Чахотка в XIX веке.

Умеренность, отказ от страстей, ослиное молоко, ртуть, крик и смех, составление смет, сон в коровнике и прочие способы вылечить или предотвратить чахотку — а также причины, по которым некоторые вовсе не хотели от нее избавляться.

Автор М. Пироговская


Медицинская справка
Легочный туберкулез, от которого умерли, видимо, три сестры Бронте, Джон Китс, Виссарион Белинский и Антон Чехов — наряду с миллионами безвестных страдальцев, — до сих пор убивает около пяти тысяч человек ежедневно, то есть по человеку каждые 20 секунд.

История
Вид Mycobacterium tuberculosis выделился примерно три миллиона лет назад — он ровесник ранних гоминидов. Современная туберкулезная палочка представляет собой союз нескольких ветвей-клад, возникших от общего предка, который существовал 15–20 тысяч лет назад. Туберкулез позвоночника (болезнь Потта) найден у древнеегипетских мумий, описания легочной формы содержатся в книгах Второзакония и Левит.

В средневековых захоронениях немало останков со следами костного туберкулеза и туберкулезного шейного лимфаденита. Тогда эта болезнь называлась золотухой. Причиной распространенности средневековой золотухи было сырое коровье молоко, зараженное туберкулезом крупного рогатого скота (Mycobacterium tuberculosis t. bovinus). В книге «Короли-чудотворцы» французский историк Марк Блок описывает чудесное лечение золотухи наложением рук, которое практиковали средневековые властелины, начиная с франкского короля Хлодвига.

Вся история туберкулеза делится на два периода: до и после 24 марта 1882 года, когда Роберт Кох объявил об открытии туберкулезной палочки Mycobacterium tuberculosis и это открытие было усвоено практикующими врачами. Впервые же гипотезу о том, что чахотку вызывают мельчайшие живые существа, за 160 лет до Коха выдвинул английский врач Бенджамин Мартин, но тогда научное сообщество эту мысль не поддержало. В 1897 году врач из Бостона Фрэнсис Уильямс обнаружил, что зараза в легких заметна в рентгеновских лучах — так были заложены основы рентгенографии и флюорографии. Все это стимулировало поиск специфических методов лечения: препаратами и реагентами, действующими на конкретный вид — туберкулезную палочку. До Коха в распоряжении врачей были лишь лекарственный и гигиенический методы.


Название
Термин «чахотка» появился в русском медицинском обиходе в XVIII веке как калька с древнегреческого слова phthisis — «увядание, иссушение»: под этим именем туберкулез описывали Гиппократ и Гален. Чахотка, скорбь чахоточ­ная — это болезнь, от которой чахнут. Также использовались термины «бугорчатка» — из-за покрывающих легкие бугорков (tuberculum); «жемчуж­ница», или «жемчужная болезнь», — из-за перламутрового цвета гноя и бугорков в запущенной стадии, и со второй половины XIX века «туберкулез».

Однако чахотка XIX века и современный туберкулез легких — не совсем одно и то же. В добактериологической медицине границы многих болезней определялись иначе, порой более широко и расплывчато, чем сейчас. «Домашний лечебник» Конрада Килиана определял чахотку как «изнурение, сопровождаемое ежедневною огневицею, кашлем и выхаркиванием гнойных или, по крайней мере, гноеобразных мокрот». Врачи не знали о существовании туберкулезной палочки — и считали, что катар (бронхит), золотуха (туберкулезный лимфаденит), инфлюэнца (грипп), спинная сухотка (нейросифилис), перипневмония (воспаление легких), плеврит и английская чахотка / хлороз / бледная немочь (малокровие) связаны между собой.

Чахотку могли считать обострением горячки или нервной лихорадки (Febris nervosa lenta), которая давала о себе знать припадками — резкой переменой температуры тела, учащением пульса, приливами и потливостью. Неслучайно в письмах и дневниках больных виден страх, что простуда или пневмония перейдут в чахотку. Подобно горячке диагноз «чахотка» подразумевал большой и разнообразный букет симптомов, который с трудом поддавался однозначной интерпретации.


Причины
Врачи XVIII — первой половины XIX века видели причину чахотки и других неэпидемических болезней в неумеренности и сильных страстях. В медицине тогда господствовала теория гуморов, которая объясняла здоровье и болезнь балансом четырех телесных жидкостей — крови, флегмы (лимфы), желчи и черной желчи, влиявших на телосложение, темперамент и склонность к тем или иным занятиям. Умеренность в еде и питье, разумное чередование сна и бодрствования, труда и отдыха, физического и умственного напряжения, душевный покой, свежий воздух и благоприятный климат помогали обеспечить равновесие соков и доброе здравие. В свою очередь, любые излишества и эксцессы нарушали равновесие и приводили к «худосочию»: волновали кровь, мешали пищеварению и затуманивали рассудок, ослабляя организм и делая его уязвимым для всяческих болезней.

Считалось, что чахотку, нервную горячку и малокровие способны вызывать слишком тяжелая пища, избыток соли и пряностей, тепловатые напитки — кофе и чай, горячительные напитки — вина и крепкий алкоголь, ненужные кровопускания и «крепкие проносные» — то есть слабительные, которые щедро прописывались докторами во избежание запоров.

Также чахотку влекли за собой сидячий образ жизни и «глубокомысленные упражнения ума»:

«Беспрестанное прилежание в немногие месяцы часто разрушало наилучшее телосложение... Чахотка, столь часто у них [ученых] случающаяся, происходит от согбенного и беспрестанно сидячего положения тела».

Неестественные позы способствовали развитию чахотки и у ремесленников. В 1869 году, рассуждая о причинах болезней, автор «Архива судебной медицины и общественной гигиены» писал:

«Сапожники постоянно сгибают спину, сжимают печень, стесняют грудь и ведут сидячую жизнь; отсюда страдания грудных и брюшных органов, отсюда множество чахоточных. Отсюда мечтательность и мудрствование».

Кроме того, в группе риска были напрягающие легкие певцы и игроки на духовых инструментах.

Страсти — скорбь, печаль, стыд, гнев и несчастная любовь — были повинны в разрушении душевного равновесия. Наконец, спровоцировать чахотку могли другие болезни, в особенности истерия и ипохондрия. Наиболее подвержен­ными чахотке считались женщины из высшего общества, хрупкие, изнежен­ные, склонные к страстям и запертые в душных гостиных с пяльцами и вязаньем.

Несмотря на длительную полемику между теми, кто верил, что болезни могут передаваться через прикосновение, и теми, кто возлагал ответственность на атмосферу, климат и поведение человека, в России чахотка долго не считалась заразной болезнью. Окровавленный платок был символом индивидуального страдания, а не воплощением опасной для окружающих инфекции. Тем не менее бытовало мнение, что чахотка передается по наследству — с молоком матери или семенем отца. Специальные руководства описывали приметы, по которым можно распознать детей, втайне несущих в себе чахоточное начало:

«Они растут быстро, глаза и зубы у них прекрасны, шея длинна, плечи узки и поданы несколько вперед, грудь узка и плоска, верхние части рук тонки, бедра длинны, пальцы также, ногти довольно остры; кожа по большей части нежна и бела, а щеки румяны. Психические способности обыкновенно пресчастливые, но при этом показывается сильная раздражительность и страстность, упрямство и чувственность».

Склонность к чахотке давала о себе знать ночными поллюциями, обильными месячными, носовым кровотечением и пристрастием к онанизму. Русский переводчик, комментируя главу о чахотке в медицинском компендиуме 1790 года шотландца Уильяма Бьюкена, одного из самых проницательных терапевтов XVIII века, во всем винил «наши распутства во всяком вымысле, злоупотребление кофея, смертоносную повадку пеленания и шнурования... плотоугодие, а наипаче мерзкую привычку — к рукоблудию, коему предаются молодые люди почти с самого отрочества».

Радикальной профилактикой рукоблудия и нервных горячек было удаление клитора и перевязывание основания пениса бинтом или пластырем.


Во второй половине XIX века с ростом урбанизации и развитием статистики выяснилось, что большинство жертв чахотки — не изнеженные молодые люди из аристократических семей, а заключенные и фабричные рабочие. «Чахотка — болезнь преимущественно промышленного населения», — писали российские врачи-гигиенисты, начавшие крестовый поход против антисанитарии, скученности и городских миазмов. В 1880–90-х годах в России каждый десятый горожанин умирал от легочного туберкулеза; в Петербурге смертность от чахотки в пять раз превосходила смертность от тифов и в три раза — от азиатской холеры. Мужчины при этом страдали чаще, чем женщины, которых в большинстве своем не брали на фабрики. Это дало повод говорить о том, что «социальные условия вынуждают мужчину вести более тревожное и более тяжелое существование, нежели какое ведет женщина». В эту эпоху главными причинами чахотки считали спертый воздух и пыль всякого рода.

Чаще всего болезнь поражала стригалей овец, трепальщиков шерсти, полировщиков, граверов, парикмахеров и ткачей. И если более обеспеченные слои мало-помалу начинали устанавливать в квартирах вентиляторы, кипятить воду и молоко и мыть руки несколько раз в день, то в дешевых «меблирашках», углах, трущобах, на фабриках и в мастерских эти гигиенические практики оставались неизвестными до самого конца XIX века.

Диагностика
Из-за сходства начальных симптомов чахотки с признаками горячек, лихорадок и катаров диагностика заболевания часто запаздывала на несколько месяцев. Большинство пациентов переходило в категорию чахоточных, когда вылечить их было уже невозможно. Уильям Бьюкен, автор медицинского бестселлера «Домашняя медицина», так описывал процесс диагностиро­вания:

«Ежели болезнь дает о себе знать, как то обыкновенно случается, сухим кашлем, часто продолжающимся чрез многие месяцы и после кушанья влекущим за собою тошноту или позыв на рвоту; ежели больной чувствует более жара, нежели сколько бы надлежало в естественном состоянии; ежели имеет боль и тягость в груди, а особливо по сделании какого-либо движения; ежели харкотина на языке солона и часто смешана с кровью; ежели больной пасмурен, стал меланхолик и весьма похудел; ежели позыв у него на еду очень слаб; ежели пульс вообще част, мягок и мал и иногда довольно полн, а иногда и жесток; ежели вскоре по том харкотина принимает цвет зеленоватой, белесовой или кровяной; ежели в больном держится внутренняя или иссушительная лихорадка и льет пот бессвязной, поочередно следующий один за другим, т. е. один около вечера, а другой около утра; ежели у него есть понос и обильное течение урины; ежели он чувствует жгучий жар на ладони рук; ежели щеки у него после принятия пищи покрываются цветом багровым; ежели пальцы утончаются, ногти сгибаются, волосы вылезают; ежели, наконец, на ноги и бедра придет опухоль, силы совсем пропадут, а глаза будут уходить под лоб и проч., то по всем сим признакам познается чахотка».

Тут следует пояснить, что уходящие под лоб глаза — это уже признак агонии.



Обратная ссылка: https://mooncatmagic.com/drugoe/358/chakhotka-v-xix-veke/4937/

«Чахотка: другая история немецкого общества»

Почему в XIX веке все хотели выглядеть так, как будто они болеют туберкулезом? Как чахотка стала бичом рабочего класса и зачем в Третьем рейхе создавали законы против больных? В издательстве «НЛО» вышла книга немецкого историка Ульрике Мозер. Arzamas публикует отрывок о том, почему смерть от чахотки считалась прекрасной, и о дневниках русской художницы Марии Башкирцевой — воплощении мифа о «романтической» болезни.

О смерти прекрасной и ужасной
Смерть от чахотки, казалось, была полностью дематериализована и признана «прекрасной». У философа Карла Розенкранца мы читаем: «…смерть вовсе не обязательно искажает и обезображивает черты лица, напротив, лицо стано­вится красивым и умиротворенным».

А Фридрих Шлегель сообщает о кончине Новалиса: «…трудно было поверить, что можно умереть так умиротворенно и красиво».

О композиторе Карле Марии фон Вебере, умершем от чахотки в ночь на 5 июня 1826 года, его сын Макс писал так: «Занавески у кровати были отдернуты — наш любимый Мастер лежал бездыханным. Мирно уснул, подложив под голову правую руку. Боль не исказила любимые черты». Посмертная маска сохранила его просветленный образ навсегда.


В литературе XIX века постоянно встречаются описания смерти от чахотки — тихой, мягкой, умиротворенной, легкой, даже поэтичной. Начало болезни дей­ствительно может протекать легко, чахотка кажется необременительной и не­страшной. «А в ней много сладости», — писал Кафка Милене в 1920 году. Больной почти ни на что не жаловался.

«Моя болезнь, дорогой Макс? Скажу тебе по секрету, я едва ее ощущаю, — писал Кафка своему другу Максу Броду. — Я не температурю, кашляю мало, не чувствую никаких болей. Одышка есть, это верно, бывают затруднения при ходьбе или иногда при работе, я дышу вдвое чаще прежнего, но это не так уж мне мешает».

Даже когда началось кровохарканье, Кафка все еще не верил в опасность чахотки и писал Милене: «Года три назад это началось у меня посреди ночи — пошла горлом кровь. Я встал с постели (и это вместо того, чтобы остаться лежать, как я узнал позже из предписаний), случившееся меня взбудоражило, как все новое, но, конечно, немного и перепугало; я подошел к окну, высунулся наружу, потом прошел к умывальнику, походил по комнате, сел на кровать — кровь не переставала. Но при этом я вовсе не был несчастен…».

В действительности же медленная смерть от чахотки часто бывала тяжела и мучительна. Когда болезнь спустя месяцы, а то и годы прогрессировала, менялось и мировосприятие больного. Чахотка все больше вторгалась в его жизнь, мучили боли и симптомы вроде неприятного запаха изо рта. Худож­ников и писателей больше пугал не столько быстрый телесный распад, сколько то, что болезнь начинала мешать творческой работе. Страшно было не успеть закончить свое творение.


Процесс творчества превращался тогда в соревнование наперегонки со вре­менем без возможности выиграть. В одном письме Шопен пишет о своем отчаянии: «За целый год я и четверти часа не уделил музыке, у меня нет сил, нет энергии, я все жду хоть немного здоровья, чтобы снова приступить к работе, но… я все еще жду». Его мучило, что ему приходится сражаться с болезнью, в то время как люди нетворческие и невозвышенные здоровы. Какая несправедливость!

В конце декабря 1846-го Шопен жаловался: «Я слаб, словно больной пес». Спустя год он писал: «Я задыхаюсь…» В августе 1849 года друзья Шопена ожи­­дали его скорой кончины. Дочь Жорж Санд Соланж сообщала: «Его тяж­кое ды­хание превратилось в хрипы и страдальческие стоны, в ужасные рыдания». Дагеротип Луи-Огюста Биссона представляет Шопена поникшим, измучен­ным, одежда висит на истощенном теле, лицо отекло, глубокие складки тянутся от носа к углам рта, недоверчивый напряженный взгляд.


Наконец, один из тех, кто присутствовал при кончине Шопена в ночь с 16 на 17 ок­тября, вспоминал: «Лишь по неровному колебанию его груди мож­но было определить, то он еще жив. Один раз, когда его дыхание настолько ослаб­ло, что мы уже сочли его мертвым, доктор Крювелье взял свечу и поднес к ли­цу больного, которое приобрело синеватый оттенок от приступов удушья».

Паганини перед смертью, мучаясь в убогой каморке в Ницце, написал: «Я буквально разваливаюсь на части, я в ужасе от того, сколько я выкашливаю днем и ночью. У меня больше нет сил». После длительных мучений, кото­рым, казалось, не будет конца, 27 мая 1840 года на 58-м году жизни Паганини скончался.

Нет, смерть от чахотки не была ни легка, ни красива, ни многозначительна, но миф о ней продолжал существовать.


Мария Башкирцева: высокий пафос — глубокое страдание

В истории чахотки найдется мало столь хрестоматийных примеров превра­щения романтической просветленности в тяжкое страдание, как судьба русской художницы Марии Башкирцевой.

На рубеже XIX и XX веков она была знаменита и любима, порой эта любовь оттенялась легкой иронией. Она жаждала признания и после смерти была многими оплакана. Гуго фон Гофмансталь посвятил Марии Башкирцевой эссе и назвал ее «великой художницей».

Вероятно, великой она не была: безусловно, она была талантлива, но ее твор­чество осталось без собственного почерка и следовало скорее устоявшимся художественным традициям. Она предпочитала реалистическую живопись, натуралистические портреты и пейзажи. Ее сделали знаменитой ее дневники, которые она вела с потрясающей искренностью и безграничным тщеславием с 13 лет до самой смерти. С самого начала она писала эти дневники для буду­щей публики, к которой постоянно обращалась с развернутыми пассажами. Впрочем, обращается она только к «великим, поскольку посредственности и дураки отнесут меня к категории обычных тщеславных людей». Для этого дневника она снова и снова фотографировалась, чтобы всякому значительному эпизоду ее биографии соответствовал текст с портретом. Ее записки должны были стать хроникой ее блистательного восхождения на вершину художествен­ного успеха, но обернулись свидетельством долгой и мучительной болезни и ранней смерти.

Мария Башкирцева была русской аристократкой из состоятельной семьи. Она беспрестанно путешествовала по Европе в сопровождении родни, докторов, слуг, постоянно сменявших друг друга французских и английских гувернанток, лакеев и «мальчика-негра». И с целой сворой собак. За 12 лет, в течение кото­рых Мария вела свой дневник, семейство предприняло шестьдесят поездок, среди которых три путешествия в Россию, четыре в Италию и один раз — в Испанию. Жизнь проходила в постоянном непокое, передвижении и спеш­ке, и это читается в дневнике Марии с самой юности. «Я хочу жить скорее, скорее, скорее…» 

Она впитывала все — чтение, живопись, музыку. Училась играть на пяти инструментах, изучала иностранные языки, подгоняе­мая мучи­тельным честолюбием, жаждой славы и общественного признания. «Настанет день, когда имя мое прогремит по всей земле», — писала она в 15 лет. В 16: «Я хочу быть Цезарем, Августом, Марком Аврелием, Нероном, Каракаллой, дьяволом, папой!» А в 19 заявила: «В двадцать два года я буду знаменитостью или умру».

Мария Башкирцева слыла красавицей и наслаждалась этим, беспрестанно восхищаясь сама собой: «Мои фотографические портреты никогда не пере­дадут меня, в них недостает красок, а моя свежесть, моя бесподобная белизна составляет мою главную красоту». Или: «Я очень хорошо сложена, как статуя…» Или просто: «Я красива». Она часами самозабвенно разглядывала свое отражение в зеркале: «У меня тело античной богини, бедра у меня слиш­ком испанские, грудь маленькая и безупречной формы, как и мои руки и ноги, и у меня головка невинного ребенка». Она находила себя восхитительной и достойной поклонения. В парижском обществе она была выдающимся явлением, с ее элегантностью, ее прическами, с ее упрямством и изысканными туалетами, подобранными специально на публику. Ее любимым цветом был белый, отчего ее стали называть «Белой» или «Девушкой в белом».


Башкирцева желала прежде всего славы. Сначала она собиралась стать знаменитой певицей, но эту затею пришлось оставить: после перенесенного ларингита прежняя сила голоса к ней так и не вернулась. Тогда она решила добиться успеха в живописи. «Тщеславное создание вроде меня должно окончательно посвятить себя живописи, ибо это непреходящее творение». С октября 1877 года она посещала известную парижскую художественную школу — Академию Жюлиана, в то время единственную, где была мастерская для дам-учениц.

Мария относилась к живописи серьезно, училась вдохновенно, с радостью, с усердием и рвением, с головой погружаясь в творчество, окрыленная нетерпением и подстегиваемая все тем же мучительным честолюбием. Она дисциплинированно проводила дни в ателье, ночи — на балах, появлялась на приемах и раутах. И вскоре действительно появились первые успехи. Несколько ее работ были выставлены на Парижском салоне во Дворце про­мыш­­ленности. Французские, русские и немецкие журналы по искусству перепечатывали репродукции ее картин и упоминали ее в статьях.

Мария получила то, к чему стремилась: собственное профессиональное ателье из двух комнат, роскошные покои, платья, украшения, она могла теперь позво­лить себе нанимать собственных натурщиков. Она стала все чаще фотографи­роваться, чтобы запечатлеть свое восхождение великой художницы. Первые признаки болезни Башкирцеву не смутили. Ее дневник — прямо-таки образец мифа о романтической чахотке, история возвышения и украшения неизлечи­мой болезни.

С прежним тщеславием Мария сообщает в своем дневнике о новых симптомах, о своей бледности. «Я кашляю так сильно, как только возможно, но каким-то чудом я от этого не подурнела, а приобрела томный вид, который мне очень к лицу», — отметила она 3 января 1880 года.

Кажется, Мария даже кокетничает со смертью. 10 сентября 1880 года она узнала, что у нее поражены бронхи, и записала в дневнике: «Да, наконец, удивительно было бы, если бы у меня ничего не было; я была бы довольна, если бы это было серьезно и повело бы к концу. Тетя в ужасе, я торжествую. Смерть меня не страшит… Я не стремлюсь выздороветь».

За два года до смерти она записала: «В этом положении заключается волнение, я заключаю в себе тайну, смерть коснулась меня своей рукою; в этом есть своего рода прелесть, и прежде всего это ново».

У нее прогрессирующий туберкулез легких и гортани. После потери голоса стал ослабевать еще и слух, так что она зачастую не могла больше поддерживать разговоры в обществе, не могла расслышать вопросов, отвечала наудачу, любой ценой стараясь скрыть свою наступающую глухоту.

Мария Башкирцева, вечно спешащая, летящая, вынуждена была униженно наблю­дать признаки собственного распада: кашель, температуру, кровохар­канье, одним словом — чахотку. Преодолевая острую боль, жар и озноб, тяжело дыша, она принуждала себя работать в своем ателье. По ночам она не могла уснуть из-за приступов кашля.

Бессмысленные лекарства, которые ей прописывали, как всем чахоточным, не могли ей помочь: рыбий жир, мышьяк, хинин, смазывание йодом, флане­левое белье, ослиное и козье молоко. «Мне купили козу». Боль не давала ей уснуть, приходилось принимать настойку опиума. Вытяжной пластырь сжег кожу на плечах, так что нельзя было больше носить открытые платья.

Но еще унизительней и невыносимей, чем физические страдания и ограниче­ния, была творческая несостоятельность. Девушки, которые вместе с ней работали в дамском ателье, делали успехи, развивались, становились действи­тельно признанными художницами. Для Марии никакой надежды больше не было. Ее судьбой была теперь только болезнь, только чахотка. Времени на творческое развитие больше не осталось. О коллеге Луизе Бреслау Башкир­цева писала с горькой завистью: «У нее купили уже три или четыре работы. Одним словом, она известна, а я? А я в чахотке».

В мае 1884 года болезнь резко прогрессировала, и кокетство из дневника исчезло, остался лишь страх: «Умереть, это слово легко сказать, написать, но думать, верить, что скоро умрешь! А разве я верю этому? Нет, но я боюсь этого». И три месяца спустя: «А если бы я сказала всё!.. Такое ужасное опасение…» 

Хроника ее страданий и несчастья становится все более отчаянной и пронзи­тельной. «Не могу больше. Я никогда не была так больна»; «Я не могу работать. Картина моя не будет кончена…». «Вы видите — я ничего не делаю. У меня все время лихорадка». Последняя запись в дневнике — от 20 октября 1884 года: «Вот уже два дня, как постель моя в большой гостиной… Мне слишком трудно подниматься по лестнице…»

Мария Башкирцева умерла одиннадцать дней спустя, 31 октября 1884 года, совершенно измученная горловым кровотечением и равнодушная ко всему происходящему вокруг.


При большом стечении публики она была похоронена в мавзолее в псевдо­византийском стиле на кладбище Пасси. Покойная уже не узнала, что все-таки стала знаменитой. Через три года после ее смерти был опубликован ее днев­ник. До 1891 года было продано 8 тысяч экземпляров.

Дневник сделал Марию Башкирцеву иконой fin de siècle, символом декаданса. Молодой Гофмансталь и его поколение были увлечены этой женщиной, ее «обезоруживающей заносчивой грацией избалованного ребенка». Ей не до­велось встретить в жизни любви, этому мешали ее самовлюбленность и эго­центризм. Она умерла девственницей. Теодор Адорно впоследствии объявил ее «святой заступницей fin de siècle».

Красиво нарисовал картину...

Красивые картины, но страшные темы.