В древнейшие времена обычай хоронить умерших не имел религиозного содержания, но постепенно к умершим стали относиться с суеверным страхом или с суеверным почтением, особенно к тем, кто и при жизни внушал к себе почтение или страх: к предводителям общин, к выдающимся воинам, к искусным кузнецам, умелым врачевателям, к колдунам, позже к вождям. Тела таких умерших стали наделять сверхъестественными свойствами: верили, что мертвец может встать из могилы, прийти к живым: позже стали представлять дело так, что после смерти из тела человека выходит душа, которая становится самостоятельным существом — духом.

Первоначально представления о душе носили конкретный, материальный характер — душа связывалась с дыханием. Когда человек перестает дышать и умирает, говорят: оймезэ лиссь (эрз.), ваймоц лиссь (мокш.) или оймензэ нолдызе (эрз), ваймонц нолдазе (мокш.). то есть «душа вышла» или «душу выпустил», «испустил дух». В погребальных и поминальных плачах мордвы душа иногда изображается в виде зеленой бабочки, символизирующей ее воздушность, бестелесность. По обычаям мордвы возле умирающего ставят стакан или блюдечко с водой — ойме ведь (эрз). вайме ведь (мокш.), то есть воду для души, в которой, как предполагала мордва, умывается душа, только что покинувшая тело умершего. В чашку или стакан с водой для души опускали металлическую монету, чтобы задобрить ее. Возле указанной чашки клали лепешку или пирог, чтобы душа поела. Верующие люди рассказывают, что некоторые даже видели, как в стакане или чашке плескалась вода, а значит, умывалась душа.

Как и многие другие народы, мордва считала душу носительницей жизни, полагая, что с прекращением дыхания душа покидает тело человека. Думали, что когда душа покидает тело человека (через рот) временно, то он засыпает, если душа уходит совсем — человек умирает. Затем появляется вера в самостоятельное загробное существование души, конечно, похожее во многом на земную жизнь людей, вера в воображаемый мир духов — «тот свет», куда якобы души умерших направляются после смерти. Загробный мир мордва-эрзя называет тоначи, а мордва-мокша — тонаши (от тона — тот, чи, ши — свет). Вера в самостоятельное существование души отразилась в погребальных и поминальных обрядах.

В погребальном обряде мордвы сильно заметен уходящий корнями в глубокую древность суеверный страх перед мертвецом, как перед чем-то опасным, нечистым. Возникновение такого страха перед мертвецом объясняется вполне реальной возможностью заболеть от умершего, заразиться от него, от его одежды, постели, от вещей, к которым он прикасался. Об этом страхе говорят некоторые детали погребального обряда. Так, одежда, которая была на умершем, и постель, на которой он умер, сжигались, а пепел выбрасывался куда-нибудь подальше от села, в овраг. Считалось, что нельзя наступать на щепу или прикасаться к щепе, оставшейся после изготовления гроба, так как от этого якобы непременно заболеешь неизлечимой болезнью или даже умрешь. Щепу эту также сжигали и золу выбрасывали в овраг или в проточную воду, туда, где не ходят люди. Этот обряд устойчиво держится до сих пор.

Например, в селе Иванцеве Лукояновского района Нижегородской области, где проживает мордва-эрзя, рассказывали: «Если пройдешь по щепе, то заболеешь неизлечимой болезнью (чопача наркоть). Надо идти на кладбище и просить прошения (у умершего.— И. М.). Кто не умеет, то ходит за него на кладбище старуха и кланяется: «Прости, прошелся, наступил, побрезговал, прости. Бывает, что выздоравливают». Другая жительница этого же села по-своему опровергала утверждение о заболевании от щепок: «На щепу наступят, думают, что заболеют. У меня много детей было и больше не нужно было. Чтобы не родить, ходила я в овраг, куда выбрасывают щепу, и наступала на нее, мочилась на нее. Ничего не вышло, еще родила».

При вынесении покойника из дома говорили: «Сам иди. нас пожалей, посылай нам здоровья и счастья, оставь нас жить столько, сколько жил сам». После вынесения покойника избу моют, обрызгивают водой, подметают, с домашним мусором поступают так же, как и со щепой, то есть сжигают. Конечно, боязнь заразиться от умершего — не единственный источник страха. Его вызывали и те умершие, кто при жизни внушал себе страх: главы общин, колдуны, позднее вожди и пр. Особый страх мордве внушали покойники, умершие преждевременной или неестественной смертью — самоубийцы, «опойцы». Сохранились воспоминания о том, что в прошлом людей, умерших такой смертью, хоронили не на кладбище, а где-нибудь в овраге или во рву, окружающем кладбище, на перекрестке дорог. Считалось, что нарушение этого запрета грозит засухой, неурожаем и другими несчастьями.

Подобный взгляд был свойствен не только мордве, но и ряду других народов, в том числе русским. Если же все-таки покойник, умерший неестественной смертью, оказывался похороненным на кладбище, то в случае неурожая, чтобы вызвать дождь, ходили ночью к могиле этого покойника и поливали ее водой. Так, в с. Иванцеве рассказывали, что однажды там повесилась женщина. В это же лето была засуха. Наиболее суеверные женщины, чтобы вызвать дождь, ходили в полночь на кладбище и вылили на могилу самоубийцы сорок ведер воды.

Иногда льют и больше. Погребальный и поминальный обряды дают возможность выяснить былые взгляды мордвы на судьбу душ покойников, которые уходили якобы в загробный, потусторонний мир. Этот мир представлялся подобием окружающего людей земного мира. Находился он будто бы где-то на востоке, под землей. Поэтому, когда обращались к предкам, то поворачивались лицом на восток. Предки обычно представлялись покрытыми земной пылью.

Например, при одевании невесты она причитала о том, что будет эту одежду носить «по холодной могильной дороге, по черной подземной тропе». До христианизации у мордвы никакого понятия о рае и аде не было. Как и многие другие народы, мордва считала душу существом материальным, имевшим повседневные людские потребности. Поэтому в дом умершего родные и соседи приходили с различной стряпней, хлебом-солью, пуре, деньгами.

А. Н. Минх отмечал, что мордовские женщины, услыхав о смерти кого-либо из жителей деревни, спешили приготовить одно или несколько праздничных блюд, которые несли в дом. где находился покойник. Придя туда, мордовки ставили принесенные кушанья на стол и падали ниц перед покойником. Блюдо, принесенное мордовкой, тотчас принимала особо назначенная для этого старуха, которая, обращаясь к умершему, говорила: «Вот такая-то принесла тебе лепешек, яиц, мяса и проч. (перечисляла все принесенное, поскоблив при этом каждое съестное ножом); ешь хорошенько сам, чтоб не был голоден, да и гостей своих потчуй».

Обратная ссылка: https://mooncatmagic.com/mordovskaya-magiya/252/mordovskie-verovaniya-svyazannye-so-smertbyu/2450/

После погребения умершего могилу огораживали (эрз. пирясть, мокш. перясть, от э. пирямс, м. перямс — загородить), проводя с этой целью три раза лопатой черту вокруг могильной насыпи. Стремясь очиститься, зажигали костер и прыгали через него; когда приходили домой, то переобувались, а старшая в доме бросала в сени косарь для того, чтобы умерший не приходил в дом и не пугал домашних. Копавшие могилу, как правило, должны были мыться в специально для них приготовленной бане. Все эти детали погребального обряда свидетельствуют о былом существовании у мордвы страха перед умершим, как перед чем-то опасным и нечистым. В поминальном обряде мордвы страх перед умершим выражен гораздо слабее, чем в погребальном. Конечно, поминали тоже в значительной мере из-за боязни зла от мертвеца, но это был уже не тот первобытный страх перед мертвым, как перед чем-то нечистым.

В поминальном обряде прежде всего проявляется боязнь «прогневать» старейших, покровителей рода (атятнень-покштятнень от покш — большой, атя — старик) и даже простого рядового сородича. В поминальном обряде мордвы нашло свое отражение почитание предков, столь характерное для патриархально-родового строя, особенно на стадии его разложения. Культ предков — одна из форм религии, которая отчетливо прослеживается не только в дохристианских верованиях и обрядах мордвы, но и других финно-угорских народов Среднего Поволжья (марийцев, удмуртов). Поминки у мордвы были семейные и общинные (всем селом). Общинные поминки проводились обычно весной, летом и осенью, когда снимали с полей хлеб. Весенние поминки совпадали с Пасхой, а летние — с семиком. Иногда практиковались внеочередные поминки, причиной которых могли быть засуха, эпидемии, мор или какие-то другие чрезвычайные обстоятельства. Приглашая покойников на поминки, говорили: «Прадеды и прабабушки, услышьте нас, стряхните с себя земную пыль, приходите к нам на праздник, на ваше имя мы блины пекли, брагу варили; соберите всех своих родных и приходите; может быть, между вами есть безродные, которых некому пригласить, вы и их возьмите с собой, чтоб и они не остались без праздника; у нас всего вдоволь, всем хватит; вот вам бочка пива, вот горшок каши; вот вам для отдыха место мы приготовили, после обеда отдыхайте тут». Общинные поминки, скорее всего, возникли на базе предшествовавших им общеродовых поминок. К общинным поминкам готовили атянь пуре — медовый напиток предков (медовуха.— Н. М.), на поминках зажигали атянь штатол (свечу предков), а накануне поминок топили баню (атянь баня) для предков, в которой мылись сами и приглашали помыться предков. Поминки могли продолжаться день, два или три, и затем устраивались проводы умерших опять на кладбище (кучмолият, кучемлят, от слова кучомс — проводить, посылать, отправлять).

Шли на кладбище с большими запасами еды и питья, там съедали и выпивали все принесенное, а уходя, говорили умершим: «Оставайтесь, живите дружно и не приходите до тех пор, пока сами не призовем» 92. Одной из характерных особенностей семейных поминок мордвы, посвященных тому или иному умершему, было присутствие на них человека, игравшего на протяжении всех поминок роль умершего. Человек этот назывался эземозай (эрз.). вастозай (мокш.). Эрзянское слово эземозай образовано от эзем — скамья и озамс — садиться (буквально «сидящий на скамье»), а мокшанское вастозай произведено от васта — место и озамс — садиться (дословно «сидящий на каком-то особом месте»). В качестве заместителя умершего представлялся обычно его родственник или друг, приятель, похожий на него. Он одевался в одежды покойника и играл его роль. За ним ходили на кладбище, приводили его в дом, где начинали поминки.

Вот как описал семейные поминки мордвы во второй половине XIX века этнограф В. А. Ауновский: «Покуда готовится обед дорогому гостю (умершему.— Н. М.), один из родных, обыкновенно сверстник умершего и даже несколько похожий на него, уходит на кладбище. Но вот уж и избного ) дыма не стало видно в деревне, печки истопились, провизия готова: пришла пора поминок, и потащились, наконец, отовсюду, с приличной ношей съестного, старики и старухи по направлению к давно желанному жилью. Сошлись: подняли плач и причитывание к заслугам поминаемого. По окончании плачевной беседы сын или близкий родственник покойного подносит всем присутствующим по стакану пива или вина и уговаривает их сходить на кладбище за самим умершим.

Печальная дружина низко кланяется, забирает обрядовые одежды и с диким завыванием выступает в поход. Добравшись до могилы, все падают на нее, целуют и выкликают умершего. Почти на первый же вызов появляется подосланный (заместитель умершего.— Н. М.), все общество с криком и визгом бросается к нему, облачает в принесенные одежды и, взявши его под руки, в прежнем отвратительном беспорядке провожает в деревню». Сажали заместителя умершего в доме на самое почетное место, угощали самой лучшей пищей, поили пуре, а он рассказывал, как ему живется на том свете, как живут там другие умершие. «Ваш там держит хороших лошадей, ездит в лес на извоз. Ваш обеднел. Ваш стал пчел держать. Ваш лапти плетет. Ваш очень пьет вино. Ваш там женился, взял красивую хозяйку». Когда поминки заканчивались, при прощании спрашивали эземозая (вастозая) о том, чего ему не хватает на том свете, достаточно ли леса, одежды, денег, еды. Если он говорил, что ему чего-нибудь не хватает, тогда это «давали». В другой раз даже изображали, что рубят для покойника лес.

Привожу для примера перевод текста поминального плача.

(Идет мать на кладбище, падает поперек могилы и начинает плач: — Встречай-ка, сыночек (называет имя), дорогой сыночек, да разделится надвое, сыночек, серебряная насыпь твоей могилы, да распадется на шесть, дорогой, из шести досок твой дом, да раскроются, сыночек, саваны, положенные с тобой, стань легче легкого хмеля, сделайся зеленой бабочкой, встань, дорогой сыночек, на вершину медного креста твоего, рассмотри, ненаглядный, как после тебя, сыночек, плакучей березой качаюсь, без дождя мокну (называет имя), дорогой сыночек, места себе не нахожу, в горячем огне горю, дорогой сынок-сыночек, садись с правой стороны от меня, давай поговорим-побеседуем, как, сынок-сыночек, после шести недель (к примеру), где тебя водили, что видели глаза твои, куда определили твою головушку, есть или нет, сыночек, у тебя призрак (човот-чопачат), было или нет, сыночек, у тебя свидание с братом, рассказал обо мне или нет...—Затем перестает плакать, начинает говорить: Собери, сынок, весь род за один стол, на один платок.»

Затем едят. При уходе целуют крест и зовут: «Идем, сыночек, домой есть горячий суп». После этого делают кучмолият (обряд проводов умершего.— Н. М.)». Плач этот показывает большое горе матери, вызванное смертью ее сына. Но в нем наряду со словами, выражающими это горе и далекими от религии, заметны религиозные мотивы, как дохристианские, так и христианские. Анализ религиозных представлений мордвы, связанных со смертью и умершими, показывает, что они носят сложный характер, обусловленный разновременностью формирования тех или иных компонентов, составивших указанные верования. Если погребальные обычаи своими корнями восходят в глубокую первобытную архаику, то поминальные ритуалы носят следы более позднего происхождения, хотя и тоже первобытного. Скорее всего, культ предков вызревает на почве отцовско-родового строя, при котором родовые старейшины, старшие в роде и семье, начинают пользоваться огромным авторитетом. Этот патриархальный авторитет, почти неограниченная власть родовых и семейных прявтов (от пря — голова), как следствие растущей имущественной и затем социальной дифференциации, порождающая в младших сородичах чувства страха и покорности, переносится в потусторонний мир. Умершие старейшие продолжают вызывать те же чувства страха и покорности, что и при жизни. Указанный вывод подтверждается и материалами дохристианских верований и обрядов других финно-угорских народов Поволжья, культ предков у которых отчетливо проявляется в обрядах хозяйственной, лечебной, вредоносной магии, в обычаях советоваться с предками перед всеми важными начинаниями, но особенно ярко запечатлелся он в поминальных обрядах.