— Что же ты дальше-то не подсмотрел? — спрашивали деда. — Тебе бы за баньку-то забежать!
      — Ну, милые мои, ночью-то да около бани шататься — это вы себе другого дурака поищите, который покруче. Из бани-то, знаете, кто выглянуть может? Ага! То-то и оно!
    Баня место нечистое, что там ни говори.
    Задумает человек повеситься — куда идет? Либо на чердак, либо в баню. Такое темное дело, как самоубийство, в обычной жилой комнате как-то не очень ладно и складывается. А залез в пустую баню, там и «помощник» найдется.
    Потом люди долго удивляются — как, мол, это он так ухитрился за балку веревку зацепить, да эдак одному и не наладить ни за что. Тут уж, говорят, видно, помогал кто.
    Конечно, помогал. А кто?
    Помогал банный черт.
    Банный черт злющий, самый зловредный из всей домашней нежити. Никогда он себя в чем-нибудь добром или веселом не показывал. Только вредил.
    Полезет человек на полок париться, ну, значит, допарится до точки, когда ему скорее холодной водой надо голову облить, а банный черт нарочно шайки перепутает да и подсунет ему таз с кипятком. Запарившийся человек разбирает, конечно, плохо, черпнет, лишь бы облиться, а то в ушах звон и кровь в виски бухает. Хватит кувшином холодной воды — ясно помнит, что холодная стояла по левую руку — да и ухнет себе кипятку на темя!
    Сколько раз так бывало.
    Или еще любит банный черт пустить солидного человека кубарем с верхнего полка — трахтарарах да на пол.
      — Запарился! — говорят.
    Пусть запарился — это само собой, но можно при этом и тихо лежать. Даже были такие, которые запарившись, так на полке и Богу душу отдавали, однако же кубарем не валились.
    И еще любит банный черт сквозняки делать.
    Только что люди пару напустили, разомлели, разварились, а он возьмет да двери и откроет. Сначала никто и не поймет, в чем дело — чувствуют, что холодом прохватывает, а в пару-то в этом и не разберешь.
    Но самое темное дело банного черта — это угар. Закроет заслонку, и как он это ухитряется у всех на глазах — прямо понять невозможно. Спохватятся, да уж поздно. Выволакивают друг друга за ноги на снег.
      — Кто заслонку закрыл?
      — Кто людей погубил?
    Виноватого искать глупо. Никто себе не враг, никто на свою голову угара разводить не станет. И спрашивать нечего — кто да кто! И так известно — банный черт.
    Вот об этом самом банном черте довелось мне слышать презанятную историю, которую сейчас вам и расскажу.
    Историю про банного черта рассказала нам Александра Тихоновна, жительствующая в Париже, на улице Ришелье. Услышать на улице пышного кардинала рассказ про банного черта — штука довольно удивительная и, наверное, не всякому доведется.
    Началось дело с того, что младший сын Александры Тихоновны засунул куда-то свой шарф и никак не мог найти.
      — Да ты бы, Тишенька, завязал черту хвост, шарф бы и нашелся.
      — Как вам, мамаша, не стыдно, — ответил Тишенька, — в такую ерунду верить!
      — Дедушка твой тоже ни во что не верил, — наставительно сказала Александра Тихоновна, — а пришлось с банным чертом встретиться, так небось поверил.
    Тут слово за слово и рассказала она нам всю историю.

Нянька ворчит, что она не виновата, что она Мишеньке четвертушечку яблока дала, вот тут, мол, из мисочки вынула, а это банный черт мыло подсунул.
    Папаша, однако, в черта не верил и ругал старуху с верхнего полка самыми гремучими словами.
    Мамаше, конечно, очень неприятно было и что в черта не верят и что старуху ругают.
    Потом папаша говорит — надо Ганьку с собой в баню брать, а то старая ведьма всех ребят перекалечит.
    Ну, что ж. Нянька даже обрадовалась. Что сама накутерьмит — все на девку сваливала, даже и черта забыла.
    Вот так, долго ли — коротко ли, только как-то пришли мы из бани, стали младшеньких спать укладывать, глянь, а на Маничке креста и нету. Забыли, значит, крестик в предбаннике.
    Ну, нянька, конечно, на Ганьку, Ганька на черта, все друг на друга валят, однако нельзя же ребенка без креста спать укладывать. Посылают Ганьку в баню. Та, конечно, в слезы. Одна ночью в эдакое место, ведь это живому не вернуться.
      — Дура! — говорит нянька, — иди с молитвой, кто тебя, дуру, тронет. Я бы сама пошла, да хозяйка не велит.
    Ну, и побежала Ганька.
    Побежала, а тут мамаша спохватилась:
      — А папаша-то где? Ведь тут сейчас был?
      — Был.
      — Куда ж он девался?
    Покричали папашу. Куда же он после бани пошел, когда чай пить надо? После бани у нас всегда чаепитие было торжественное: с медом, с вареньем, с изюмом, с баранками.
    Ну, однако, папаша скоро явился.
      — Я, — говорит, — только на крылечко вышел, снежком голову потер.
    Голову-то он потер, а над бровью шишка и нос расцарапан.
    Испугалась мамаша.
      — Что же это такое! Видно, в бане тебя садануло, и как же ты не заметил!
    А нянька кричит:
      — Банный черт саданул. Узнаю его хватку.
    Мы ждали, что папаша на няньку цыкнет, а он вдруг покорно так:
      — Видно, ваша правда. Видно, черт саданул, а то как же иначе-то понимать?
    А тут, слышим, в кухне Ганька ревет. Что за притча?
    Бежим в кухню.
    Сидит Ганька на кухаркином сундуке, ревет белугой.
      — А вя... вя... вя... Старый черт щиплется...
    Тут нянька, конечно, воды в рот набрала и прыснула на Ганьку. Та взвизгнула, глаза выпучила и замолчала.
    Крестика-то она так и не нашла. Потом уж утром приказчик принес. Ну, а больше от нее ничего и не добились. Пока ревела, черта поминала, а потом, как успокоилась, то ничего и рассказать не захотела. А папаша говорит:
      — Вы девку не бередите, оставьте ее в покое, она так скорее отойдет.
    А мамаша отчасти довольна:
      — Теперь, говорит, небось поверил?
      — В кого?
      — Да в банного черта.
    Ну, папаше, конечно, неприятно было сознаваться, что мамашина правда вышла. Так смущенно что-то пробормотал, что, мол, очевидно, бывает всякое, человеческому разуму необъяснимое.
    И как-то он с того вечера притих и очень к мамаше ласков стал.
    А Ганька, как ее черт потрепал, совсем чего-то будто рехнулась. Обнаглела, раздобрела, орет песни на весь дом.
   
    Уж как, маменька, я Яшку люблю!
    Кашемиру на рубашку куплю!
   
    Или еще:
   
    Ехал милый по полю на белой лошади
    Кричал он: милая изюминка,
    Стоснул я по тебе!
   
    Орет, глаза соловые, морда так и лоснится и все что-то жует, из кармана достает. Уж мамаша думала — не таскает ли она пряники из кладовки. Да нет, посмотрели, цело.
    Нянька ругает:
      — Ганька, стерва, осатанела ты, что ли!
    А она подбоченилась, боками закрутила:
      — Кому Ганька, кому стерва, а вам всем Агафья Петровна!
    Так прямо все так и ахнули.
    Мамаша папаше доложила, что, мол, гнать ее, али как. А папаша хоть бы что.
      — Бедная девушка, раз ее банный черт напугал, так мы ее беречь должны и жалеть, а не из дому гнать.
    Ну, мамаше, конечно, приятно было, что папаша так насчет банного черта твердо понимать стал. Она ему и не перечила.
    Стали у Ганьки ленты появляться, ботинки на пуговках. Что такое? Откуда? А папаша не советует допытываться.
      — Ты, — говорит, — душа моя. Анюшка, сама знаешь, что есть в природе много необъяснимого.
    А вскорости после этого разговора собрала Ганька свое барахло.
      — Уезжаю, — говорит.
    Заревела, бухнула мамаше в ноги, ничего больше не сказала и уехала.
    Ну, вернулась, значит, в деревню, и кончено. Никто и не жалел — уж очень какая-то неладная была, да еще с отметиной. Действительно, «чертова закуска».
    А через полгода узнаем (наш же лесной объездчик с дальней заготовки и рассказал), будто на Ванозере, где и папаши сплавы, открылся постоялый двор и будто хозяйкой там Агафья Петровна Ерохина.
      — Да ведь это никак наша Ганька, — ахнула мамаша. — Ерохины-то нянькино племя. На носу отметина есть?
      — Есть. Говорят, медведь ее драл.
      — Знаем мы медведя. Банный черт!
    Няньку позвали, не она ли деньги Ганьке ссудила. Нянька открещивается — отродясь у нее капиталу не было, чтоб еще постоялые дворы открывать.
      — Ишь, «чертова закуска», ловко как повернула! Не иначе как банный черт помог!
    Вернулся папаша — он лесные дачи объезжал — рассказала ему мамаша. Он прямо глаза выпучил.
      — Да как же ты не знаешь? — удивилась мамаша. — Ведь она же у твоего сплава живет и избу, говорят, новую срубила.
    А папаша так ничего и не понимает.
      — Это, говорит, все Михайле объездчику спьяна помстилось. Давно пора его, пьяницу, выгнать.
    Потом видит, что мамаша совсем перепугалась, и говорит ей:
      — Ты, Анюшка, женщина умная, сама понимаешь, что раз черт захочет, так всякому глаза отведет. Может, там и есть постоялый двор, да мне его видеть не дадено. Я тебе давно говорил, что в природе всякие штуки водятся, куда человеческому разуму проникать не полагается. Ну, и не проникай. Ученые и то не советуют. Начнешь, говорят, в эту природу проникать, так только на скандал нарвешься.
    Ну мамаша и успокоилась.
    Так вот, какие дела водились у нас, — закончила рассказчица. — Теперь в какого-нибудь банного черта и поверить трудно. А вот ведь папаша сначала тоже какой насмешник был, а потом, однако, присмирел. И даже нам, детям, запретил про «чертову закуску» вспоминать. Совсем человек сдался!

Этим «домашним» при переезде на новую квартиру ставят у камина в крошечных мисочках мед и молоко. Угощают их также в ночь перед Рождеством, потому что в эту ночь они очень грустят и вздыхают. Это канун великого их падения, канун рождения Того, Кто увел от них человеческую душу. И еще утешают их, когда святки кончаются, на Масляной неделе. Начнется пост, уныние, церковь. Им это обидно и скучно. А обижать их не хочется, они ведь милые и беззлобные.
    Не то домовой. Домовой в некоторых домах бывает пресердитый-сердитый. Любит щипать толстых девок и душить по ночам солидных дядюшек. Наводит порядки строго. Любит попугать и пристрожить. Вообще, похож на самодура помещика. Консервативен до мелочности, ничего нового не признает, даже новую мебель по ночам ломает — треск на весь дом.
    «Домашние» никого не пугают, они сами всякого боятся. Живется им трудно. Приютится такой маленький где-нибудь в пыльном завитке в тараканьем углу за железной печкой. А выметут оттуда сор — и конец уюту, и ищи нового пристанища, а где еще его найдешь. Все свои позаняли. Кто всю жизнь провалялся за комодом, тот не уживется даже в самой лучшей печной отдушине.
    «Домашние» никаких нововведений не боятся, будь это хоть футляр от гольфовых палок — им все равно. Подождут, пока в нем пыль заведется, да и устроятся. Лишь бы только дом стоял на месте, потому что перебираться им с хозяевами очень трудно.
    В былые времена, когда семьи жили столетиями в том же гнезде, вся нежить размещалась кому где полагается и знала все порядки. И вся семья из поколения в поколение знала, что в такой-то комнате что-то пищит, в такой-то постукивает, а в другой по ночам будто кто орешек катает.
    Няньки пугали детей, тоже из поколения в поколение, все тем же темным углом в детской.
      — Там бука живет! Вот не закроешь глазки, так он тебя бум-бум-бум!
    Няньки никогда не объясняли детям, что такое бука. Каждому ребенку предоставлялось самому вообразить нечто исключительно страшное и скверное.
    Бука был дух детской, заведовал воспитанием маленьких детей, требовал послушания именно вечером в постели и заставлял детей спать и не капризничать. Это был дух ночной. Днем никто о нем не упоминал и даже самой глупой няньке не пришло бы в голову пугать букой днем.
    В былые времена, если и не жили круглый год на одном месте, а, скажем, проводили лето в деревне, а осенью переезжали в город, то кое-какая маленькая нежить перебиралась вместе со своими господами, но большинство оставалось на насиженных местах.
    Какой-нибудь мохнатик из-под ковра на парадной лестнице, ну, куда сунется он в деревне? Да его сразу просквозит всего, продует, да он на смерть зачихается.
    Я не говорю уже о домовом — домовой, как и самое имя его показывает, заведует домом и никуда из этого дома не двинется. Если дом передается или продается, то непременно вместе со своим домовым, который иногда очень себя «оказывает», если новые жильцы придутся ему не по вкусу. Домовой может очень горевать, когда старая, вековая, милая ему семья бросает навсегда свое жилье. Но, как бы он ни убивался от горя разлуки, бросить дом и следовать за людьми он не может. Он дому принадлежит.
    Можно ли видеть «домашних»? Можно, да не всем это дается.
    Видят их только дети, больные да пьяницы, но не всякие пьяницы, а только те, про которых принято говорить, что они допились до чертиков.
    Мне как-то довелось видеть такого пьяницу. Он сидел напротив меня в трамвае, и у меня было достаточно времени, чтобы наблюдать. Чертенята облепили его, очевидно, со всех сторон, потому что он то и дело то сдувал их с рукава, то сбивал щелчком с колена, то стряхивал с отворота пальто. По тому, как он с ними обращался, ясно было, что они крошечные, совсем не страшные и очень бойкие. Судя по рассказам, все допившиеся до чертиков, именно вот такими их и видят.
    Это уже даже не «домашние», а просто какая-то мелочь, безответственная и беспартийная. Вреда они пьяному, очевидно, никакого не причиняют, да и щелкают их пьяные, вероятно, из конфуза, что вот, мол, свидетельствуют о его полном пьяном градусе. Неловко ведь если скажут: «вот, до чего доклюкался».
    А, впрочем, может быть, и просто противно, что такая дрянь лезет прямо на человека и рассаживается, как мухи.
    Все это компания, если и не очень приятная, то во всяком случае, безобидная.
    А вот теперь расскажу я вам кое о ком презлющем и преехидном, с кем встретиться никому бы не пожелала.
    Называется он... впрочем, о нем -- в следующий раз.

Потом вошла в мамину спальню и закрыла за собой дверь.
    Все это было очень странно.
    Потом мы узнали, что она была женою какого-то дальнего родственника, поэтому и решила называть маму тетечкой.
    О чем говорили в спальне — неизвестно. Но говорили долго. А мы в это время молча рассматривали маленькую девочку, которая сидела на диване, скрючив не хватавшие до полу ножки, и не шевелилась.
      — Как вас зовут? — спросила сестра.
    Вместо ответа она быстро закрыла глаза, словно спряталась, и так, зажмурившись, и просидела почти все время.
    Странная была девочка.
    Наконец двери спальной открылись и мама вышла, ведя за собой новоприезжую. По маминому лицу было видно, что она чем-то недовольна и даже расстроена. Дама терла платком покрасневший носик и все повторяла:
      — Вы делаете великое дело! Великое дело!
    И вдруг, взглянув на девочку, спохватилась:
      — Ах, я и забыла! Со мной мой ребенок... Люся, сделай же реверанс!
    Девочка скользнула с дивана, сморщила личико жалобно, точно собираясь заплакать, и неловко согнула обе коленки.
      — Это мое дитя! — восторженно воскликнула дама. — И я не отдам ее никому, ни за что на свете!
    Она прижала к себе голову девочки. Та осторожно поправила тряпочку на своей щеке. Ей было неловко так стоять, с притиснутой головой, но она только терпеливо сжала губки и зажмурилась.
      — Люся! Детка! — продолжала декламировать дама. — Никому, никогда, помни это! Мы умрем вместе!
    Потом, много лет спустя, встретила я как-то такую маменьку с дочкой, ужасно напоминавшую мне эту даму с Люсей. Где-то в Италии вечером в вагоне. Русская дама — такая же худая, только высокого роста, прощалась с провожавшим ее маленьким и коренастым итальянским офицериком. Дама, извиваясь, склонялась к нему сверху, как змея с дерева, и восторженно говорила:
      — Addio! Addio! Io t'amo, o bel idol mio!
    А маленькая ее девочка, которую она притиснула к скамейке, тихо скулила:
      — Мама! Мама! Мне же больно!
    А мама извивалась:
      — Addio! Addio! О, la profondita del mio dolore!
      — Мама, ты мне на ножку наступила. Мама, ну что же это ты!..
    Ужасно остро вспомнилась мне тогда далекая девочка Люся и ее декламирующая маменька.
    Они остались жить у нас.
    Девочка Люся играла с нами редко. Она была хилая, слабая, у нее вечно что-нибудь болело.
    Мы называли ее «Люся подвязанная».
    Было ей тогда лет шесть.
    Тихая была девочка, испуганная и старательная. Все что-то писала, скрипела на доске грифелем или шила какую-нибудь тряпочку.
    Платьица на ней были всегда рваные и грязные, но с претензией, с дырявыми и мятыми бантиками. Маменька с гордостью говорила, что эти платьица она сама сшила.
      — Я люблю красоту! — декламировала она. — И я хочу воспитывать моего ребенка в красоте.
    Впрочем, о красоте заговорила она попозже, когда уже обжилась. Первое же время была какая-то растерянная и точно ко всем подлизывалась.
      — Ваша мама — это ангел доброты, — говорила она нам, — Да, да, типичный ангел!
      — Нянюшка, в вас много народной мудрости.
      — Боже! Какое грациозное дитя!
    Это было сказано про мою четырехлетнюю сестру, толстую коротышку Лену.
    Все засмеялись.
      — Нет, серьезно, — не смутившись, щебетала дама, — она обещает развернуться в настоящую балерину.
    Сама дама развернулась вовсю только после маминого отъезда в Москву. Мы, маленькие, остались зимовать в деревне, и она решила погостить у нас до каких-то окончательных выяснений разных сложных своих обстоятельств.
    Девочкой своей она совсем не занималась. Иногда даже как будто забывала о ее существовании. Странная была дама. Она декламировала перед зеркалом стихи, на ночь обкладывала лицо свежим творогом, часто уходила в большую нетопленую залу, тихо напевая тоненьким фальшивым голоском, долго вальсировала, а потом, прижавшись лбом к окну, также долго плакала.
    Причесывалась она иногда очень затейливо, иногда ходила весь день с нечесаными волосами. На почту посылали у нас два раза в неделю, и в эти дни она очень нервничала и часто бегала под дождем встречать посланного.
    Звали даму Алевтина Павловна. Но как-то раз она сказала нам:
      — Зовите меня, пожалуйста, Ниной. Я обожаю Тургенева.
    При чем тут был Тургенев — не знаю. Девочка, кажется, очень любила ее и все как-то за нее мучилась.
      — Мама! Не надо в зале плясать!
      — Мама! Это нехорошо! И зачем ты щечки творогом трешь! Мамочка, не надо!
    Глаза у девочки были маленькие, голубенькие, волосы жиденькие и вились золотыми шелковыми колечками.
      — Ее «хозяин» любит! — говорила нянюшка, гладя ее по голове. — Ишь какие колечки завивает!
    Девочку все любили особой жалостью.
      — Посиди, Люсенька, в моей комнатке, — просила ключница. — От тебя в комнатке теплее делается.
      — От ей и лампочки ярче горят, — басом вставляла прачка Марья.
    И все многозначительно переглядывались.
      — «Хозяин» ее любит...

Из детской, куда нас увели, мы слышали вскрики и грохот, точно что-то падало. Потом прибежала горничная и, крутя выпученными глазами, крикнула нянюшке:
      — Живо Люсенькины вещи собирать. Сам ее увозит. Бегу к кучеру, велено лошадей...
    Нянюшка нехотя стала вынимать из комода рваные Люсины тряпочки. Мы ничего не смели спрашивать.
    Потом опять прибежала горничная, радостно взволнованная необычайными событиями.
      — Ой, няничка, ну и дела! От возовни замок сломался, не достать коляски. За кузнецом побегли пробои тащить. И что такое, и как оно сломалось, этакое железо! Нечистая сила!
    Нянька строго взглянула на нее поверх очков.
      — А ты молчи. Может, так и надо.
    Нам очень хотелось выйти посмотреть на все эти диковинные дела, но нас не пустили.
    Прошло не меньше часа, и мы уж было успокоились:
      — Не достанут коляску и Люсеньку не увезут. И вдруг дикий грохот, звон, рев...
    Нянька вскочила:
      — Ну, конечно. Убил он ее.
    И бросилась к двери. Мы хотели было побежать за ней, но испугались и притихли. Нянька вернулась растерянная:
      — Господи, сохрани и помилуй! Рама на него упала. Михайла утром вмазывать хотел, вставил, гвоздиками прикрепил, а она вылетела, да как грохнет прямо на него, на этого... Еле успел отскочить, а то бы на месте... Господи, Господи!
      — Нянюшка, смотрите, едут! — крикнула сестра, подбегая к окну.
    Но коляска была еще пустая. Это кучер проезжал лошадей. Но почему-то лошади неслись как угорелые, били копытами по передку коляски, и кучер повис на вожжах, и шапка у него свалилась.
    Потом узнали, что лошади, подъезжая к крыльцу, вдруг чего-то испугались и понесли к воротам. Пристяжная проскочила, а коренник сплечился.
      — Не пускает «хозяин» девочку. Жалеет, — бормотала нянька. — Против него не пойдешь. Били бы друг друга по темени, а чего девчонку-то мучить? Вот он один за нее и вступается.
    Уже заголубели сизые сумерки, когда увидели мы, как проехала мимо окон коляска с поднятым верхом. Что-то такое было безнадежно тоскливое в этом мутном силуэте, в низко опущенном верхе, чуть-чуть подпрыгнувшем на повороте. И вот, и нет ничего — одна сизая дымка, которая сгустится, потемнеет и покроет все.
    Во время обеда мы неожиданно услышали голос Алевтины. Она, значит, не уехала. Она сидела в гостиной и говорила кому-то:
      — Это он нарочно увез ее. Нарочно, чтобы меня добить.
    С кем она говорила — не знаю. Должно быть, сама с собой.
      — И почему он думает, что шестилетнему ребенку лучше жить с отставным гусаром, чем с матерью?
      — Ешьте, ешьте, — шептала няня. — Нечего вам тут слушать.
      — Я не поеду! Я не поеду! Я не поеду! — вдруг закричала Алевтина.
    Эльвира Карловна побежала к ней и закрыла дверь.
   
    * * *
   
    Рано утром, мы еще лежали в постели, вошла Алевтина в детскую. На ней было то самое пальтецо, в котором она приехала, и та же шляпка. В руках она держала пачку писем, перевязанных сиреневой ленточкой, которую она по праздникам завязывала себе на шею — единственная ее роскошь. Лицо у нее было очень грустное и совсем больное:
      — Нянюшка, вы ведь неграмотная. Вы, значит, не будете читать... Вот, умоляю вас, сохраните это... это до того времени, когда я смогу взять. Я вас потом щедро вознагражу.
    Она закрыла глаза и на минутку прижала пакет к груди. И в эту минуту страшно стала похожа на Люсеньку, когда та закрывала глаза, чтобы спрятаться от людей.
      — Нянюшка! Я должна ехать туда, где девочка. Я не могу здесь оставаться. Когда ее уносили, она обернулась и сказала мне: «Мама, ты, пожалуйста, не беспокойся». Если бы она этого не сказала, я бы, может быть, и могла... «Не беспокойся!» — сказала. Замучает ее палач. Все на ней выместит...
    Она помолчала.
      — Здесь нельзя оставаться. Сегодня ночью весь дом вздыхал и плакал, как живой... Я должна ехать... Эльвира Карловна добрая, дала мне тридцать два рубля. Я ее тоже очень вознагражу... Прощайте, нянечка!
    Она опустила голову и пошла к двери, но тут вспомнила, что не отдала пакета, улыбнулась так горько, словно заплакала:
      — Вот я и забыла. Спрячьте. Поцелуйте меня на прощанье. Ведь я... ведь я здесь была ужасно счастлива!..

Кухарка загадочно улыбалась.
      — Никогда вы ее не выгоните!
      — Почему?
      — А потому, что она каждую ночь на вас шепчет, и бумагу жгет, и в трубу дует. Вы ее прогнать не можете.
    Посмеялась, рассказала мужу.
      — Вот темный народ! Какое безобразное суеверие. А она еще вдобавок грамотная.
    Велели кухарке непременно найти новую горничную, а сами все толковали, кто из нас лучше сумеет Устинью выгнать.
      — Что это значит, что она бумагу жжет и в трубу дует? — допытывалась я.
      — Мало ли у темных людей всяких суеверных пережитков средневековья, — объяснял муж. — Меня только удивляет, что Устинья способна на такой вздор.
      — А может быть, просто кухарка наклеветала, чтобы выжить ее и какую-нибудь свою куму рекомендовать?
      — Может быть, и так. Но дело сейчас не в праздных догадках, а в том, чтобы, не медля ни минуты, выгнать ее. И это я беру на себя.
      — Нет, я беру на себя.
      — А я убедительно прошу мне не противоречить.
    На четвертый день вечером сидели мы с мужем вдвоем за самоваром. Я вязала, как сейчас помню, Валечке рукавички. Муж раскладывал пасьянс. А на столе сидела кошка и жмурилась на молочник со сливками.
    Вдруг кошка вскочила, лапы вытянула, шерсть дыбом, прыгнула со стола и брысь в гостиную. И тотчас портьера раздвинулась и вошла в комнату Устюша. Тихая, круглая, желтая, как всегда. Подошла к мужу, поцеловала его в плечо, потом ко мне, поцеловала меня в плечо, потом повернулась к буфету, взяла какие-то чашки и медленно вышла.
      — Так что же ты! — шепнула я мужу.
      — Да ведь ты же хотела сама... — смущенно бормотал он.
      — Господи! ведь ты же кричал, что непременно сам ее выгонишь! Что же теперь делать? Я теперь уж и не знаю, как мне приступить...
    Опять вошла Устюша, спокойная, встала у дверей и спросила:
      — Можно прачке вчерашний пирог отдать?
      — Можно, — ответила я.
      — Можно, можно, — поддакнул муж.
    Почему он вмешался, раз он никогда в хозяйственные дела не совался и даже, конечно, ни о каком пироге ничего не знал?..
      — Ну, как же теперь быть? — совсем растерялась я.
      — Может быть, завтра все это выйдет удачнее... — смущенно бормотал муж. — Ты завтра утром просто скажи ей, что ее услуги нам больше не нужны.
      — Почему же непременно я? Скажи сам. Ты глава дома.
    И прибавила:
      — Вот что значит в трубу дуть, не смеешь ее прогнать.
      — Не говори глупостей, — сердито оборвал он и вышел из комнаты.
    Так это дело и заглохло. Но ненадолго. Скоро разыгралась у нас такая история, о которой, пожалуй, в городке этом до сих пор вспоминают, «не к ночи будь сказано».
    Вот не знаю даже — сумею ли рассказать вам эту главную историю нашей жизни в К-ской губернии. Уж очень она странной покажется по нынешним временам.
    Так вот, вскоре после Устиньиной отлучки без спросу неожиданно ушла кухарка. Очень загадочно, вдруг пришла за расчетом. Плела какую-то ерунду, что, мол, хочет отдохнуть в деревне, а сама осталась в городе, и все ее видели.
      — Почему она ушла? — спросила я у няньки. — Может быть, ей жалованья было мало так сказала бы, мы бы прибавили.
      — Жалованья ей было очень даже довольно, — ответила нянька. — Эдакого места ей вовеки не найти. Сама говорила, что у такой барыни живи да живи. Масло, мол, не взвешивает, яиц не считает, совсем, говорит, дура барыня. Жить даже очень хорошо.
      — Так отчего же она ушла, если жалованьем была довольна? — спросила я, делая вид, что не расслышала последних слов.
      — Ушла потому, что вымели.
      — Как — вымели?
    Нянька подошла поближе и зашептала:
      — Укладка у ней в кухне стояла, под ключом. Прошлую субботу полезла за чистой рубахой, глядь, а в укладке поверх всего веник лежит. Ну, она скорей вещи собрала, да и давай Бог ноги.
      — Как же в закрытую укладку веник попал? — удивилась я.
      — Вот то-то и оно! Раз уж так ее выметает, так уж тут ждать нечего.
    Как я уже говорила, была наша нянька очень старая, и, вероятно, от старости выражение лица у нее было очень мудрое: глаза исподлобья, рот углами вниз. А между тем, дура она была феноменальная. Говорит, бывало, маленькой Валечке:
      — Вот не будешь меня слушаться — уйду к деткам Корсаковым, они свою нянечку любят и ждут.
    А детки Корсаковы уже сами давно от старости из ума выжили. Один — генерал в отставке, другой за разгул под опеку взят.
    И любила нянька всякие страсти.
    Как-то рассказывала, что собственными глазами видела водяного.
      — Жила я у вашей тетеньки и пошла с Лизанькой утром к речке гулять. Вдруг слышу, ухнуло что-то, будто из пушки выпалило, и вся вода ходуном пошла. Хорошо, что со мной младенчик был, ангельская душенька и меня сохранила, а то бы водяной обязательно в речку утянул.
    Я потом спрашивала у тетки, что это за история.
      — А просто кучер купался, — сказала тетка.
    Много нянька вообще всякой ерунды плела, но на этот раз факт налицо: кухарка ушла из-за веника.
    Рассказала я всю эту историю мужу. Тому было досадно, что хорошая кухарка ушла.
      — Наверное, это Устиньины фокусы. Давно следует ее выгнать. Я с ней на днях поговорю. Надоела она мне.
      — Да и мне тоже, — сказала я.
    Так почти и порешили — Устинью гнать.
    Только вот ушел как-то муж вечером в клуб, а я сидела у себя в спальной, собираясь спать ложиться. И помню, было у меня что-то на душе беспокойно. От того ли, что ветер в трубе выл — такая весна была скверная с метелями, со снежными заносами — ужас.
    Воет ветер, стучит заслонкой — тоска!
    И вдруг входит нянька. Лицо мудрое, губы сжаты...
      — Господи! Нянюшка! Что случилось?
    А она подошла поближе, оглянулась, да и говорит:
      — Барыня, а барыня, вы в столовую вечером не заходили?
      — Нет, — говорю, — не заходила. А что?
      — Ну, так пойдите, посмотрите, что у нас там делается. А я, воля ваша, больше в этом доме не останусь.
    Очень удивленная, пошла я за нянькой в столовую, остановилась у дверей. Ничего — комната как комната, над столом лампа горит.
      — Да вы на стулья посмотрите — аль не видите? Смотрю — стоят стулья вокруг стола, странно стоят: спинками к столу, сиденьем наружу. Вся дюжина так поставлена.
      — А этот, смотрите, тринадцатый, как сюда попал?.. Смотрю — и правда стоит отдельно около узкого края на хозяйском месте какой-то ковровый стулик, совсем мне неизвестный...
      — Что же все это значит?
    Нянька зловеще молчала.
      — Может быть, это Валечка играла?.. — сказала я.
      — Это полуторагодовалый ребенок такие тяжелые стулья станет двигать! Выдумали тоже!
    Я совсем растерялась. Может быть, теперь смешно покажется, но тогда, уверяю вас, было очень жутко. Комната вдруг показалась совсем незнакомой, и лампа как будто как-то странно горит. И этот тринадцатый стул. Бог знает откуда взявшийся...
    Говорю робко:
      — Нянюшка! Может быть, лучше стулья на место поставить?
    Она даже испугалась:
      — Ой, что вы это говорите! Да разве их можно теперь с места сдвинуть! На ем на каждом сам посидел.
      — Нянюшка. А зачем же все это сделано?
      — А затем, что нам отсюда всем поворот показан.
      — Поворот?
      — Да, от ворот поворот, вот Бог, а вот порог. Поворачивайте, и вон отсюда!
      — Нянюшка, милая, а Валечка что? Валечка спит? — с ужасом спрашиваю я.
      — Валечка спит. А с вечера молочка просила, — зловеще ответила нянька и, помолчав, прибавила: — А когда у Корсаковых Юшенька помирал, так все чаю просил.
    Тут уж я ждать не стала. Бросилась в переднюю, схватила с вешалки шубу и побежала в клуб за мужем.
    Нервы были так напряжены, что, когда из-за забора тявкнула на меня собака, я взвизгнула и пустилась бежать. От страха все дома казались незнакомыми, и я чуть не заблудилась в наших четырех улицах.
    Добралась до клуба, вызвали мне мужа.
      — У нас в доме не ладно, — лепетала я. — Стулья перевернуты... Тринадцать... Няня говорит, что надо сейчас же съезжать, Валечка просила молока.
    Тут я заплакала.
    Муж слушал с ужасом и ничего не понимал.
      — Подожди минутку, — сказал он наконец. — Я сейчас посоветуюсь с исправником.
      — Скорее! — кричу ему вслед. — Дома ребенок один остался.
    Вышел ко мне исправник. Я пролепетала ему все, что знала. Муж смущенно посматривал, бормотал ерунду про дамские нервы, но исправник отнесся ко всему очень деловито, покряхтел и заявил, что пойдет сейчас же вместе с нами и выяснит дело на месте.
    Исправник наш был старый опытный взяточник, человек приятный, любил пожить и жить давал другим.
    Пошли вместе домой. Я, чувствуя себя под двойной защитой супружеской любви и закона, немножко успокоилась. Исправник расспрашивал по дороге о нашей прислуге. Мы отвечали, что кухарка в комнаты не входит, горничная живет уже больше года, а нянька вообще вековечная.
    Вошли в дом, открыли дверь в столовую.
    Я, хоть и была под двойной защитой, сразу опять поддалась прежнему впечатлению.
    Исправник постоял на пороге.
      — Все здесь оставлено в неприкосновенности?
      — Да, да.
      — Мм... Это хорошо, что вы ничего не трогали. Попросите сюда прислугу. По очереди.
    Приплелась нянька. Лицо мудрое.
      — Ну, старуха, показывай все, что знаешь по этому делу.
    К удивлению моему, нянька вдруг от всего отперлась.
      — Знать ничего не знаю и ведать не ведаю. А только в столовую вы меня никакой силой войти не заставите.
    Исправник посмотрел на нее с уважением и велел позвать следующих.
    Пришла сонная кухарка, ответила на все «а мне ни к чому», с ударением на «о», икнула и ушла.
    Потом вызвали Устинью.
    Исправник приосанился, налетел орлом.
      — Эт-то что у вас за безобразия? Зачем ты стулья переворотила?
    Устинья стояла, поджав губы, опустив глаза.
      — Я ничего не трогала, со стола прибрала и пошла на кухню.
      — А тринадцатый стул откуда? Отвечай, шельма!
      — Ничего я не брала и ничего не знаю.
      — Ну это мы сейчас увидим! Нет ли у вас где-нибудь земли? — обратился он к мужу.
      — Мое личное имение в Могилевской губернии, — растерянно отвечал тот.
      — Да нет, я не про то... Да вот иди, шельма, сюда. Он схватил Устинью за локоть и потянул к кадке с фикусом.
      — Вот. Бери, ешь землю, если не виновата.
    Устинья покорно взяла щепотку земли и пожевала.
      — Тэ-эк! — одобрил исправник. — Можешь идти.
    Устинья спокойно вышла.
      — Ну, раз она на своей правде землю ела, значит, она вне подозрения. Тэ-эк. Теперь я вам пришлю городового, пусть у вас в передней переночует. Если чуть что — сейчас же дайте знать в полицию. А теперь разрешите приложиться к ручке и прошу ни о чем не беспокоиться. И не в таких переделках бывали.
    Ушел.
    Остались мы вдвоем и не знаем, что делать. Зашли в детскую. Валечка спит, Нянька лежит на спине и точно муху с губы сдувает — значит, тоже спит.
      — Хочешь, заглянем в столовую? — говорю я.
      — К чему? Что за смысл?
    Вижу, не хочется ему.
    Пошли спать. Света, однако, не гасили.
    Я уже задремала...
      — Не кажется ли тебе, что кто-то по столовой ходит? — спрашивает шепотом муж.
      — Не-не с-слышу! — шепчу я.
    Он сидит на постели, весь насторожился. И вдруг под окном что-то стукнуло.
      — Кто там? — с ужасом, с визгом завопил муж. — Кто там? Я стрелять буду!
    В ответ опять что-то стукнуло...

    Тэффи. Водяной

От железнодорожной станции до города ехать надо было ровно тридцать верст и все лесами, лесами, да болотами, через дикие речки по деревянным пляшущим мостикам, глушь, даль, ужас.
    Приехала Клавдия Петрова в городок к вечеру и велела ямщику везти прямо на мельницу, где муж нанял квартиру.
    Немножко Клавденька этой новой квартиры побаивалась. Не доверяла мужу. Не такой это был человек, чтобы сделать что-нибудь разумное и практичное. Но вышло так, что сама она выехать с ним вместе не могла, занята была ликвидацией обстановки и всякими домашними делами, а мужу уже вышел срок являться на службу и он ждать не мог. Вот и пришлось ему самому отыскать для них помещение. А так как дело было к лету, то и рекомендовали ему нанять домик около мельницы. Там какой-то городской чиновник два года подряд жил и все очень хорошо устроил: и обоями оклеил и полы выкрасил — словом, для лета будет отлично, а осенью можно отыскать что-нибудь уже в городе.
    Место было красивое, немножко дикое. Все заросло кустами, и дорога до домика не доходила, а от мельницы нужно было идти по тропинке вдоль берега.
    Клавденька вылезла из тарантаса, усталая, разбитая. Ямщик понес за ней вещи.
    Показалось ей, что сыро, и водой пахнет, и глухо.
    «И всегда он ерунды натворит», — думала она про мужа.
    Из домика вышла востроносая, страшно худая баба в белом платке, надвинутом на лоб. Баба, не здороваясь, подала ей письмо. Письмо от мужа.
    «Меня неожиданно вызвали в уезд, — писал он, — для ревизии. Вернусь дня через два. Ты пока устраивайся. Прислуга нанята, все в порядке. Будешь довольна. Целую крошечные глазки и голубенькие ручки. Володя».
      — Голубенькие ручки! — пробормотала она. — Вечно все перепутает!
      — Значит, барин вас нанял? — спросила она востроносую бабу.
    У бабы лицо было узкое, как сабля. Под глазами черно, словно углем намазано.
      — Да-с. Наняли. Готовить и вообще, доить или что.
      — Разве здесь есть корова? — удивилась Клавденька.
      — А я почем знаю, — гордо отвечала баба. — Я только вчера пришла.
    Клавденька вошла в дом. Комнаты маленькие, сырые, ветки черемухи лезли в окна, застилали свет. И сразу ее зазнобило как от простуды.
    Обошла все помещение. Летом, в жару, наверное, будет хорошо, а пока и судить трудно. Мебели почти что никакой. На все три комнаты одна кровать, один диванчик, стол да три стула.
      — А лампы здесь нет? — спросила Клавденька.
      — Нету, — отвечала баба из кухни.
      — Так как же я буду?
      — А ночи теперь белые, так на что тебе свет? А хочешь, так давай денег, схожу в город за свечкой.
      — Хорошо. А нельзя ли самовар поставить?
      — А давай денег, так я в городе углей куплю.
    Клавденька дала бабе денег, велела купить кое-что из провизии. Баба ушла, да и пропала.
    Холодно, сыро, темно, скучно. Клавденька завернулась в плед и задремала. Наконец хлопнула дверь.
      — Ну что, принесли свечку?
    Никто ей не ответил. Баба вошла и молча остановилась.
    Клавденька обернулась.
    В дверях стояла баба, да не та. Чужая. Она была огромного роста, широкоплечая, ширококостная, любому мужику впору. На голове темный платок.
      — Вам чего? — спросила Клавденька.
      — А я к вам в горничные, в девушки. Ваш барин меня подрядил, — отвечала баба густым голосом.
      — Ах, значит, муж вас нанял? А вы умеете? Вы уже служили?
      — Ну, конечно, — добродушно отвечала гигант-баба. — Дело немудреное.
      — Надо бы вот вещи разобрать, — сказала Клавденька, — да тут темно, ничего не видно. Я послала за свечкой в город. Вас как зовут?
      — Клаша.
      — Так вот, Клаша, разверните пока этот сверток и постелите мне постель.
    Клаша живо все размотала, разобрала, устроила, потом вышла из дому. Клавденька видела, как она встала у берега лицом к речке и махала руками, точно звала кого-то.
    Наконец вернулась носатая, принесла что нужно, зажгла свечку, напоила свою барыню чаем.
    Неуютная была эта баба. Вся как-то дергалась, глаза какие-то пламенные, платок ерзал у нее на голове, и, когда сползал, видны были волосы ершом, как бывает у бритых после тифа.
    « — Удивительно, каких он слуг нанял! — думала Клавденька про мужа. — Какие-то нелепые».
    Ночь провела она скверно. Никак не могла согреться, и комар пел над ухом.
      — Комаров, наверное, будет пропасть.
    Утром поднялась с головной болью. Увидела на столе, рядом с вынутыми из несессера вещами, какой-то паспорт. Взяла, развернула:
    «Клавдия Петрова. Вдова...»
    В глазах потемнело.
      — Что такое? Почему мое имя? и почему я вдова? Я, кажется, совсем больна!
    Снова читает. Нет, не ошиблась, так и есть:
    «Клавдия Петрова. Вдова».
    Смотрит дальше.
    «Тридцать лет. Крестьянка Вологодской губернии...»
      — Ах, это значит Клаша. Ее паспорт. Но как глупо, что у нас одинаковые имена и фамилии.
    Что-то было в этом противное и жуткое. Точно своего двойника увидела.
    Пошла в кухню. Там была одна носатая.
      — Дайте мне чаю, — сказала Клавденька.
    Носатая так вздрогнула, что даже нож уронила, точно застали ее Бог знает за каким преступлением, а всего-то-навсего чистила она картошку.
      — Скажите, — спросила Клавденька, — это Клаши фамилия Петрова?
      — Петрова, Петрова, — нехотя пробормотала баба.
      — Так. А вас как зовут?
    Баба отвернулась и буркнула:
      — Марья. Не все ли равно.
    У этой Марьи странные были манеры. Она никогда не смотрела в лицо, а когда отвечала, отворачивалась.
      — А где же Клаша?
      — Купается. Где ж ему быть? Там ему и место. В речке.
      — Кому? — удивилась Клавденька.
      — А ему, Клаше.
    Марья, очевидно, совсем была идиотка.
    Клавденька вернулась в свою комнату. За окном был густой туман, белый, как пар. Комнатка была сырая, в углах обои отстали.
    Марья принесла чай, молоко, баранки. Поставила на стол, заглянула за дверь, за окно, подошла к Клавденьке и сказала шепотом:
      — Ты только на меня не говори. Клаша-то — Иван!
    Клавденька выпучила глаза.
      — Ты только молчи. Она здесь два лета в кучерах служила.
      — Ничего не понимаю! — растерялась Клавденька. — Почему же она вдруг горничная?
      — А вы лошадей не держите, вот она и так. Ей лишь бы тут. Мельница-то не работает.
    Она нагнулась к самому Клавденькиному лицу и, обдавая ее запахом соленого огурца, зашептала:
      — Водяник она. Водяной. Из речки она. Иван-то, с этого затона, с за мельницы.