Да кто же это такое тебя объегорил? -- нагнулся дьяконок к Евсею.
-- Не знал, а теперь знаю. Не наш, мирской один. И ничего ведь как будто малый, а вот... Он, больше некому. Кроме него, и не знал никто, где у меня деньги.
Вечером, при свечке, за пустым столом -- и самовар неохота было вздуть -- судили, рядили, как быть. Ничего не придумали.
     
Утром после обедни зашел Иннокентий. Принес просвиру заздравную. Зашептал:
-- Знаю теперича, отец Евсей. Вспомнил. Пойдем-ка скорей к Иванихе. У-у, она известная, заговорит вора -- в момент объявится.
Утро росное, розовое, день будет жаркий. Воробьи празднуют.
-- Эка, спозарань поднял,-- ворчал Евсей. Иннокентий шел мелкой бабьей походкой, придерживая на животе рясу.
-- Никак, отец Евсей, нельзя. Или не знаешь, заговор -- он натощак только силу имеет.
-- Врешь ты все, поди, Иннокентий. Так только, зря проходим. Да и срамно -- духовным-то.
     
Иваниха -- старуха высоченная, дылда, костистая, бровястая, брови, как у сыча. Не очень-то ласково встретила монахов.
-- Чего надоть? За какой присухой пришли? Али с молебном? Так мне ваших молебнов не надобно. И возилась, стукотала горшками на загнетке.
 -- Да нет, мы к тебе насчет... Отца Евсея вот обокрали. Не заговоришь ли вора-то? Слыхали мы...
Отец Иннокентий робел Иванихи. Перекреститься бы, а перекреститься при ней нельзя, пожалуй: шутяка-то тут,-- еще спугнешь, ничего не выйдет. Как баба -- шубейку, запахивал Иннокентий на груди свою ряску.
Иваниха глянула на него сверху, стегнула сычиными своими глазами:
-- Так ты-то при чем? Его обокрали -- нам с ним вдвоем и остаться.
-- Да я, матушка, что ж, я...
Подобрал полы ряски, согнувшись, засеменил бабьими мелкими шажками.
-- Как звать-то? -- спросила Иваниха у Евсея.
-- Евсеем.
-- Знаю, что Евсеем. Не тебя, а на кого думаешь -- его как звать.
-- Анфимкой, Анфимом.
-- Тебе на чем же заговаривать-то? На ветер? А то вот хорошо тоже на передник, над березовыми если сучьями его разостлать. А может -- на воде? Да потом его, голубя, залучить да и попоить чайком на этой самой воде.
-- Во-во, чайком-то его бы, а? Вот бы ловко, мать, а?
Евсей обрадовался, забубукал, поверил: уж очень солидная да строгая старуха Иваниха.
Иваниха зачерпнула деревянным долбленым корцом воды, раскрыла дверь в сени, поставила Евсея за порогом, сама на пороге стала. Сунула в руки Евсею корец.
-- Держи да слушай. Да, гляди, никому ни слова, а то все на тебя же и оборотится.

Зачитала медленно, вразумительно таково, а глазами сычиными низала воду в корце.
-- На море -- на Кияне, на острове Буяне стоит железный сундучище. Во том сундучище лежит булатный ножище. Беги, ножище, к Анфимке-вору, коли его во самое сердце, чтобы он, вор, воротил покражу раба Божия Евсея, не утаил ни синь пороха. А коли утаит, будь он, вор, прогвожден моим словом, как булатным ножом, будь он, вор, проклят в землю преисподнюю, в горы араратские, в смолу кипучую, в золу горючую, в тину болотную, в дом бездомный, в кувшин банный. Коли утаит, будь он, вор, осиновым колом к притолке приткнут, иссушен пуще травы, захоложен пуще льда, а и умереть ему не своей смертью.
-- Будя теперь,-- сказала Иваниха -- Попой его водичкой, голубя, попой.
Евсей бережно перелил воду в бутылочку, дал Иванихе целковый и пошел довольный:
-- Я те, миленок, угощу чаем. Я те развяжу язык!


Обратная ссылка: https://mooncatmagic.com/khudozhestvennaya-literatura/222/otryvok-iz-povesti-e-zamyatina-uezdnoe/1936/