешачихой. И все заметили, что граф был белый как мел и голова у него тряслась. Лешачиха его под руку вела. А у самой у нее за одну ночь лицо ссохлось -- только брови да усы.
      Сели они оба в карету и уехали.
      Кучер потом врал, будто граф все дорогу молчал, а Лешачиха плакала. Ну да этому, конечно, никто не поверил. Разве может Лешачиха плакать? Даже смешно!
      Поздней осенью по дороге на вокзал проезжали мы мимо графской усадьбы.
      Парк стал прозрачным и холодным. Через голые сучья просвечивал дом с забеленными ослепшими окнами.
      На веревке, протянутой между строгих колонн подъезда, висели какие-то шубы.
      Островок посреди пруда, облезлый и мокрый, казалось, наполовину затонул.
      Я искала глазами лебедя...
     
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #34 : 14 Января 2020, 06:17:09 »
Русалка

    Слуг в нашем большом деревенском доме было много. Жили они подолгу, особенно главные, основные: садовник -- ведун, кучер, поражавший наши детские души тем, что ел редьку, старичок-повар, ключница, лакей Бартек и горничная Корнеля. Это все были основные, жившие годами.
      Лакей Бартек был фигура довольно живописная. Маленький, чубастый, манерами и походкой очень напоминающий Чарли Чаплина и, вероятно, тоже немалый комик, жил он у нас, наверное, лет десять, потому что во все воспоминания моего детства всегда входит этот облик. Да, жил он не меньше десяти лет, несмотря на то, что аккуратно каждый год в Духов День его выгоняли.
      -- Это у него journée fatale! {Фатальный день (франц.).} -- говорила старшая сестра.
      Не мог от этого фатального дня пережить благополучно.
      Времена были строгие и требования большие, и не всегда за крупные прегрешения вылетал бедный Бартек.
      Помню, один раз бухнул он на пол целое блюдо котлет. Другой раз вылил весь соусник за шиворот нарядной даме. И еще раз, помню, подавал он цыплят толстому важному гостю. Тот, очевидно, человек не опрометчивый, долго вглядывался в нарезанные куски, не зная, что выбрать. И вдруг Бартек, деликатно вытянув средний палец, обтянутый белой нитяной перчаткой, указал ему этим перстом на аппетитный кусочек.
      Гость поднял на него негодующий взгляд.
      -- Ты это что же, болван? Учишь меня?
      Это было в Духов День, и Бартека выгнали. Выгонялся он, положим, ненадолго. Кажется, даже продолжал жить где-то в закутке за флигелем. Потом приходил и просил прощения, и все шло гладко до следующего Духова Дня.
      Знаменит он был еще тем, что из чисто научного интереса, застрелив ворону, ощипал ее, зажарил и съел.
      Об этом любил он рассказывать старой нашей нянюшке, вероятно, именно потому, что уж очень ее от этого мутило.
      -- И такое это, нянюшка, воронье мясо емкое, столько в нем сытости, что аж не дай Бог. Боки у ей кисловатые, а филейчики вроде человечьего. Ну, зато лапа такая плотная, рассыпущая, что после нее месяц не ешь и не проголодаешься. Я вот с тех пор уже три недели не ем.
      -- Да неужто ты и вправду ворону съел? -- охала нянька.
      -- Зъел, нянюшка, зъел и водичкою запил.
      Среди постоянных, основных слуг была и героиня этого рассказа, горничная Корнеля. Была она благородного роду из шляхтянок, держала себя манерно и за свои деликатные фасоны получила насмешливое прозвище "панночка".
      С лица она была очень белая, пухлая, с глазами очень выпуклыми, желтыми с черным ободком, рыбьими. Брови над ними резали лоб тонкой прямой стрелкой, давая лицу строгое выражение.
      Волосы у Корнели были удивительные. Длинные косы, ниже колен. Она укладывала их тугой короной на голове. Было это и некрасиво и странно, да и цвет ее волос был тусклый, безрадостно русый.
      По натуре была Корнеля тиха, медлительна, скрытно горда, молчалива, то есть неразговорчива. Но все время что-то про себя напевала с закрытым ртом.
      -- Корнеля носом поет, -- говорили дети.
      Утром она приходила в детскую расчесывать нам волосы. Почему-то именно эту специальность взяла она на себя. Драла гребенкой отчаянно.
      -- Ой, больно! Больно! Корнелька, пусти! -- визжала жертва.
      Корнеля все так же медленно и спокойно водила гребенкой и тихо, раздувая ноздри, сжав губы, напевала. Раз, помню, нянька сказала ей:
      -- Экая ты, право, копунья! Все у тебя медленно, делаешь не делаешь, будто спишь.
      И тут Корнеля повернула к няньке свое строгое лицо и многозначительно сказала по-польски:
      -- Тихая вода бжеги рве. (Тихая вода берега рвет.)
      Повернулась и вышла.
      Нянька, хотя, наверное, ни слова не поняла, но почему-то очень обиделась.
      -- Уж-жасно, подумаешь, испугала! Работать не хотят, а туда же брекеке!
      По воскресеньям, после раннего обеда, Корнеля наряжалась в парадное шерстяное платье, всегда затейливое, с какими-нибудь оборочками, рюшечками, бантиками, с зеленым галстучком, долго тщательно причесывалась и подкалывалась шпильками, накидывала на плечи кружевную вылинялую косыночку, завязывала на шею черную бархотку с серебряным образком, брала молитвенник и четки и шла на скамейку около ледника. Там она торжественно рассаживалась, расправляла юбки и начинала молиться.
      Нас, детей, очень занимало, как Корнеля молится. Мы всегда приходили к леднику и долго, беззастенчиво, как могут только дети и собаки, смотрели на Корнелю.
      Она набожно закатывала под самые брови свои выпуклые глаза, шептала и перебирала пухлыми короткими пальцами продолговатые зерна четок.
      Рядом хлопотливо кудахтали куры, клевал петух сердитым носом у самой ноги "панночки", обутой в праздничный прюнелевый ботинок, проходила в ледник ключница, гремя ключами, громыхая кувшинами, -- она, гордая, белая, пухлая, густо распомаженная, не замечала ничего. Тихо потрескивали четки, беззвучно шевелились губы, подкаченные глаза, казалось, зрели неземное.
      Ела Корнеля отдельно от прочих слуг. Приносила себе из кухни в девичью, подносила ложку ко рту с правой стороны и выгибала шею, как пристяжная.
      Как-то, приехав на лето из Москвы, застали мы, как всегда, всех наших слуг в сборе, в том числе и Корнелю, но теперь жила она уже не в девичьей, а в белом флигеле, рядом с прачечной у самого пруда. И узнали мы, что Корнеля вышла замуж и с ней живет ее муж, пан Перкавский, человек без должности пока что.
      Корнеля по-прежнему приходила по утрам драть нам волосы, по-прежнему молилась по воскресеньям, но уже не около ледника, а у своего флигелька. Росла там старая верба, развалила стволы один над прудом, другой низко вдоль берега. Вот на этот ствол садилась теперь Корнеля, с бархоткой на шее, с молитвенником в руках, чинно расправив юбки.
      Пан ее был так себе, "михрютка", вроде Бартека. Серенький, рябенький. Мотался без дела, курил табачок, завел себе курицу и купал ее в пруде. Курица билась у него в руках, вопила истошным голосом, брызгала на него, но пан непоколебимо, как человек, поклявшийся выполнить до конца тяжелый долг, кряхтя и жмурясь, окунал ее в воду.
      Больше пан ничем себя не проявлял.
      Это лето было шумное и веселое.
      В соседнем городке стоял гусарский полк. Офицеры постоянно бывали у нас в доме, где было много молоденьких барышень -- моих старших сестер, кузин и их гостящих подруг. Устраивались пикники, катанья верхом, игры, танцы.
      Мы, маленькие, во всем этом непосредственного участия не принимали, и всегда на самом интересном месте нас отсылали прочь. Тем не менее, мы были вполне согласны с ключницей, что эскадронный командир совсем молодчина. Он был маленький, кривоногий, хохлатый, усатый, с баками, как у Александра Второго. Приезжал он на тройке лихих серых коней, разукрашенных длинными разноцветными лентами. На расписной дуге красовалась надпись. С лицевой стороны: "Радуйтесь, невесты, жених едет". С обратной: "Плачьте, он женат".
      Но женат он не был, а пребывал в состоянии перманентной беспредметной влюбленности. Всем девицам по очереди предлагал руку и сердце и, ничуть не обижаясь отказом, устремлялся дальше.
      Да и не он один был влюблен. Влюбленность была господствующим настроением. Молодые офицеры вздыхали, привозили букеты и ноты, декламировали, пели и, щуря глаза, говорили барышням: "Зверок". Не "зверек", а почему-то через "о" -- "зверок". Барышни все сплошь стали загадочными натурами. Они нервно смеялись, говорили только намеками, гуляли при луне и ничего не ели за ужином.
      Как жаль, что нас гнали в детскую в самые интересные моменты. Многое из этих моментов запомнилось на всю жизнь.
      Я помню, как высокий рябой адъютант переводил кузине какое-то английское стихотворение:
     
      Облака, склонясь, целуют горы...
      Отчего же мне не поцеловать тебя.
     
      -- Что вы скажете о последней строчке этого стихотворения? -- спрашивал адъютант, склоняясь к кузине не хуже облаков.
      Кузина обернулась, увидела меня и сказала:
      -- Надя, иди в детскую.
      Хотя мне, может быть, тоже было интересно узнать ее мнение.
      Загадочные диалоги других пар тоже интриговали меня немало...
      Она (обрывая лепестки маргаритки): -- Любит, не любит, любит, не любит, любит! Не любит... Не любит!
      Он: -- Не верьте цветам! Цветы лгут.
      Она (скорбно): -- Мне кажется, что нецветы лгут еще искуснее.
      И тут же, заметив меня, живо переделала поэтично-печальное лицо на сердитое, будничное и прибавила:
      -- Надежда Александровна, пожалуйте в детскую, вас давно там ждут.
      Но ничего, с меня было и того довольно. И вечером, когда младшая сестра расхвасталась, что может три дня простоять на одной ноге, я ловко срезала ее:
      -- Неправда! Ты всегда врешь, как нецветок.
      Любимым развлечением того лета была верховая езда.
      Лошадей было много, и барышни постоянно бегали в конюшню, нося сахар своим любимцам.
      Вот при этих обстоятельствах была замечена исключительная красота конюха Федько.
      -- У него голова святого Себастьяна! -- ахала экспансивная институтка, подруга сестры. -- А какой цвет лица! Надо непременно узнать, чем он моется, что у него такая кожа.
      Я помню этого Федько. Лет ему, вероятно, было не больше восемнадцати. Лицо белое, румяное, брови что кисточкой выведены, темные волосы стрижены в скобку с челкой. Глаза веселые. Весь, что называется, писаный красавец. И, по-видимому, сознавал свою неотразимость: поводил бровями, шевелил плечом, презрительно усмехался, словом, держал себя как модная ведетта.
      Так вот, пошли выпытывать у Федька секрет его красоты.
      -- Скажите, Федько, -- спросила институтка, -- чем вы моетесь, что у вас такой цвет лица?
      Вопрос ничуть его не удивил:
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".

Eliz

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 3509
  • Репутация: 1290
  • Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz Eliz
Re: Тэффи.Нежить
« Ответ #35 : 14 Января 2020, 06:17:57 »
    -- А зямлею, панночка. Завсегда зямлею.
      -- Как так землею? -- ахали барышни. -- Ведь она же не жидкая?
      -- А мне все одно! -- красовался Федько. -- Натрусь зямлею, рушником вытрусь и пошел.
      Хотел как будто еще что-то придумать поразительное, да не сумел, и только проговорил:
      -- Да, я уж такой завсегда.
      Спохватились, что забыли сахар. Послали меня кликнуть Корнелю, чтобы принесла.
      Корнеля, очевидно, только собралась сооружать свою сложную прическу, потому что прибежала с наскоро скрученными волосами, которые сразу же и рассыпались у нее по спине.
      -- Ах, Иезус Мария! -- жеманно ахнула она.
      -- Корнеля! -- воскликнула институтка. -- Да вы настоящая русалка! Правда, Федько, у нее замечательные волосы?
      -- Волосы? Волосы у ей такие, что четырем кобылам на хвосты хватит.
      И тут же, заметив, что слова его не особенно понравились, прибавил, томно вздохнув:
      -- Эх, и бувает же красота на свете!
      Думал он при этом, вероятно, все-таки о своей собственной красоте.
      Тут я обернулась на Корнелю. "Панночка" выкатила прямо на Федько свои рыбьи глаза, и -- рот полуоткрытый, щеки бледные -- вся застыла в каком-то напряженном, удивленном вопросе. Потом тихо ахнула, уронила тарелку с сахаром и, не поднимая ее, повернулась и медленно вышла.
      -- Корнеля обиделась! -- шептали барышни.
      -- Какая дура! Чего же тут? Наоборот...
     
      Бывают мгновения, когда вдруг переламывается линия судьбы. И ничем иногда эти мгновения особым не отмечены, нет у них знаков, нет на них печати, и скользят они мимо равнодушных глаз, среди простых обычных явлений повседневного обихода, и только потом, когда свершатся намеченные ими сроки, оглядываясь назад, различаем мы их роковой удар.
      Также приходила по утрам Корнеля драть нам волосы, такая же она была тихая и медленная. Только по воскресеньям садилась на свою старую вербу не с молитвенником и четками, а с большим гребнем и расчесывала волосы. И расчесывая, напевала уже не "носом", а голосом, мелодией и словами какую-то всегда ту же польскую песню.
      "Злоты влосы, злоты влосы..."
      Пела тихо и очень невнятно, так что только эти "злоты влосы" и можно было разобрать.
      -- Да ведь это песня про Лорелей! -- удивленно сказала старшая сестра. -- Эта дура, кажется, действительно вообразила себя чем-то вроде русалки!
      Как-то под вечер пошли мы с сестрой и нянюшкой поливать цветы. Спустились с леечками к пруду. Слышим, шлепают по воде. Купаются какие-то бабы. Оказалось -- Корнеля и прачка Марья. Корнеля распустила волосы, они плыли за ней плащом, но когда она поднимала голову, облегали ей плечи, плотные и блестящие, как моржовая кожа.
      -- Го-го-го! -- закричали с другого берега. -- Го! Ру-сал-алка!
      Это Федько с каким-то парнем купал лошадей.
      Прачка взвизгнула и окунулась по уши.
      А Корнеля, быстро повернувшись всем телом в ту сторону, откуда звенел зов, вытянула руки, заколотилась прерывистым истерическим смешком. И вдруг стала прыгать, высоко по пояс выскакивая из воды, и ноздри у нее раздулись, и глаза раскрылись круглые, желтые, в дикой звериной радости. Она перебирала пальцами вытянутых рук...
      -- Корнеля лошадок манит! -- крикнула сестренка.
      Корнеля дернулась на ее крик, испуганно взметнулась и ухнула с головой в воду.
      -- Го-го-го! Руса-алка! -- кричали с того берега.
      Нянька сердито схватила нас за руки и увела.
      Близилась осень.
      Снялись шумной стаей и уехали влюбленные офицеры. Их полк куда-то перевели.
      Барышни притихли, стали меньше интересоваться верховой ездой, реже говорили намеками, больше ели, хуже одевались.
      Учащиеся стали говорить о переэкзаменовках. Вернее, учащимся стали говорить, потому что сами они на эту тему беседовать не любили.
      Готовились к отъезду. Становилось тревожно и грустно.
      Как-то вечером уже после ужина собралась нянька спуститься в прачечную спросить какую-то недостающую наволочку.
      Я увязалась за нею.
      Прачечная помещалась в том же флигеле, где жила Корнеля с мужем. У самого пруда.
      Пахло водой, сыростью, тиной. Оранжевый квадрат окна выходил на тропинку, боком к воде. Через тусклое стекло я увидела стол, на нем лампочку и тарелку с какой-то едой. Над тарелкой сидел кто-то темный и тихий, не шевелился. Корнелин пан, что ли?
      Прачка Марья встретила нас на пороге и сейчас же зашепталась с нянькой.
      -- Гос-споди, помилуй! -- ахала нянька. -- Другой бы гнал бы ее хворостиной...
      И опять шепот.
      -- И сиди-ит? -- снова падает реплику нянька. Это, верно, про того, тихого, над тарелкой. Шепот крепнет. Различаю слова:
      -- Ключница грозилась все ихнему ксендзу рассказать... Ночью купается...
      -- Таким нельзя причастия давать. То-то замечаю -- от ей окунем пахнет. Барыне бы сказать, да разве господа чему верят!
      И снова шу-шу-шу...
      -- И как ты тут, Марья, спишь, не боишься? Шу-шу-шу.
      -- А крест-то она еще носит?..
      Уходя, нянька берет меня за руку и не выпускает до самого дома.
      -- О-о... и о-о! -- тихим стоном донеслось с пруда. Не то поет кто, не то плачет.
      Нянька остановилась, прислушалась и сердито проворчала:
      -- Вой! Вой! Вот как тебя водяник за ноги в пруд стащит, так тогда не так завоешь!
      На другое утро Корнеля пришла в детскую заплаканная. Нянька встретила ее грозно и на порог не пустила.
      -- Иди, иди! Тебе в детской делать нечего. Иди водяному бороду завивать.
      Корнеля ничуть не удивилась, молча повернулась и ушла.
      -- Рыбий хвост! -- кинула ей вслед нянька.
      -- Нянюшка, -- спросила сестра. -- Корнеля плачет?
      -- Плачет! Такие всегда плачут. Попробуй-ка, пожалей, она тебе покажет. И чего только барыня смотрит? Разве господа чему верят! Хуже дур, прости Господи!
      Корнеля в детскую больше не ходила.
     
      Помню этот день хорошо. Помню, как с утра болела голова и больно было смотреть на яркое солнце. А рядом скулила и все приваливалась к моему плечу младшая сестра, и глаза у нее были мутные, и обеих нас тошнило. И в мутном тумане ухал и звенел бубенчиками бубен и визжала скрипка -- пришла деревенская свадьба.
      Женихом оказался Федько. Он был очень красный, потный, немножко пьяный: Была на нем новая белая свитка, а на шею повязан зелененький Корнелин галстучек, в котором она когда-то по воскресеньям молилась Богу.
      Невеста была молодая, но такая некрасивая, что мы даже удивились. Длинный щербатый нос торчал из-под белой полотняной хустки, которую в тех краях надевали новобрачным на голову вместо великорусского бабьего повойника.
      Она рядом с Федько бухала маме в ноги, поднося пупыристый, кисло пахнущий, черный каравай.
      Странно было видеть около красавца Федька такую простую рябую бабу.
      Началась пляска. Плясали в огромной передней, из которой убрали два гигантских стола карельской березы. Кружились девки и парубки, топотали тяжелыми сапогами деловито и невесело. Наш лакей Бартек, презрительно отставя губу, носил на подносе леденцы и стаканчики с водкой. Взвизгивала скрипка.
      Мы, маленькие, забились в уголок дивана. Никто не обращал на нас внимания. Сестра тихо плакала.
      -- Чего же ты плачешь, Лена?
      -- Мне стра-ашно.
      Чужие, грубые люди, скачут, топают...
      -- Смотри, вон там еще свадьба.
      -- Где?
      -- А вон там.
      -- Да ведь это зеркало!
      -- Нет, это дверь. Там еще свадьба!
      И мне тоже начинает казаться, что это не зеркало, а дверь, и вертятся там за нею другие гости, справляют другую свадьбу.
      -- Смотри, там Корнеля пляшет! -- говорит Лена и, закрыв глаза, кладет мне голову на плечо.
      Я привстаю, ищу глазами Корнелю. Люди на той другой свадьбе какие-то зеленые, мутные...
      -- Лена! Где же Корнеля?
      -- Там, -- машет она рукой, не открывая глаз. -- Корнеля плачет...
      -- Пляшет? Плачет? Что ты говоришь?
      -- Я не знаю, что я говорю, -- бормочет Лена.
      Я снова смотрю. Голова у меня кружится. И кружатся зеленые злые люди, упорно колотя ногами, словно втаптывают кого-то в землю. Не та ли Корнеля, совсем черная, мутная... смотрит огромными рыбьими глазами... И вдруг подпрыгнула, как тогда в пруду, по пояс голая, руки вытянула и манит, манит, а ниже груди рыбья чешуя... Рот у нее раскрыт, не то поет, не то плачет: "о-о-и-о-о!"
      И вся дрожа, кричу я в ответ исступленно и дико:
      -- О-о-и-о-о!..
      Потом потянулись долгие дни и ночи, мутные, тяжелые. Приходили незнакомые люди, старичок-водяник стукал меня по груди молоточком, приговаривал:
      -- Скарлатина, скарлатина, у обеих скарлатина.
      Злые старухи шепотом ругали Корнелю:
      -- Эдакое над собой сделать!.. Гад ее утянул...
      Старух я не узнавала...
      Потом говорили, что в пруде воду спускали.
      -- Искали, не нашли.
      -- А нашли не в пруду, а за мельницей в речке.
      На этом обрывается все, что я знала о Корнелиной жизни. Да и то только много лет спустя, вспомнив о ней, я поняла, что слова о пруде и о том, что нашли в речке, относились, по-видимому, к ней. Никто при нас никогда о ней не упоминал, и когда я, выздоровев, стала спрашивать, мне один раз ответили "умерла", а другой раз просто "нету ее".
      Едва мы оправились, увезли нас в Москву.
     
      Что это была за история? Любила ли она этого Федька? Может быть. Зеленый галстучек на его свадебном наряде... гибель Корнели именно в день свадьбы...
      Или, без всякого романа, она сошла с ума и ушла, как русалка, в воду?
      Но когда я бываю больна или просто в предутреннем полусне, если среди смутных видений детства наплывает и этот далекий странный облик, тогда кажется мне, что настоящая правда была та, которую мы, маленькие больные дети, видели в зеркале.
     

    КОММЕНТАРИИ
     
      Русалка. Духов День -- первый понедельник после праздника Святой Троицы.
      Шляхтянка -- женщина из сословия мелкого польского дворянства.
      ...прюнелевый ботинок -- Прюнель -- от франц. "prunelle" -- тонкая плотная ткань для изготовления верха обуви.
      "Злоты влосы, злоты влосы..." -- старая польская песня "о том, как ночью в яслях на желтой соломе лежал Младенец Христос".
      Как склонялись вокруг Христа Божьи ангелы с волосами из чистого золота, "Злоты влосы! Злоты влосы!.." (рассказ "Новый крест").
"У меня в померкшей келье — Два меча. У меня над ложем — знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Злых очей".