7 историй о русских писателях и привидениях

Как Лев Толстой относился к гипнозу? Почему Достоевский не любил хитрых чертей? Какое место шаловливые духи занимают в творчестве Лескова? Что призрак поэта Жуковского сказал Владимиру Далю? Несколько историй об отношениях русских писателей XIX века с духами.

«Верить или не верить привидениям?» — этот вопрос, вынесенный Василием Андреевичем Жуковским в начало статьи «Нечто о привидениях» (1850), можно назвать одним из самых серьезных вопросов XIX столетия, вобрав­шим в себя страхи, надежды и сомнения современников. Повышенный интерес общества к привидениям объяснялся не только экзотичностью и занимательностью этой темы, но и тем, что призраки и видения осозна­вались определенной частью русской интеллигенции как единственное зримое свидетельство существования загробной жизни, а возможная связь с ними — как «фактическое» доказательство контакта материального и духовного миров. Спиритуализм XIX века (в самых разных своих формах, последовательно сменявших друг друга или сосуществовавших в пределах одного периода) был ответом на быструю секуляризацию жизни, «панацеей» против губительного, с точки зрения спиритуалистов, влияния материали­стической философии и попыткой реформы традиционного, «уснувшего» православия.

Весь век обсуждался вопрос о том, как относиться к многочисленным рассказам о встречах с привидениями. Насколько эти рассказы достоверны? Что является критерием их истинности? Являются ли призраки плодом расстроенного воображения (то есть галлюцинациями) или же действи­тельно приходят извне? Откуда они приходят, если приходят? Какова их природа? Зачем они являются в наш мир? Кто и почему обладает способностью их видеть? Нужно ли искать встречи с ними? Верить ли привидениям? Теологи, мистики, философы, ученые и врачи предлагали самые разные ответы. Привидения были неизменными героями мистических поэм и баллад, «ужасных» готических романов, фантастических повестей и святочных историй. О них любили говорить в семейном и дружеском кругу, придавая теме особый «домашний» оттенок. В свою очередь, здравомыс­лящим и материалистически настроенным современникам уже сама тема привидений показалась детской и смешной, и закономерным следствием быстро наметившегося «кризиса перепроизводства духов» стали много­численные антидуховидческие насмешки, пародии и сатиры.

1. Русские масоны и стихийные духи


Принятие нового члена в масонскую ложу. Около 1805 года

Первыми русскими авторами историй о сверхъестественных явлениях были масоны-мистики конца XVIII — начала XIX века. При этом они не считали себя писателями и понимали сверхъестественные явления (видения, призраки, сообщения с загробным миром и духами разных стихий) как вполне естествен­ные, но открывающиеся лишь избранным и подготовленным. В собрании масонских бумаг, хранящемся в рукописном отделе Российской государствен­ной библиотеки, есть целая папка писем и сообщений о таинственных проис­шествиях в жизни русских визионеров той эпохи: «Приключение покойного Преосвященного Антония, им самим описанное, кое ему случилось 1781 года Апреля 1-го дня в Городе Саратове», «О крестьянине, коему духовный мир во время его болезни показан был», «О чудном исцелении в Нижнем Нове­городе девицы Гулимовой» и другие. «Почти весь Великий пост проводил я в роскоши и праздности, или плотоугодии, — свидетельствовал один из визионеров, — от чего сделалось мне так умножение крови, так и засорение желудка» и начались видения, «гневом Божиим на меня посланныя». В другой рукописи сообщалось о загадочной смерти некоего флотского офицера из Кронштадта: «За два дни до своей смерти говорил он своему товарищу, что у него в обоих ушах говорят и отвечают на все его вопросы. Больной спрашивал у них, кто вы таковы, ему отвечали: „Нас у леваго уха шестеро, а у праваго трое“. На вопрос больного, вылечится ли он от своей болезни, получил ответ: „Давно бы вылечился, если бы ты не пил“». Через день этот офицер умер.

Самая удивительная история из этого собрания посвящена таинственной любви одного масона к неизвестному духу, рассказанная в переписке двух его наставников. Герой этой переписки поведал им, что некое существо стало навещать его и даже проникать в его тело в области живота в районе диафраг­мы. Это существо приносило ему неслыханные духовные удовольствия. Чувствовал он «сначала какое-то легкое его обхватывание, которое, устремля­ясь на его грудь, имело всегда направление на сердце». Затем «прикосновения делались время от времени живее и весьма осязательны, до того, что все его тело проникаемо было некоим огнем, но не жгущим, а более усладительным», и, наконец, «вошед в него, существо сие в нем покоилось, нежилось и вообще давало ему знать о себе самым приятнейшим образом, никогда не возбуждая в нем никакой дурной мысли или плотскаго побуждения».

Наставники долго спорили о том, как установить его природу — дух ли это природы или нечистый — и, соответственно, как их подопечному нужно вести себя с таинственным посетителем? В итоге они сошлись на том, что это существо женское и, «может быть доброе», и «в этого брата страстно влюб­ленное», однако брату «крайне должно остерегаться не сделать неверности с земными женщинами, хотя он еще не в открытом союзе брака, следовательно и без обязательств». Такая эротическая интерпретация сообщения стихийного духа с человеком восходит к натурфилософии великого оккультиста XVI века Теофраста Парацельса, учившего, что духи воды, огня, земли и воздуха могут влюбляться в людей, ибо ищут через сближение с последними бессмертия, но человек обязан соблюдать верность вступившему с ним в союз духу, иначе тот может отомстить: «приходит к нему и причиняет ему смерть».

Влюбленный брат был верен таинственной гостье, но в какой-то момент он со слезами признался своему наставнику, что навещающее его существо вызывает в нем не только духовные, но и плотские устремления и даже содрогания. Старшие братья немедленно приказали ему всеми возможными средствами (в основном постом и молитвой) отдалить от себя этот страш­ный дух. В последнем письме говорится о том, что ему удалось избавиться от своего наваждения, но с тех пор он «стал скучен и хладен». Звали этого влюбленного брата Петр Иванович Маклаков: он был петербургским купцом второй гильдии, 35 лет от роду, холостым и воздержанным в еде и плотских утехах.



Алексей Покровский. Портрет князя В. Ф. Одоевского. 1844 год

Рассказы, включенные в эту папку, переписывались и читались русскими масонами как истинные истории и иногда становились, наряду с подобными анекдотами, рассказанными в книжках западных авторов-духовидцев, источниками литературных произведений. Вполне вероятно, что случай с братом, вынужденным расстаться со своей духовной возлюбленной, стал известен большому ценителю и знатоку мистической литературы князю Владимиру Федоровичу Одоевскому, которого друзья в шутку звали «ваше алхимико-музыко-философско-фантастическое сиятельство». Михаил Платонович, герой эпистолярной романтической повести Одоевского «Сильфида» (1837), задуманной как часть цикла «Повестей о том, как опасно человеку водиться со стихийными духами», увлекшись каббалой и алхимией, сотворил по одному рукописному рецепту воздушную духиню, которую полюбил и с которой вел долгие беседы о таинствах мира. Близкие Михаила Платоновича решили, что он тяжко болен, и вылечили его от мистического безумия с помощью ванн и микстур. Но физическое здоровье не принесло счастья бедняге, лишившемуся воздушной собеседницы и возлюбленной. Он превратился в грубого филистера и горького пьяницу. То есть, как и его возможный прототип или дальний мистический родственник, стал «скучен и хладен».

2. Василий Жуковский и Владимир Даль об истинности видений


Василий Жуковский. Портрет Марии Андреевны Мойер. 1820 год

Проблема испытания и идентификации представителей «неизвестной силы» — одна из важнейших для спиритуализма и романтической литературы XIX века, метафорически изображавшей и «разыгрывавшей» важные для современников «духовные» конфликты. Приведем два примера таких тестов-истолкований.

«В Москве, — писал Жуковский в программной статье „Нечто о привиде­ниях“, — одна грустная мать сидела ночью над колыбелью своего больного сына: все ее внимание обращено было на страждущего младенца, и все, что не он, было в такую минуту далеко от ея сердца. Вдруг она видит, что в дверях ея горницы стоит ея родственница М. (которая в это время находилась в Лиф­ляндии и не могла от беременности предпринять путешествие); явление было так живо, что оно победило страдание матери. „Ах, М., это ты?“ — закричала она, кинувшись навстречу нежданной посетительнице. Но ея уже не было. В эту самую ночь, в этот самый час М. умерла родами в Дерпте».

Эта мистическая история требует комментария. Время ее действия — ночь на 18 марта 1823 года. Действующие лица — племянница Жуковского Авдотья Петровна Елагина, в самом деле сидевшая в ту ночь у колыбели своего смертельно больного сына Рафаила (или Рафаэля, как его называли в семье), и ее сестра и близкий друг Марья Андреевна Мойер (в девичестве Протасова) — возлюбленная Жуковского, скончавшаяся в эту ночь в Дерпте.

Смерть Марьи Андреевны была кульминационным событием душевной жизни Жуковского, расколовшим ее надвое. Своей лирикой поэт уже давно «подгото­вил» новую для себя ситуацию: жизнь без любимой, жизнь в воспоминании, в надежде на будущую встречу там. Теперь наступила пора испытания собственной лирической веры. Видение Елагиной было воспринято поэтом как вещее подтверждение его тайных надежд. В одном из снов после смерти Маши Елагина увидела своего мертвого ребенка на руках сестры. Этот сон Жуковский назвал пророческим: «Рафаэль на руках Маши — какое небесное настоящее!»

Видение Марии было истолковано Жуковским как «синоним» (характерное слово-понятие из его лексикона) «Сикстинской Мадонны» Рафаэля, которую он описал в знаменитом романтическом письме-манифесте 1821 года (опубл. 1824): «Занавес раздернулся, и тайна неба открылась глазам человека». По мысли Жуковского, утраченные Маша и маленький Рафаэль преображаются в небес­ное видение глубочайшего смысла, и мистический опыт Елагиной оказывается истинным откровением, а не галлюцинацией.

Второй пример — история о посмертном явлении самого Жуковского его другу лексикографу и писателю Владимиру Ивановичу Далю, который в 1850-е годы увлекся стологаданием и спиритуализмом . Даль рассказывал, как однажды на сеансе с ним вступил в сообщение дух, назвавшийся именем его друга-поэта. Даль сказал ему: «Если ты действительно дух Жуковского, расскажи что-нибудь такое, что знают двое: я и Ж у к о в с к и й!» «Хорошо, — отвечал дух, — в проезде Государя Наследника (ныне благополучно царствующего Императора) через Оренбург, в 1837 году, мы с тобою встретились в первый раз. Ты, еще молодой и горячий мечтатель, принес мне тетрадь стихов и спрашивал моего мнения: годятся ли они на что-нибудь и есть ли в тебе поэтический талант? Я, пробежав тетрадку, сказал тебе, что поэтом тебе не быть, брось лучше всего стихи и примись за прозу!» По словам Даля, все так и было, а следовательно, дух Жуковского был настоящим.

Совершенно иначе та же самая история истолковывается однокашником и приятелем Даля Николаем Потуловым — консервативным православным мистиком и ярым противником «дьявольского» спиритизма, которому Даль во время одной из их встреч рассказал о том, как испытывал дух Жуковского. Тот якобы дал верный ответ, хотя и неточно указал название станции, на ко­торой Жуковский раскритиковал стихи своего друга. Даль уверял, что медиум ни у кого не могла выведать об этом разговоре, так как он никому, даже жене, о нем не рассказывал. Согласно Потулову, этот верный (в общих чертах) ответ свидетельствовал о дьявольском наваждении, ибо злые духи «очень хорошо могут знать все наши тайны». Разрешение мистического сомнения здесь вопрос веры, а не эмпирического доказательства.

3. Николай Лесков и духи Аллана Кардека


Появление призрака на спиритическом сеансе. 1870-е годы

Автор «Левши» и «Очарованного странника» Николай Семенович Лесков называл себя мистиком и на протяжении всей своей жизни интересовался спиритуалистическими явлениями. В конце 1860-х годов он сблизился с кругом «светских мистиков», занимавшихся в то время верчением столов, вызовом духов, магнетизмом, божественными откровениями и «поруганием нигилистов» (эти темы нашли отражение в антинигилистическом романе «На ножах» и других текстах). В эти годы Лескова заинтересовала теория французского спиритуалиста Аллана Кардека о поступательном восхождении духов от самых низших к высшим разрядам. Согласно этой оптимистической эволюционистской доктрине, в конце концов даже духи зла исправятся и поднимутся на верхние ступени, так что все закончится отменой ада.

В спиритизме Лескова привлекали страстная вера в проявление «невидимых сил» в мире материальном, взгляд на земную жизнь как мучительный этап на пути души к совершенству и представление о смерти как стремительном освобождении души из материальной оболочки тела. Именно такое чудесное высвобождение благородного духа дьякона Ахиллы изображает он в финале романа «Соборяне» .

Произведения Лескова часто строятся как истории об испытаниях духа, стремящегося вырваться из абсурдного и жестокого мира русской жизни. «Вы знаете, отчего у русских так много прославленных святых и тьмы еще не прославленных? — спрашивает герой произведения Лескова „Смех и горе“ и сам отвечает: — Это все оттого, что здесь еще недавно было так страшно жить, оттого, что земная жизнь здесь для благо­родного духа легко и скоро теряет всякую цену». Следовательно, заключает герой, на нашей планете «Россия в экзаменационном отношении» есть «наи­лучшее отделение: здесь человек, как золото, выгорал от несправедливости». В истории человеческого духа русская жизнь не что иное, как «исправительный карцер в сумасшедшем доме, в который нас сажают для обуздывания нашей злой воли».

Внимание Лескова также привлекали духи легкие и шаловливые, занимающие особое место в детальной классификации духов, предложенной Кардеком. Эти малоразвитые проказники разыгрывают доверчивых духовидцев, сообщая им ложную информацию о тайнах мира, и засоряют «спиритический эфир» мистификациями разного сорта. В маленьком рассказе Лескова «Дух госпожи Жанлис. Спиритический случай» такой дух-проказник весело подшутил над высоконравственной русской княгиней — спириткой и фанатичной почита­тельницей французской писательницы конца XVIII — начала XIX века Стефани Фелисите Жанлис. Сборник назидательных изречений последней, озаглавлен­ный в русском переводе «Дух госпожи Жанлис», русская княгиня использовала в качестве «домашнего оракула»: она открывала книгу на любом месте и в случайной цитате находила ответ духа-наставника Фелиситы на волновав­ший ее вопрос.

Однажды в новогоднюю ночь в маленьком салоне княгини зашел разговор о литературе и литераторах. Один из гостей заявил, что всякая литература — «змея» и благочестивая Жанлис не исключение. Чтобы опровергнуть это мнение, княгиня попросила свою ангелоподобную дочь прочитать вслух из «Духа Жанлис»: пускай Фелисита сама выскажется по этому поводу. Невинная девушка, открыв книгу наобум, с выражением прочитала гостям историю о том, как слепая госпожа Дюдеффан, имевшая обыкновение при знакомстве ощупывать лица гостей своего салона, приняла «шаровидную» физиономию молодого историка Гиббона за другую мягкую часть его тела: «Она старательно искала, на чем бы остановиться, но это было невозможно. Тогда лицо слепой дамы сначала выразило изумление, потом гнев, и, наконец, она, быстро отдернув с гадливостью свои руки, вскричала: „Какая гадкая шутка!“»

Девушка покраснела и разрыдалась, княгиня пришла в ужас, разорвала книгу предавшей ее писательницы и вскоре уехала из России. Видимо, ехидно замечает рассказчик, под маской благочестивого «духа Жанлис» скрывался один из шаловливых духов, описанных Кардеком, или, точнее, дух самой литературы — свободный, шаловливый и сокрушительный, который дышит где хочет, и никто не знает, откуда он приходит, куда стремится и какую шутку способен «отколоть».


4. Отзывчивые духи профессора Вагнера



Спиритический сеанс Елены Блаватской, во время которого появилась рука, сыгравшая грузинскую мелодию. 1873 год

Самой колоритной фигурой в истории русского спиритизма 1870-х годов был известный зоолог и детский писатель Николай Петрович Вагнер (псевдоним Кот Мурлыка). Его статья о спиритических чудесах, опубликованная 1 апреля 1875 года в респектабельном «Вестнике Европы», вызвала настоящую сенса­цию. Вагнер приводил «фактические» доказательства существования духов, которые сообщали ему и другим участникам сеансов о тайнах загробного мира. Духи в интерпретации Вагнера оказывались уже не таинственными суще­ствами, проникавшими в тела избранников-масонов, не «чудными виденьями», являвшимися только избранным и посвященным, но научными фактами, манифестациями пока что не изученной силы, прикрепленными к тому или иному медиуму как его (или ее) подручные. Наконец, они показывались теперь не в замках, не в алхимических лабораториях и не на кладбищах, а в светских гостиных при любых свидетелях, и сведения об их посещениях, или, точнее, производстве, печатались в общедоступных газетах, журналах и книгах.

Главной темой статьи профессора Вагнера была материализация духов (полная или частичная). Изображенный им в этой статье «тот свет» представал как нескончаемое шествие осязаемых, красочных и музыкальных манифестаций духовного мира, который с нетерпением ждал своего дальнейшего изучения. При помощи медиумов призраки умерших русских, французов, немцев, индий­цев, грузин, персов свободно пересекали земное пространство и являлись в любое время. Они были добродушны, игривы, покладисты и никогда не отказывались от того, чтобы послужить как простому человеческому любопытству, так и интересам науки. Среди них выделялись представитель­ницы женского пола, придававшие спиритическому сообщению особый, куртуазный характер. Призраки, описанные Вагнером, оставляли по просьбе присутствовавших на сеансах части своей одежды, локоны, резвились, пели, танцевали и даже курили трубки. Их можно было пощупать, сфотографировать при электрическом свете, взвесить, измерить, обнять, снять с них гипсовый снимок. Перед участниками сеансов открывалась возможность своего рода антропологического исследования выходцев с того света, которые ничем не отличались от живых людей (те же ногти, корни волос, биение пульса и сердца). Такие манифестации понимались профессором-натуралистом не как фантазии, галлюцинации или мистические видения, но как научно верифи­цируемое воплощение нематериального — своего рода спиритический реализм.

Одним из главных источников информации Вагнера о материализациях духов были письма из Америки известной спиритуалистки госпожи Елены Петровны Блаватской. Последняя в то время давала сеансы в Вермонте, где ей однажды удалось воплотить руку покойного грузина Михалко. Эта «загорелая, запач­канная, покрытая бородавками и обмотанная янтарными четками» рука сыграла на гитаре восхищенным участникам сеанса грузинскую мелодию. Потом воплотился и весь дух Михалко.





Однажды Блаватская прислала Вагнеру свой перевод заключительной части романа Чарльза Диккенса «Тайна Эдвина Друда», полученной следую­щим образом. После смерти дух Диккенса стал регулярно являться к простому разносчику при типографии и диктовать ему главы не законченной при жизни книги. Напечатанный финал романа вызвал споры в обществе. Сторонники спиритизма доказывали, что полученный текст был аутентичным, потому что сам разносчик был полуграмотным, а в тексте ошибок не было, и главное, что правописание отдельных слов в полученном тексте было британским, а не американским 

. Весть о том, что писатели могут присылать с того света окончания своих не завершенных при жизни сочинений, вдохновила русских спиритов на вызов Николая Васи­льевича Гоголя, который любезно надиктовал им второй том «Мертвых душ». Этот текст Достоевский потом пародировал в «Дневнике писателя»:

    «Гоголь пишет в Москву с того света утвердительно, что это черти. Я читал письмо, слог его. Убеждает не вызывать чертей, не вертеть столов, не связываться: „Не дразните чертей, не якшайтесь, грех дразнить чертей… Если ночью тебя начнет мучить нервическая бессонница, не злись, а молись, это черти; крести рубашку, твори молитву“».

Свои произведения присылали из загробного мира и другие русские писатели: Пушкин, Жуковский, Кюхельбекер, Лермонтов, Тургенев, Апухтин и даже неприличный поэт Иван Барков, который надиктовал целую «Адскую поэму» — репортаж с того света.


5. Михаил Салтыков-Щедрин и современные призраки



Спиритический сеанс (Сеанс столоверчения). 1853 год

Красочное, но пустое спиритическое воображение Вагнера и других сторонни­ков общения с духами вызывало резкую антипатию еще одного активного участ­ника дискуссии о спиритизме — писателя-сатирика Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. В предпоследней части его главного романа «Господа Головлевы» описывается «неистовая фантастическая оргия» лицемера Иудушки, потерявшего всякую связь «с миром живых»: братья, мать, дети умерли; любовница его ненавидит; слуги перестали бояться; будущего нет, настоящее пусто, а прошлое вспоминать страшно. Иудушка запирается в кабинете, где предается бесконечному «запою пустомыслия». Фантазия героя, подпитываемая алкоголем, дает ему временное избавление от действи­тельной жизни, реализует его заветные желания и приносит на какое-то мгновение иллюзию счастья. В восторженном состоянии, граничащем с безумием, Иудушка творит по собственному подобию мир, населенный послушными его воле и слову отвратительными призраками:

    «Это был своего рода экстаз, ясновидение, нечто подобное тому, что происходит на спиритических сеансах. Ничем не ограничиваемое воображение создает мнимую действительность, которая, вследствие постоянного возбуждения умственных сил, претворяется в конкретную, почти осязаемую. Это — не вера, не убеждение, а именно умственное распутство, экстаз. Люди обесчеловечиваются; их лица искажаются, глаза горят, язык произносит непроизвольные речи, тело производит непроизвольные движения».

О спиритических радениях Щедрин знал не понаслышке: активными спири­тами были жена писателя и его тесть — переводчик и истолкователь сочинений упоминавшегося выше Аллана Кардека. Сравнение оторванных от действи­тельности и парализующих волю и деятельность человека мечтаний со спири­тическим учением можно найти и в более ранней статье писателя «Современ­ные призраки» (1863), и в написанной в 1869–1870 годы «Истории одного города», где вся русская история представляется автору огромным спиритиче­ским сеансом. Миссию сатирического писателя Щедрин видел в разоблачении современных фантомов, то есть ложных представлений о мире, лишающих людей разума и свободной воли.

Парадоксальным результатом последовательной борьбы писателя с совре­менными призраками стала мрачная спектрализация изображаемого им мира. В финале романа «Господа Головлевы» на свет вылезают многочисленные «умертвия» былых жертв этого дома. В свою очередь, еще живой Иудушка здесь же уподобляется призраку. Грань между жизнью и смертью стирается, действительность превращается в фантасмагорию, а Головлево оказывается замкнутым пространством без жизни и смерти, неким «срединным миром», населенным страждущими душами покойников, ожидающими позднейшего «расквартирования». Выхода из этого «срединного мира», напоминающего «узилища душ», описанные в популярных в 1860–70-е годы мистических сочинениях, в романе Щедрина нет ни вверх, ни вниз, ни в самозабвение, ни в самоубийство, ни в самообман болезненного воображения: «ночь, вечная, бессменная ночь — и ничего больше», кроме ненавистных призраков. Спирити­ческие фантазии главного героя здесь оказываются — вопреки убеждениям его создателя — метафорой самого (мате)реалистического романа.


6. Федор Достоевский и черти



Дух на представлении иллюзиониста. 1863 год

Одним из самых страстных критиков спиритических фантазий был Федор Михайлович Достоевский. В статье «Спиритизм. Нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей, если только это черти», помещенной в «Дневнике писателя» за январь 1876 года, он представил спиритизм как явление внешне комическое, но глубоко характерное для настоящего дня и весьма опасное по своим послед­ствиям для христианина: грубый материализм, суррогат веры и заигрывание с враждебными человеку силами. В свойственной ему парадоксалистской манере Достоевский довел «гипотезу спиритов» до логического завершения: хитрые черти (а духи, по Достоевскому, это не что иное, как черти) хотят привести человечество к нравственной гибели. Спиритизм для Достоевского — явление западное, чужое, грозящее не только расколом в русском образован­ном обществе, но и — в случае распространения — сектантскими волнениями в народе.

В феврале 1876 года, на Масленицу, Достоевский сам принял участие в спири­тическом сеансе вместе с Лесковым и романистом Петром Боборыкиным. Этот сеанс имел особое значение для его участников. Несколько ранее глава научной комиссии по исследованию спиритических явлений — знаменитый ученый Дмитрий Иванович Менделеев объявил от имени двенадцати членов комиссии (своего рода апостолов от науки), что спиритических явлений нет, а есть лишь жульничество медиумов и доверчивость их почитателей. Спириты не согласи­лись и пригласили в качестве третейских судей видных писателей как истинных экспертов человеческих душ. Достоевский не только описал свои впечатления от этого сеанса в своем дневнике, но и вывел на основании собственного опыта особый психологический «закон веры и неверия»:

    «После того замечательного сеанса я вдруг догадался или, лучше, вдруг узнал, что я мало того что не верю в спиритизм, но, кроме того, и вполне не желаю верить, — так что никакие доказательства меня уже не поколеблют более никогда. Вот что я вынес из того сеанса и потом уяснил себе. И, признаюсь, впечатление это было почти отрадное, потому что я несколько боялся, идя на сеанс. Прибавлю еще, что тут не одно только личное: мне кажется, в этом наблюдении моем есть и нечто общее. Тут мерещится мне какой-то особенный закон челове­ческой природы, общий всем и касающийся именно веры и неверия вообще. Мне как-то выяснилось тогда, именно чрез опыт, именно чрез этот сеанс, — какую силу неверие может найти и развить в самом себе, в данный момент, совершенно помимо вашей воли, хотя и согласно с вашим тайным желанием… Равно, вероятно, и вера».

Впрочем, что бы ни говорил Достоевский о всеобщем законе неверия, откры­том им в результате эксперимента над собою на спиритическом сеансе, его воображение и мистическое чувство постоянно балансировали между признанием и непризнанием увиденных и услышанных им «явлений», то есть, в его терминологии, существованием и несуществованием враждебных человеку духов (при этом «мистическая доктрина» спиритов им отвергалась полностью). Знаменательно, что впоследствии, в письме к цензору «Дневника писателя», он сравнил спиритическую коллизию с поэтикой пушкинской «Пиковой дамы» и уже на следующий день обратился к работе над главой «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» («Братья Карамазовы»), которая сама строится по принципу сеанса, когда (заимствуя слова Достоевского) фантасти­ческое до того соприкасается с реальным, что зритель (в данном случае Иван Карамазов) почти верит в него. Иначе говоря, в результате личного опыта Достоевский приходит к выводу, что истинный сеанс (современная мистерия или «диаволов водевиль») находится у нас внутри.


7. Лев Толстой и опасности гипнотизма



Ричард Берг. Сеанс гипноза. 1887 год

Лев Николаевич Толстой, хотя и не верил в чудеса духовидения, интересовался ими ничуть не меньше мистически настроенного Лескова, напуганного чертями Достоевского и восторженного спирита Вагнера. Когда в середине 1850-х годов в моду вошло столоверчение, он принял в этом участие и с удовлетворением записал в дневнике, что оказался сильным медиумом. Много лет спустя Толстой высмеял профессора Вагнера в антиинтеллигентской комедии «Плоды просвещения» (1891). Но еще больше в этой комедии доста­лось гипнотизерам, которых он особенно не любил, потому что считал своего рода конкурентами: хороший писатель вроде него своим искусством заражает читателя по-хорошему, а «гипнотисты» заражают непонятно для чего и еще и подчиняют себе волю человека. Толстой считал, что значительная часть современного искусства (например, музыка Вагнера) и вообще все государ­ственные и общественные институты, включая церковь, представляют собой своего рода гипнотические машины, в массовом масштабе парализующие естественное для каждого человека нравственное чувство (или, точнее говоря, нравственный разум).

Однажды в Ясную Поляну приехал знаменитый российско-американский гипнотизер Осип Ильич Фельдман. Толстой оказал ему ласковый и душев­ный прием: гипнотизер особо отметил «добрые серые глаза» Льва Николае­вича, приветливо смотревшие из-под нависших бровей. Но Фельдман ошибся. В своем дневнике Толстой назвал его шарлатаном, а гипнотизм — пустяками и глупостью. И, как уже говорилось выше, высмеял в комедии «Плоды просвещения», выведя под именем Гросмана.

Про гипнотическое могущество Фельдмана ходило тогда много легенд. Гово­рили, что он брал тяжелобольных из госпиталей, приказывал им выздороветь и встать и «те вставали и ходили здоровыми». Кроме того, по слухам, однажды он спас самого обер-прокурора Святейшего синода Константина Петровича Победоносцева, который, купаясь в Черном море, далеко заплыл во время бури и стал тонуть на глазах у толпившейся на берегу публики. Фельдман на рас­стоянии внушил утопающему, что никакой бури на море нет, что он полон сил и что ему надо сделать несколько сильных движений, чтобы доплыть до бере­га. Гипноз подействовал, и Победоносцев спасся. Увидев своего спасителя, антисемит Победоносцев тихо спросил его: «Еврей?» «Да», — признался гипнотизер. «Крестись!» — посоветовал ему Победоносцев.

Спирит Вагнер очень переживал, что Толстой и Достоевский не признали реальность и легкость сообщения с загробным миром, несмотря на все имеющиеся доказательства. После смерти Достоев­ского Вагнер попросил у Анны Григорьевны разрешения вызвать его на спири­тическом сеансе, чтобы узнать, не изменил ли он на том свете своего взгляда на спиритизм. Но вдова не позволила. А Толстой просто не оставил Вагнеру шанса его «вызвать», потому что пережил Николая Петровича почти на три года. Теперь, как говорил чувствительный Николай Михайлович Карамзин, похороненный рядом с Федором Михайловичем Достоевским и Василием Андреевичем Жуковским, они, может быть, уже примирились.


10 важных текстов XIX века о духах и призраках

    Николай Гоголь. «Вий» (1835)
    Василий Жуковский. «Ундина» (1837)
    Владимир Одоевский. «Косморама» (1840)
    Михаил Лермонтов. «Демон» (1842)
    Николай Чернышевский. «Четвертый сон Веры Павловны» (1863)
    Иван Тургенев. «Стук… Стук… Стук!..» (1871)
    Федор Достоевский. «Бесы» (1871–1872)
    Федор Достоевский. «Бобок» (1873)
    Иван Тургенев. «Клара Милич (После смерти)» (1883)
    Козьма Прутков. Все!