Мужская магия в русской традиционной культуре. XIX - XX вв

[Eliz]

Т.Б.Щепанская (по материалам русской деревни конца XIX–XX вв.)//Мужской сборник. Вып.1. Мужчина в традиционной культуре. Сост. И.А. Морозов, Отв.ред. С.П.Бушкевич. М., 2001.

В этой статье мы рассмотрим ряд традиционных для русской деревни мужских профессий, включавших магическую составляющую, в частности, профессии пастуха, мельника, кузнеца, коновала, плотника и некоторые другие. Опираясь главным образом на собственные полевые записи и материалы Этнографического бюро кн. В. Н. Тенишева, мы фиксируем состояние традиции на период с конца XIXв. практически по сегодняшний день. Итак, тема нашей статьи – мужская магия и ее связь с феноменом профессионализма.

Пастух.

Статус пастуха в деревенском сообществе был бы чрезвычайно низок (“Цё уж он – человек, что ли? Всю жизнь пастушит”,–говорили”), если бы в его определение не вмешивались соображения внерационального порядка. До сих пор еще в деревнях живы представления о некоей тайной силе, имеющейся у опытных пастухов. Верование в имеющуюся у пастуха некую тайную силу несколько снижало и компенсировало его социальную неполноценность: перед наймом хозяйки старались разузнать, есть ли у пастуха обход (магический заговор, т.е. средство приведения этой силы в действие). Пастуха с обходом (или знающего) ценили: охотнее нанимали, больше платили и вообще относились с уважением, даже некоторым страхом.

Эта неведомая сила может представать в понимании сельских жителей как нечто неопределенно-безличное: “Что-то хто-то имеет такое свойство, что коровы его слушают…” Силу именовали по названию тайных пастушеских слов, заговоров – обход, отпуск, огорода и т.п.: “Какой-то привод был – что не уйдут коровы”. Так же назывался и обряд, проводившийся в день первого выгона стада на пастбище весною, обычно в день св.Георгия. При большом стечении народа пастух совершал главный ритуал – обход стада, чем демонстрировал свое знание ритуальных заговоров и манипуляций. Второй – тайный – обход совершался им в одиночестве, на дальнем (лесном) пастбище.

Сила могла иметь и вещественное воплощение, будучи заключена, например, в посохе пастуха: “Поставит палку в землю и с каким-то словам. А сам спит. А коровы никогда не разойдутся”. По поверьям крестьян, сила могла размещаться в пастушьей палке, плети, сумке, в его лаптях, под подкладкой фуражки.

Считалось, что пастух вступает в особые отношения с нечистою силой, чаще всего лешим. Эти отношения мыслились как договорно-обменные. Заключались во время тайного обряда, который пастух совершал при первом выгоне скота на пастбище. В лесу, в тайном месте – под елью, у водоема – пастух вызывал лешего с помощью тайных слов и предлагал ему некий дар, жертву: 1-3 яйца (обозначавшие разрешение взять за лето соответствующее число животных из стада) или молоко (что означало предложение забрать часть молока от нескольких коров). В дополнение к этой жертве пастух еще брал на себя некоторые обязательства (напр., не есть в лесу ягод или не подавать никому своей руки). Взамен леший должен был все лето помогать пасти остальное стадо, охранять его от зверя и прочих бедствий. В знак нерушимости договора пастух запирал ключом замок и прятал его в тайное место, где его никто не мог бы найти, обычно зарывал в корнях старой ели.

После этого обряда леший все лето сидел у пастуха на посохе, кнуте, в его шапке, трубе или сумке. Пошехонские пастухи сажали лешего на одну из коров; эта корова потом водила за собою все стадо (считалось, что стадо пас леший). На шею этой корове вешали колокол (по рассказам некоторых пастухов, невидимый страж располагался именно там).

В безлесных местах пастухи договаривались уже не с лешим, а с полевыми хозяином и хозяйкою (царем и царицей). Но чаще всего невидимым покровителем пастуха считался все-таки леший. Повсеместно распространены представления о леших как пастухах лесного зверья, перегоняющих его время от времени с места на место.

Иногда пастушья сила персонифицировалась в облике мелких бесов, числом от двух до 12 и более, которые в этом случае поступали к нему в услужение. Тихвинские пастухи использовали на пастбище неких рыжих чертенят, располагавшихся у них на ремне, на специальных костяных насечках. На юге Архангельской обл.  бесы-помощники принимали вид маленьких человечков в красных поясках или колпачках и больше никакой одеждой не отягощенных. У них были даже личные имена, известные только их владельцу и дававшие ему власть над ними: напр., бесята, сидевшие на посохе одного местного пастуха, звались Сенька да Бренька.

Бесы-помощники пастуха могли принимать и нечеловеческий облик, представая в виде небольших зверьков. Придя на пастбище, пастух ставил посреди его свой посох, и тут же будто выбегала неизвестно откуда лиса и целый день пасла скот вместо пастуха. На р. Ваге пастух заключал договор с лешачихою, а помогали ему пасти два бесенка – “как кошечки”, которые его сопровождали, время от времени выбегая на дорогу и тут же скрываясь в лесу. Только однажды ему явилась сама лешачиха в виде растрепанной девицы, в лохмотьях, очень высокого роста, которая некоторое время шла рядом с ним и пропала. Этот пастух подрабатывал также плотником и печником, пользуясь в окрестных деревнях прочной репутацией колдуна – его так и звали: Степан Колдунчик.

С демонами-хозяевами локусов – лешим или полевым – пастух вступал в договорные отношения; мелкие бесы были у него в услужении. Оба типа отношений могли совмещаться, как в случае Степана Колдунчика, который, договорившись с лешачихою, получил в свое распоряжение двух “кошечек”-бесят.

Те же отношения проецировались в социальную реальность: в отношениях с жителями деревни актуальны те же два типа связей (обслуживание и договор).

Отношения и нормы.

Верования в тайную силу пастуха, в его особые отношения с разного рода демонами оказывали реальное влияние на его отношения с жителями деревни, преимущественно, по следующим поводам: потери скота на пастбище; снижение удоев, заболевания скота; неправильное поведение пастуха на пастбище: (сон во время пастьбы и отлучки с пастбища; посторонние занятия – плетение лаптей, ловля кротов, сбор грибов и ягод; небрежение к изгородям и связанные с этим потравы полей; порядок постоя пастуха (череда). Заметим, что по тем же поводам чаще всего возникали конфликты, т.е. магия включалась в процесс урегулирования спорных отношений. Перейдем к конкретному описанию такого рода регуляции в каждой из перечисленных ситуаций.

Потери

Гибель скота. Редкий пастбищный сезон обходился без потерь. Животные подвергались нападению зверя , тонули в болотах, терялись в чащобах и просто отбивались от стада. По обычаю с пастуха за эти потери не взыскивали.
До сих пор широко бытует поверье, что пастух часть доверяемых ему животных отдает в обход, т.е. обещает нечистой силе отдать некоторое количество скота (обычно 1-3 животных) в обмен на сохранность остального стада. “Раньше был пастух здесь – он отсуливал, видно, скотину: потеряется скотина каждый год. Видно, уж такой обход: отдавал, видно животину”

Таким образом, неизбежные  потери признавались необходимым условием нормального выпаса, а потому с ними обычно мирились. В случае гибели коровы претензии к пастуху нередко возникали, но вышеописанные поверья блокировали конфликт. Во всяком случае, пострадавший не находил поддержки общественного мнения (остальные опасались ругаться с пастухом, боясь, что он отдаст в обход их скотину).

Возможны и другие пути разрешения конфликтов, связанных с гибелью скота. Например, стратегия переноса вины. По поверьям, пастух теряет силу, обход портится и защитная сила его пропадает, если хозяйки животных нарушают ряд оговоренных правил. Обычно эти правила пастух сообщает в начале сезона, когда проводит ритуальный обход стада в день первого выгона. Одно из таких правил – не ругаться, не бить скотину, выгоняя утром на пастбище: “Нельзя, грех выгонять метлой или голиком, или если хозяйка обругает – помянет нечистую силу. Или еще камешки кидать нельзя. А то леший-то и возьмет ее (скотину. – Т.Щ.) в обход”, – говорил мне старый пошехонский пастух (1913 г.р.). Впрочем, на практике это правило не всегда соблюдалось, что давало пастуху повод в случае гибели скотины обвинить хозяйку: “Пропадает скотина – это будто сами (хозяйки. – Т.Щ.) виноваты: выгоняют, да обругают: “Леший бы тя унес”, “леший с вами” .

Вина может быть перенесена также на местного знахаря, либо другого пастуха (соперника), который будто бы напустил медведя на стадо или даже сам явился в медвежьем облике, задрал нескольких коров нарочно чтобы навредить тому, кто их пас. Здесь магические знания становились для пастуха средством не только самооправдания, но и дискредитации соперника.

Снижение удоев у коров тоже считались следствием пастушьего обхода. В этом случае говорили, что пастух отдал нечистой силе не корову, а молоко нескольких коров (или молоко из нескольких сосков от той или иной коровы). “Хорошо доила корова, пока не была обойдёна у пастуха”,–говорили между собою пошехонские хозяйки. По тихвинским поверьям, если пастух обойдет скот (совершит ритуальный обход стада) в сухом месте, то удои убавятся, если во влажном – будет много молока. В Пошехонье считалось, что молоко убавляется у той коровы, которую пастух выбрал стадоводницей: “Пастух… брал каждое лето обход на одну корову: знал таки слова,–и эта корова будет все стадо пасти. Сама сохнет-сохнет, и молоко сбавляет. Сохнет по стаду: надо стадо пасти. А с Петрова дня на новую корову делает”, – рассуждают пошехонские жители. “Говорили, что на одну корову привод. Она вроде стадоводница… Она и дойло уменьшает, меньше доит. Ей некогда ись-то”. “Если привод сделан на одну корову, то ей тяжело, пасть может. С середины лета новый надо делать. Сымали с этой коровы привод, а на другую делали. Если на корову привод сделан, дак она всех коров пасет: уже ни одна не уйдет. Ей тяжело, она сбавит дойло, будет тощать”,– подтверждает и местный пастух .

Иногда на шею стадоводнице вешали колокол; чаще, однако, хозяева не знали, чья корова играет эту роль, что давало повод для подозрений и претензий к пастуху в случае снижения удоев: “Корова будет усталая, худая. Хозяйка заметит, скажет: – Корова не в порядке, сними с неё (обход. – Т.Щ.)”. Но, как правило, крестьяне все-таки избегали открытых претензий, боясь мести со стороны пастуха: “Хозяева замечают: пришла (корова .–Т.Щ.) на двор, доится-то меньше. На пастуха за это не ругались: что-нибудь сделает с коровой”; иногда даже “меняли коров, продавали – он на другую сделает (обход. – Т.Щ. )”.  Таким же образом объяснялись и другие коровьи заболевания и недомогания: “Корова у соседей болела. Ветеринар осмотрел – ничего не нашел; тогда они обратились к деревенской знахарке: "Бабушка Прасковья, зайди к нам". Она посмотрела… Фетиса Антоновна (хозяйка коровы. – Т.Щ.) дала ей водички, она пошептала на водичку и говорит: "Ой, Фиса-матушка! На корову-то пастухом был наложен тяжелый обход в прошлом году, на вторую половину лета. И пастух его не снял". Наверное, разозлился на хозяйку: свое-то дело он знает, снял бы”. Все эти претензии, однако, оставались чаще всего в кругу женщин, не приводя к конфликту с пастухом – в немалой степени благодаря вере в его тайную силу и заключенную в ней опасность.

Поведение на пастбище

В течение пастбищного сезона пастух должен был соблюдать ряд магических запретов, которые включались в его обход. Их соблюдение считалось необходимым условием сохранения магической силы, а вместе с тем и авторитета, и статуса профессионального, "знающего", пастуха. Эти запреты отчасти общераспространенные, отчасти варьировали в каждой деревне и были предметом особого договора (номинально – с лешим, на практике – с крестьянами).

1. Экологические: беря обход, пастух брал обязательство не рвать вообще или не собирать на продажу в лесу ягод (или только красных ягод; или – до определенного срока, пока не наберут деревенские бабы), не ловить кротов, не плести лаптей и не драть для них лыка во время пастьбы (все эти занятия давали пастухам некоторый дополнительный доход, но в ряде случаев рассматривались деревней как нежелательные), не разорять птичьих гнезд;
2. Производственные: не ломать изгородей – пастухи нередко выламывали из них жерди себе на посох. Изгороди вокруг полей и огородов устраивались весною, коллективно всеми жителями деревни, для защиты от потрав; пастух должен был следить за их сохранностью, не допуская, чтобы скот шел напрямую через поля – в противном случае он сам отвечал за потравы (прибегали к физическим санкциям: драли за уши или просто избивали).

Все эти запреты предотвращали дополнительные издержки – фиксируя в каждом случае те, что значимы в данной местности. По существу, их смысл – ограничение чужаку (каковым нередко являлся пастух) доступа к природным ресурсам (ягоды, кроты, лыко и проч.) – в тех сферах, где он мог составить конкуренцию местному населению.

Впрочем, некоторая возможность контролировать поведение пастуха все-таки оставалась. Часто в помощь ему давали подпаска – в этой роли обычно бывали поочередно старушки или подростки из разных дворов. Если пастух на пастбище отвлекался от своей основной работы: спал, уходил в деревню или занимался другими делами (плел лапти, собирал ягоды, ловил кротов и проч.), – об этом нередко узнавали от наблюдательных подпасков хозяева скота. Когда уже назревал конфликт, иногда нешуточный, пастух намекал на свою тайную силу.

А.Е.Финченко описывает характерный эпизод. Тихвинский пастух Сашенька целый день пьет чай в гостях у какой-то вдовы; приходят обеспокоенные женщины: “Который ты черт сидишь-то!… Коров-то еще нет!” – на что пастух невозмутимо отвечает: “Сейчас колокола услышишь: ремень на дырочку только подтяну” . Все знают, что на ремне сидят его бесы: когда он распускает ремень, коровы расходятся; затягивает – сходятся к нему. Такого рода объяснения, по-видимому, успокаивали хозяек, позволяя избежать конфликта.

Обратная ссылка: https://mooncatmagic.com/knigi-i-statbi/128/muzhskaya-magiya-v-russkoy-traditsionnoy-kulbture-xix-xx-vv/1158/

[Eliz]

Порядок постоя.

Расходы на содержание пастуха распределялись между домохозяйствами в зависимости от количества в стаде скота из каждого дома. Несколько раз за лето: обычно в начале сезона (день св.Георгия), в середине (Петров или Ильин день) и по его завершении (Покров Пресвятой Богородицы) – пастух получал вознаграждение. В Егорьев день для пастуха собирали всей деревней пироги и яйца (по числу голов с каждого дома). В середине лета – опять яйца и домашний сыр (творог). Наконец, в конце сезона производили окончательный расчет, собирая для пастуха с каждой головы – по мешку картошки и лукошку зерна, иногда еще по куску мяса; принято было также дарить подарки: в складчину покупали пастуху костюм, пальто или наручные часы.

Любопытно, что сбор яиц получал еще и магическое подкрепление: “Пастуху дают по яйцу с каждой коровы, чтоб они были гладки”. Эти сборы как-то соотносились в сознании крестьян с тем яйцом, которое должно было пойти в жертву лешему для сохранности скота, а также с обычаем перекидывать яйцо через стадо в день первого выгона, после чего яйцо зарывали в месте его падения. Таким образом, вознаграждение пастуху включалось в цепь магических действий для обеспечения безопасности скота во время летнего выпаса, само приобретая магическую окраску.

Сбор продуктов в особые дни (начало, середина, конец сезона) имел характер ритуального обхода. Пастух обходил по очереди дома, хлопал кнутом (трубил в рог, стучал палкою в угол дома и т.д.) и кричал: “Сыр, яйца!”. Хозяйки его не только одаривали, но и угощали хлебным вином, всячески приветствовали – эти дни считались пастушьими праздниками. В селах в день первого выгона скота молодежь собиралась за околицей и устраивала для пастуха угощение из продуктов, собранных со всех домов. Вся церемония сбора называлась пастуший обход.

Если пастух был пришлый, из другой деревни, то ночевал и столовался по очереди в домах у хозяев скота, столько ночей, сколько голов скота из этого дома было в стаде на его попечении. Там же, где ночевал, получал с собой провизию на день, а иногда и рабочую одежду.

Этот порядок постоя и назывался “череда” или “обход” – схема включения пастуха (особенно чужака) в деревенское сообщество; она давала возможность ускоренного приобщения пастуха к значимой в деревне информации, в первую очередь относящейся к области межличностных отношений; эту информацию многие пастухи использовали для оказания знахарских услуг (гаданий, приворотов/отворотов и проч.). Имея возможность наблюдать повседневную жизнь крестьянских семей, пастух мог ощутимо влиять на репутации хозяек: “Он уж, как не затрафит ему хозяйка, и прозвища придумывал разные”. Одна испекла пастуху колобки, дала с собою на выгон, а ему не понравились – взял и надел их на рога ее корове, ославив на всю деревню . У другой  заметил в доме грязь и всем жаловался: “У Клавдюшки-то скатерть постелят на столе, дак не отодрать (так грязно)”. Отсюда особое – опасливо-предупредительное – отношение к пастуху и стремление всячески угодить ему, когда он на постое.


Главный пастуший обряд – весенний обход стада в день первого выгона – моделировал принцип обхода, как поочередного постоя и сборов вознаграждения. Для этого обряда пастух состригал понемногу шерсти от каждой скотины (с одного и того же места – с крестца, между лопаток или между ушей) и закатывал ее с наговором в воск. Восковой шарик он прятал в укромном месте (в лесу под корнями или в дупле дерева, в балагане – летней избушке – на выгоне), отдавал на хранение одной из хозяек (она прятала за божницу), но чаще всего прикреплял к своему посоху, кнуту, музыкальному инструменту (трубе, рожку, барабанке и проч.), прятал под подкладку сумки или фуражки: после этого считалось, что на соответствующую вещь “взят обход”.

Пастуший посох обычно был украшен резьбою: черточками, крестиками,–имевшими для пастуха вполне определенное значение. Каждая черточка обозначала “голову” находящегося на его попечении скота: “1 черед”. Черточки располагались “елочками” (две черты – две головы), крестиками (четыре головы) и проч.; одно домохозяйство отделялось от другого горизонтальной чертою, иногда проходяшей по всей окружности посоха. Шерсть от всех животных стада, закатанная в воск и прикрепленная к посоху (плети), дублировала ту же идею (информация о составе стада, числе и масти животных), являясь своеобразным “узелком на память”.

 Именно умение собирать стадо, не давать коровам уходить далеко в лес отличает в глазах крестьян “знающего” пастуха. “У нас один пастух был – хромой Анатолий: сидит на месте, а коровы к нему сходятся. Знал, наверное, что-нибудь” . Пошехонский пастух, по словам местных жителей, “обойдет стадо, поставит палку в землю, и с каким-то со словами. А сам спит. А коровы никогда не разойдутся”. Другой пастух так же использовал кнут: “Приду (на выгон. – Т.Щ.),–говорит,–кнут положу. И вечером все ко мне придут коровы”. С помощью кнута собирал скот и вятский пастух-мариец (пасший и живший тридцать лет в русской деревне): в день первого выгона он пропускал стадо “через махалку” (коровы перешагивали разложенный в прогоне кнут), а потом, на выгоне, коровы собирались по хлопку кнута. Тихвинские пастухи “брали обход” на свой ремень: придя на пастбище, они его распускали (коровы должны разойтись), а когда надо собрать стадо – затягивали.

С целью собрать стадо и удержать его, чтобы не расходилось, пастухи совершали еще ряд действий, составлявших профессиональный секрет; многие из них кажутся вполне рациональными. Пошехонские пастухи, например, мазали конец посоха медвежьим жиром; пригнав скот на пастбище, пастух обходил его, волоча за собою посох – коровы не расходились за пределы невидимой черты, боясь звериного запаха, сохранявшегося, по словам пастухов, два-три дня . Новгородские пастухи еще в начале лета густо намазывали медвежьим жиром мостики, кусты и изгороди, окружавшие поскотину: такой обход сохранялся до середины сезона, а потом – в Иванов, Петров или Ильин день – обход повторялся. Другое тайное средство – соль, привлекавшая животных. Пастух втыкал посреди выгона посох (иногда еще вешал на него свою одежду) и вокруг рассыпал соль, которую постоянно носил с собою в сумке. Некоторые пастухи просто мочились на траву, чтобы она приобрела солоноватый привкус . Эффект тот же, что и у медвежьего жира: коровы не расходились далеко, правда, трава на выгоне, говорят, оказывалась “до земли” выедена и вытоптана. Не менее действенны и музыкальные сигналы: наигрыши на трубе, рожке, барабане,– которыми пастух созывал животных в середине дня на дойку и вечером, когда надо гнать стадо домой. Практиковались и голосовые сигналы – особые клики,–далеко разносившиеся в лесных поскотинах. Пошехонцы выбирали (точнее, примечали в стаде) самую активную корову, за которой ходят другие – стадоводницу, или заводиловку. Ей на шею вешали колокол, подававший другим животным сигнал о ее местоположении. По этому сигналу стадо держалось неподалеку от нее и было всегда под контролем пастуха.

Итак, представления о “силе” опосредовали взаимоотношения пастуха с населением, главным образом по поводу разного рода издержек, связанных с его деятельностью, а также вознаграждения. Похожую роль они играли и в отношении мельника, хотя на первый взгляд не только сфера занятий его, но и статус его совсем иные.

[Eliz]

Мельник.
Водяные мельницы фиксируются документально с XIII в. Примерно с XVII в. распространяются ветряные мельницы. Помол на них более скор и тонок, отходов меньше. Поэтому в XVII – XIX вв. ветряные мельницы постепенно вытесняют водяные. Такая мельница обычно была одна на несколько селений. Наряду с этим, продолжали существовать и водяные мельницы, которые под силу было построить крепкому домохозяину или нескольким крестьянам в складчину. Именно водяные чаще всего были частными, причем работал на них в качестве мельника сам хозяин и его родственники. Крупные и коллективные владельцы нанимали мельника со стороны.

Статус мельника, соответственно, варьировал: это был либо хозяин мельницы, либо наемный работник .

Хозяин мельницы считался богатым и пользовался в округе соответствующей репутацией: “Мельницу строил – дак конечно богатый. Раньше говорили: деньги есть – дак мельницу строй”,–объясняет мне старушка (1906 г.р.) в вятском селе Синегорье. Владение мельницей не столько давало значительный доход, сколько повышало  интегрированность в жизнь крестьянской общины, поскольку мельник получал определенную власть над самым главным, что составляло смысл крестьянского труда: хлебом.

Совершенно иной статус у наемного мельника. Это был, как правило, инвалид, старик, захожий чужак, согласный работать за минимальную плату. Доходы его на мельнице были невелики.

Хозяин мельницы располагался близко к вершине деревенской иерархии, наемный работник – в самом ее низу. Обе позиции означают отличие от нормы, т.е. от среднего представителя крестьянской общины и необходимость в отношениях с ними особых средств социальной регуляции. Одним из таких средств была профессиональная магия.

Мифологические помощники.

Владение тайными знаниями было в глазах крестьян неотъемлемой чертой хорошего мельника, элементом его профессионализма. Если мельница водяная, мельник должен был установить рабочие взаимоотношения с водяным, если ветряная - то с лешим.

Леший являлся мельнику чаще всего в виде высокого мужика, либо сильного ветра, срывая с него шапку и ломая мельничные крылья .

Водяной – в облике огромной рыбы в мельничном пруду: налима, сома, щуки, черного кота, мужика в красной рубахе, выгоняющего стадо коров прямо из воды. Смоленские мельники описывали водяных как мужиков “с длинными пальцами на ногах, с лапами вместо рук, с двумя… рогами на голове, с хвостом назади, и с глазами, горящими подобно раскаленным углям”. На вятских мельницах обитали мелкие бесы – ичетики,–представлявшиеся мохнатыми человечками с длинной всклокоченной шевелюрой, а также женский дух по прозванию шишига, имевший обыкновение отдыхать на мельничном колесе .

Чаще, однако, мельничная нежить являлась невидимо, давая о себе знать шумом, голосами, неожиданным запуском (остановкою) мельницы.

Сами мельники реагировали невозмутимо, а порой и поддерживали подобную репутацию. В вятском селе Воробьева Гора мельник рассказывал: "В мельницу-то воду как пускают, вышел оттуда не человек, а кто знает что. Мельник говорит: - Кто тутока? - Угу, - только и ответил. Мельник говорил: - Ой, какой страшный, вода с него так и течет… Мельник быстро, рассказывал, выключил мельницу и домой заперся. Говорит, трясусь!". Такая форма утверждения мельником в глазах крестьян своей особенной репутации была стереотипна. Присутствие нежити проявлялось невнятными голосами, шепотом, стуком мельничных механизмов, касанием, внезапным дуновением ветра. Со всеми этими персонажами мельник, как и пастух, должен был заключить тайный договор, подкрепленный жертвоприношениями.

За исправность мельницы отвечал работавший на ней мельник. Но некоторые поломки были и в сфере коллективной ответственности. Это относится прежде всего к постройке плотины и поддержанию ее в рабочем состоянии. Плотину для устройства водяной мельницы насыпали всей деревней. 

Существовали мифологические объяснения прорыва плотин, смысл которых заключался в определении виновника нерадостного события. Вина за разрушение плотины возлагалась на: мельника; строителей мельницы; крестьян, недовольных мельником; колдунов и вообще чужаков, которых считали колдунами заранее. Чаще всего разрушение плотины объясняли проделками водяного: говорили, что не в меру разгулялся свадебный поезд водяных; что местные водяные не пускали чужаков и подрались с ними, либо водяной за что-то рассердился на хозяина мельницы. Крылья ветряной мельницы. По известным представлениям, мог сломать леший. От мельника требовалось умение ладить с водяным (лешим) – тогда плотина всегда будет в целости, а мельница в исправности. Поэтому ответственность за частые ее разрушения возлагалась номинально – на водяного (лешего), реально – на мельника.

Иногда мельник перекладывал вину и на самих крестьян: “У нас Лифан был мельник,у  его часто рвало плотину. Дак кто-то,–говорили, свиную чушку (пятачок) бросил (в омут у плотины. -–Т.Щ.). Как ни крепили мы, так все равно рвало”. Поверье о вредоносности для мельницы свиного пятачка зафиксированы и в Вологодской обл: “Где промыло мельницу, дак, говорят, опущено поросячье рыло, пёска: поросенок-то рылом землю порхает” . Пошехонцы с той же целью бросали в воду овечью мостолыжку – полую косточку, наполненную ртутью и закупоренную: “Ртуть, видно, какую-то имеет силу, и идет, и начинает размывать, размывать – и пошла вода из пруда. Всё размоет”.
Наконец, виновниками поломки плотины называли чужаков. Прохожая цыганка бросила что-то под плотину, рассердившись, что ее отказались покормить в местной столовой; будто плотина тут же разрушилась, берег подмыло и столовая сползла в реку.

Предметом магического регулирования становились и другие неполадки в работе мельничных механизмов: поломки колеса, крыльев и жерновов, которые также связывали с активностью нечистой силы. "Раз молол мой дядя на мельнице… только вдруг слышит он, что один жернов мелет не так, как следует - то попойдет, то остановится. Пошел дядя к жернову, глядит, а на жернове сидит большущий черный кот и жернов то попойдеит, то остановится, словно его задевает что. Подошел дядя ближе, хотел схватить кота, а тот убрался дальше, на другую сторону, дядя туда, а кот опять прочь. Наконец, кот вдруг с треском провалился сквозь землю и жернов пошел ровно и плавно. На другой же день после этого дядя умер".
Об одном местном мельнике ходили слухи: будто он, "как только пойдут жернова не ладно, спускался вниз и подолгу с кем-то громко разговаривал. После этого жернова опять пойдут как следует. Большую часть дня он проводил под мельничными колесами". Из Вятской губ. писали о жившей на мельнице шишиге, которая просила у мужика привезти ей листового табаку. Как только мужик засыпал зерно и собрался молоть, шишига "села на бабку у мельничной шестерни и мельница остановилась". Сойти же она отказывалась до тех пор, пока мужик не даст ей табаку. Как только он привез табак и бросил его в пруд, "тотчас же мельница начала работать, а шишиги на шестерне как будто совсем и не бывало" . В других подобных рассказах жертвами служили водка, хлебные крошки, мука, зерно, домашние животные и, по неясным, но до конца XIX в. устойчивым слухам, люди. Жертва могла быть принесена непосредственно в момент обряда или в отложенной форме завета (обещания). Поверья о жертвоприношениях на мельнице, порождали страх перед мельником, а порой и открытые претензии к нему в случае гибели у мельницы людей или животных.

[Eliz]

Гибель у мельницы

Общественное мнение будоражили слухи о человеческих жертвоприношениях. Говорят, что при строительстве мельницы хозяин делает заклад (то же, что завет) – обещает нечистой силе жертву: “Возьми сколь людей, чтоб только мельница стояла”. Еще в XIX в. среди крестьян ходили слухи, что мельники специально сталкивали в пруд припозднившегося путника. Чаще, однако, предполагалось, что водяной сам забирал обещанную жертву. Так или иначе, гибель людей возле мельнице считали следствием такого договора.

Примечательно, что в народных верованиях тайные жертвоприношения мельника связаны с его богатством: “Больно много на мельнице ребят потонуло,–вспоминает Августа Михайловна (1908 г.р.) из Синегорья. – Дак тоже говорили: заветы будто клали мельники. Мельница чтоб стояла, а люди тонули. Раньше мельница была у хозяев богатых. А им денег жалко было. И вот, чтоб плотину не сносило, хозяин говорит (водяному. – Т.Щ.): “Возьми сколь людей, чтоб только мельница стояла… Потонет человек если на мельнице, дак и опять вспоминают: – Вот, это богач сделал, моего ребенка взял… На мельнице двенадцать человек обещал буржуй этот. Люди тонули да тонули”.

Надо заметить, что с мельницей была связана вполне реальная опасность. Сводки несчастных случаев в губернских ведомостях регулярно отражают гибель людей возле водяных и ветряных мельниц. Например, в Вологодской губ. в ноябре 1851 г. “нечаянно умерших было 17 человек, из коих… крестьянский сын Прокопий Иванов, 10 лет, проезжая мимо мукомольной ветреной мельницы, убит крылом ее”. За три месяца (май, июнь, июль) 1852 года “нечаянной смерти подверглось 107 человек… раздавлен колесом мукомольной мельницы 1”. В сентябре – декабре 1852 года “нечаянных смертных случаев было 49… раздавлено колесом мукомольной мельницы 4, утонуло 3”. Редкая сводка обходилась без упоминаний о несчастиях у мельниц. Это отражено и в народных представлениях, где закрепилась репутация мельницы как опасного места: “На горе-горище стоит беленище, в этом беленище деготь и леготь и смерть не далеко (Ветряная мельница)”. “У мельницы давило людей многих: в кожух попадет, полезет – колесом придавит… Там, где колесо-то водяное есть, – опасно: что черт ли сунет? Там тёмно. У нас задавило мужчика-то” . Погибший таким образом доставался, по поверьям, нечистой силе (предполагалось, что по завету мельника).

По народным представлениям, человеческую жертву можно было заменить животной. В основание мельницы (под плотину или будущую дверь) зарывали живыми животное: кошку, собаку, петуха, ворону – чаще черной, иногда белой масти; при прорыве плотины или других поломках водяной мельницы их бросали в пруд, чтобы умилостивить водяного. Некоторые мельники специально на этот случай держали животных черной масти. Другие мельники делали завет, обещая за сохранность мельницы, например, кошек (в деревне не будут вестись – будут гибнуть – кошки) или лошадей. После этого гибель животных в деревне связывали с постройкой мельницы: “Мельницу, говорят, строят, и какой-то заклад делают,– объяснял мне житель (1906 г.р.) вятского села Синегорье.– Вот у нас у соседа две лошади потонули у мельницы. Мельник,–говорил мужик,–когда строил мельницу, обещал лошадей” . Последствия завета оставались даже после разрушения мельницы: “Там раньше мельница была, – рассказывает жительница вятского селения Колянур. – А потом мама там дом поставила. Дак там всё неладно шло: то корова кончится – скотина не велась. Потому что на месте мельницы нельзя ставить (дом. – Т.Щ.)”

Потери хлеба во время помола.
В жертву водяному (лешему) можно было, по поверьям, отдать и часть зерна, привозимого на мельницу. В знак этого в пруд мельник бросал в пруд хлебные крошки, оставшиеся с обеда, сыпал немного муки или зерна из каждого мешка. Некоторые заключали договор с невидимым покровителем уже во время строительства мельницы: например, ставили мельницу “на девятом зерне”, подразумевая, что одна девятая всего привезенного на мельницу зерна поступит в жертву водяному (лешему).

Эти поверья касались еще одного типа спорных ситуаций – потерь зерна при помоле, а точнее – определения их приемлемой величины. Разница между весом привезенного зерна и полученной после помола муки рассматривалась как неизбежная жертва. Причем это касалось как платы за помол, так и неизбежных отходов (на водяной мельнице они были значительно больше, чем на ветрянке).

Доход мельника в некоторой мере зависел от приписываемой ему тайной связи с нечистою силой. С одной стороны, знающему мельнику, имевшему особые отношения с водяным, платили вдвое дороже. С другой – он должен был особенно точно соблюдать меру в расчетах. Его сила будто бы пропадала, если он нарушал правила, обманывал и обмеривал (т.е. брал себе больше, чем положено, муки с каждого мешка).

Наемных помельщиков в некоторых местах принято было, кроме обычной оплаты, еще и кормить или угощать водкой. Можно сопоставить это с поверьями о том, что нечистая сила требует жертву водкою (вар.: табаком), в противном случае препятствуя движению колеса или ломая жернова. По сведениям конца Х1Х в., мельник либо опускал водку в пруд в бутылках, либо выливал понемногу, прежде чем выпить самому.

Очередь – скопление народа у мельницы – делало ее коммуникативным центром местности. Осенью, а на водяных мельницах и весной, после снятия льда, люди проводили на мельнице многие часы, а то и дни, заполняя время разговорами, обмениваясь новостями и слухами. Мельник оказывался в центре своеобразной “паутины”, куда стекалась информация со всей округи.

Рыболовство у мельницы.

Нередко причиной конфликтов становилась ловля крестьянами рыбы в мельничном пруду. Омуты возле водяных мельниц, заводи у плотин славились как рыбные места: Тем не менее, рыбачить у мельницы боялись по причинам, на современный взгляд, не вполне рациональным: “Возле мельницы вон рыбина как плещется! Поймать – а не поймать. Кто управлял этим? Не то на человека наводило, не то как. Нечиста сила. А то у нас один человек хотел поймать эту рыбину. Она как взвилась, да скусила палец, пришлось отнять. Рыба-то щука была: вроде как нечиста сила”.

Страхи эти связаны с убеждением, что в мельничном пруду среди других рыб живет водяной, являясь в облике огромной старой щуки или налима.  Во многих местах существовал запрет ловить рыбу (особенно щук и налимов) у мельницы; нарушение его, по поверьям, могло стать причиной поломки мельницы и срыва плотинной насыпи рассерженным водяным. Рыбная ловля производилась только с разрешения мельника; водяному же за позволение ловить здесь полагалась жертва (табак или водка). В этом случае сила мельника (тайная связь с водяной нежитью) становилась подкреплением его права распоряжаться рыбными ресурсами мельничного пруда.

[Eliz]

Кузнец
Профессиональная магия кузнеца совсем не похожа на ту, что мы встречали у пастухов или мельников и сближается скорее с магическими элементами гончарства, так же, как и кузнечное ремесло, связанного со стихией огня. По сохранившимся до конца XIX – начала XX вв. представлениям, кузнец вступал в особые отношения не с демонами локусов (лешим или водяным), а с чертом неопределенной локализации (как и гончар). Этот персонаж был у него в подмастерьях, причем кузнец его частенько бил, а то и прогонял. Другая роль черта в фольклорных текстах о кузнеце – роль его клиента. В сказках нечистый выступает еще в одной роли – попутчика кузнеца, причем кузнец его нередко обманывает.

Кузнец – подмастерье.
Каждый кузнец имел и тщательно берег свои секреты: “У кажного е на ремесле свае заклинание,–утверждает полесский пастух.– И у кузнеца”.

Секреты ремесла передавались обычно в рамках одной семьи, от отца к сыну. Технология кузнечного дела требовала также наличия одного-двух помощников, которые одновременно являлись и учениками. Чаще всего в роли подмастерья был сын кузнеца.

Основные производственные приемы ученик осваивал, наблюдая работу и следуя указаниям мастера. Секреты же должны были ему открыться иным – магическим – образом. Этот решающий момент профессионального посвящения запоминается на всю жизнь:

“У меня отец кузнец был, только начал работать в кузнице. Топор ковали, а никак не получалось. Тут-т о и услышал голоса, дескать один одного и спрашивает: – Ковали? – Ковали. – А в песок совали? – Совали. Вышел – никого нет. А кто подсказывал, не знаю. И дошло до него, что надо в песок совать! Вот работаешь, и предъявлением каким-то явится. А выйдешь – никого и нету…”

Знание является как голос, видение, другим каким-то путем – сам факт его явления становится важным элементом личной мифологии и профессионального самосознания кузнеца: это в глазах его и окружающих знак высшей санкции на занятие ремеслом.

Не у всех кузнецов был взрослый сын;  так что приходилось брать в подмастерья чужих людей. В легендах  фигурирует подмастерье-черт. Этот черт-подмастерье внешне никак не отличим от человека. Конфликты (и, соответственно, идентификация его как “черта”, а затем изгнание) начинаются, когда он начинает затмевать своими умениями старого мастера, так что возникает угроза его профессиональной монополии. Нечеловеческий статус чужака в этом случае служит поводом к его изгнанию.

Кузнец – клиент.

Еще один типовой фольклорный сюжет о кузнеце касается его взаимоотношений с клиентом . В Указателе сюжетов он числится под названием “Кузнец подковывает лошадь чертям”. “Кузнец из Муши сам рассказывал такой случай. К нему постоянно приезжают подковывать лошадей. Иногда он, подковывая, видит, что это не лошадь, а человеческие… лошадь такая всегда страшно неспокойная. Вот раз подъехала к нему тройка. Мужик – ямщик-то – знакомый, а лошадей-то таких он у него не видел. Стал кузнец ковать, да и видит, что ноги-то человеческие, да и узнал у одной лошади ноги мужика из своего села, который запился. Кузнец ни жив ни мертв, лошадь брыкается, шипит, свистит, ямщик хохочет, да хлопает в ладоши и посматривает на кузнеца. Тот и не помнит, как подковал. Этот случай он вспоминал постоянно…”

По поверьям, черти ездили вместо коней на самоубийцах, опойцах (умерших от запоя), утопленниках и удавленниках, а также на ведьмах (причем на последних – не только после их смерти)

 “Приехал (какой-то человек) ковать лошадь. Подковал – спасибо не сказал, засмеялся и ушел. Кузнец говорил: “Кую – не лошадь, а бабья нога”. Когда он отошел, спасибо не сказал, значит, не человек был. И пропал. “Ковал,–говорит кузнец,– лошадь, а очутилась не лошадь”. “Черти на бабах ездят. И им надо ковать… Кузнец пришел и говорит жене: “Лошадь ковал, лошадь сивая была. А очутилась – бабья нога!”
“Черти на бабах ездят” – имеется в виду, на ведьмах. Бывает, что кузнец “узнает” ногу какой-то конкретной женщины: тогда подобные рассказы являются формой обвинения в колдовстве, заканчивающегося нередко избиением, изгнанием или публичным осуждением предполагаемой “ведьмы”.

В приведенном случае прагматика иная: по объяснениям рассказчицы, это обвинение в адрес не расплатившегося клиента, который идентифицируется как нечистая сила.

“Мужской клуб”.


Кузница играла в селе роль “мужского клуба”: там собирались мужики, не только наточить плуг или подковать коня, но и обсудить местные новости, а то и выяснить отношения. Женщины кузницу обходили, из тех соображений, что там кажется и манит нечистый. С кузницей, железом, огнем связаны святочные страсти – шуликины (шилыханы, шуликуны), – которые выходят из проруби в период от Рождества до Крещенья. Тем же словом называли и святочных ряженых, в первую очередь, парней, пугавших девушек во время гаданий и вечорок.

По севернорусским поверьям, шуликины являются в остроконечных железных шапках, верхом на железных конях, изо рта у них огонь; характерно, что они опасны для женщин, девиц и детей, которых, по поверью, уносят в прорубь, если они не очертятся во время гаданий. Шуликинами, как и “железной бабой”, пугали детей, чтоб не ходили к проруби. Все это напоминает активность мистических мужских объединений – и примечательна связь этой активности со сферой деятельности кузнеца (железо, огонь).

Кузьма-Демьян.

Христианскими покровителями символика кузнечного промысла считались свв. Косьма и Дамиан, фольклорные кузнецы (в заговорах, подблюдных песнях и проч.). Связанные с ними представления фиксировали временной распорядок работ в кузнице. Празднование этим святым совершалось 1 ноября и в народном сознании было связано с началом зимы и установлением санного пути. А.Н. Афанасьев приводит многочисленные поговорки о том, что Козьма-Демьян приходит “с гвоздем”, “с мостом (подмостит)”, “закует” землю и воду, и свидетельства того, что сама “зима представляется мифическим кузнецом”, поскольку “сковывает и оцепеняет природу”; областное уковать значит: замерзнуть.

[Eliz]

Из множества бродячих ремесленников мы выбрали для описания две фигуры: коновала и плотника, – чье ритуально-магическое поведение достаточно типично.

Коновалам, в особенности бродячим, пришедшим издалека, приписывали тайное знание, но оно редко персонифицировалось в конкретных образах. Трудно сказать, кто из персонажей народной демонологии покровительствовал коновальскому ремеслу. В новгородской быличке упоминаются некие множественные черти, обитающие в его сумке (мешке): “Коновалы раньше ходили… Коновал что-то больно дорого стал просить. Хозяйка сказала:– Мы бедны люди. – Он: – Хочешь, будешь богата? – Хочу. Дал ей мешочек и говорит:–Беги к перекрестку, и будет тебе богатство. Она побежала, а там чертей полно (ночью). Они: – Матушка, матушка, матушка, мы с тобой, мы с тобой, мы с тобой!.. Вот и привела их целый полк к себе домой”. Подарок коновала лишил жадную женщину рассудка: “Раньше видели: пойдут все в церковь часа в три ночи, а она через окошко выскочит, раскосматится и побежит в другую сторону…” В деревне ее считали ведьмой, и, как всем ведьмам, ее никак не брала смерть: “Она помирала, а черти не дают помирать-то. Ей и трубу-то откроют, и потолочину вынут (на потолке балку). И вот померла, и то с трудом: померла-то потому, что сноха с дочерью у нее пополам чертей взяли”

Обстоятельства, побудившие коновала прибегнуть к магическим силам: расчеты, недовольство скупостью хозяйки, магическая месть. Подобный набор стимулов к применению магии мы встретим позже у плотников.

Чаще, однако, коновал не демонстрировал свое виртуальное “войско”, а, наоборот, становился в позицию противостояния нечистой силе и тем, кто с нею связан. В Вятской губ. записан рассказ о том, как коновал выступил против лешего, который насылал на стадо огромного медведя. Этот медведь перешел в своих аппетитах всякую меру, задрав множество коров. Обратились к коновалу, слывшему знатким; тот, подкараулив зверя на лабазе, выстрелил в него серебряным крестом, при этом мысленно читая заговор: “Хрест впускаю, с долгим разлучаю”. После такой процедуры медведь больше неподвластен злой воле лешего, который, разумеется, боится серебряного креста . Прохожего коновала звали урезонить деревенского колдуна, грозившего испортить свадьбу, снять порчу со двора (когда гибла и болела скотина), пустить кровь и проч.

 Коновалы-ладожане, кроме того, изгоняли тараканов, а однажды были приглашены в женский институт вывести крыс.

Среди всех бродячих ремесленников, пожалуй, наиболее известны плотники.

Поверья приписывают плотникам способность насылать в дом нежить, которая именуется кикимора (вят.), черти-дьяволы, а иногда просто насыльные – или же безлично: глумится, пугает, воет. Причем это относилось к плотникам чужим, пришлым из отдаленных мест. В северных быличках плотники насылают в дом чужого домового или же “мертвеца”, который затем тревожит хозяев по ночам.

Впрочем, для этого использовались не столько магические, сколько технические средства. “Плотники строили дом одной старухе. Договорились за одну цену, а она заплатила меньше. Они говорят:–Ну, мы тебе сделаем. Бабка спит ночью, а в пазу воет. Воет и воет. Сна решилась. Пошла к старухе (которая знала), заплатила ей, та говорит: – Пойди, найди тех плотников, они скажут. Пошла, доплатила им, что не хватало, они сказали: – У тебя в пазу горлышко от бутылки”. 

Речь здесь идет не столько о магии, сколько о ее имитации. Поводом к подобного рода действиям служило, как правило, (а) нарушение хозяевами условий договора (при расчетах платят меньше оговоренной суммы; требуют дополнительных работ) или (б) недостаточно обильное угощение, т.е. нарушение обычая. Плотники имитировали присутствие нечистой силы, нарочно устраивая звуковые эффекты (вставляли в дымоход, под крышу, в раму окна, в угол между бревнами – на пути ветра – гусиное перо, трубочку из бересты, горлышко от бутылки или кувшина, отщипывали от лавки или матицы тонкую дощечку, так что на сквозняке она звучала, как струна), сквозняки (вставляли клин между бревен), замуровывали в неприметном месте куриное яйцо или дохлую кошку, отчего в доме распространялись неприятные запахи. Для них это манипулятивная техника, а хозяева строящегося дома воспринимали и реагировали на устроенные плотниками эффекты как на магию: некоторые не выдерживали и уходили из дома: продавали его (дом с такой репутацией продавался дешевле) или он годами стоял пустой, а жили в старой избе. Лучшим средством считалось “перекатать” дом, т.е. разобрать его по бревнышку и заново сложить. Чаще просто возвращали обиженных плотников, угощали, доплачивали – только чтобы те выгнали невидимых постояльцев.

Сила

Мужская магия была тесно связана с некоторыми профессиями (напр., пастуха, мельника, плотника или кузнеца), и именно такая магия может считаться специфически мужской (в то время как гадательно-лечебные приемы практиковали как знахари-мужчины, так и женщины).

Сила и кровь

Из всех народных именований магии (знание, сила, слово, статья и проч.) понятие силы более других характеризует специфику мужской ее разновидности.

В народе "сильных" знахарей отличают от всех прочих (и прежде всего – от деревенских бабок-шептух, лечивших своих детей и соседок). Мужчины-знахари повсеместно считались сильнее. Женское знахарство–как правило, домашнее, его навыками обладала практически каждая рожавшая женщина. Но даже те женщины (редко бабы, чаще–старухи и старые девы), кто слыли лекаркой или гадалкой, обычно отвергали свою связь с какой бы то ни было (подразумевалось – нечистой) силой: “Были старушки. Но не то, что с дьяволом знались, а – по-божьему. По-божьи, всё благополучно, как надо”,– говорили о них соседи.

В мужском знахарстве сила – основополагающий принцип: синоним или обоснование права осуществлять знахарскую деятельность. “Я не могу, а вот иди, тот-то знает, он сильнее”,–советует местный знахарь пришедшему к нему крестьянину, видя, что самому ему с задачей не справиться. Чтобы снять порчу – последствия колдовства,–“находят сильнее того, кто сделал. И отделывали: сила на силу” . Подчеркнем, что сила – атрибут именно профессионального, мужского, знахарства.

В женском ту же роль играло понятие “кровь”: “Еще заговаривают – дак надо под кров: она (бабка) черная – дак надо чтоб черному заговаривать. А белому не придётся. А если белому – то белая должна шептать”,–объясняли мне на р.Пинеге. – То же записываю под Новгородом: “Если бабке по крови придешься, то она вылечит. А не по крови – заколдует” .

"Кровь"– принцип женского знахарства, "сила" – в первую очередь, мужской магии. Характерно, что женщины, даже получив случайно силу от мужчины (пастуха, коновала, лесоруба и проч.), часто не могут с нею справиться. Выше мы приводили рассказ, записанный в Новгородской обл., о том, как печально закончилась попытка женщины взять чертей у прохожего коновала. Несмотря на то, что он отдал ей магический атрибут (мешочек) и объяснил обряд, посредством которого чертями можно завладеть, женщина не смогла распорядиться силой, а только повредилась рассудком. Соседи стали замечать: “Пойдут все в церковь часа в три ночи, а она через окошко выскочит, раскосматится и побежит в другую сторону”. Эти и другие странности в ее поведении прямо связывали с подарком от коновала.

К бабке Манефе на юге Архангельской обл. случайно перешла сила от некоего лесоруба. Она подняла оставленный у дороги посох (батог). “Вот наша Манефа,–много лет спустя рассказывал мне ее внук, – Она ведь батог подняла… Бисей тех взяла на батожке”. Случайные бесы не принесли пользы, а стали ее мучить: “Она пошла за ягодами, дак быдто она им работы не дала, дак они стали ее меть (мять, бить. – Т.Щ.), и она ягоды выбросила и убежала…”. Смерть ее была неестественной и страшной: “Она скоро быдто умерла, да ее задушили, говорят, платом. Беси будто задушили. Когда умерла, в доме стало нехорошо. Стук пошел… Ее схоронили, дак ети (беси) бегали разгребали могилку. Другой раз придет дочерь, могилку поровняет. А она опять через несколько дней разворошена” .

[Eliz]

Получение силы.

Характерно, что тайные знания и знахарскую силу, по рассказам самих ее обладателей, они обретают на чужбине, в дороге, либо получают от чужаков.

Слуцкий колдун Иван Порцу, по описанию Н.А.Никитиной, “знал много заговоров и читал их часами, с большим подъемом. В нем чувствовалась большая внутренняя сила. Он пропадал где-то несколько лет и вернулся домой колдуном”.

Мне в моих беседах с деревенскими знахарями часто приходилось слышать, что первую статью (магический заговор) они переписали "у попутчицы в поезде" или "в гостях" в другом городе, и они говорили об этом так, будто чуждое происхождение придавало их знанию дополнительный вес. Часто знахарь говорит, что получил свое знание от прохожего коновала, цыгана и проч..

Силу получали также посредством специального ритуала, который строился как символическое путешествие. Ритуалы передачи/получения силы совершались:

- на перекрестке дорог.

В Кемеровской обл., например, мне рассказывали об одном старике, пожелавшем стать знахарем: “Дед учился-учился, потом на перекресток пошел, почитал (заговор. – Т.Щ.). Посмотрел на закат: летит змей, вот такая голова, рот открыт. Дед убежал, струсил. Змей… проглотил бы, и он бы всё знал” . Другим соискателями являлись чудовищная собака, два зверька, похожие на кошечек, кричащие птицы – по поверьям, воплощения той самой силы, которой ему предстояло овладеть (в ритуале, однако, скорее эта сила овладевает соискателем: его проглатывает чудовищная пасть собаки, лягушки, просто некой огромной головы, белеющей во мраке). Если же старому знахарю не удалось перед смертью никому передать свою силу, то он относил предмет, в котором она заключена (посох, веник и проч.) на дорогу (чаще – на перекресток): сила должна перейти к тому, кто этот предмет поднимет. Так и случилось с бабкой Манефой, поднявшей оставленный у дороги посох.

- в бане, нежилом доме, сарае, т.е. промежуточном (между “дорогой” и “домом”) пространстве.

Чаще всего обряд передачи/получения силы проходил в бане. Возможно, здесь влияние женского знахарства: известно, что в женской среде обучение знахарским приемам (лечения испуга, тоски, грыжи, обычных детских болезней) производилось в послеродовой бане.

Но нужно учесть и еще одно обстоятельство–именно, связь бани с дорогой. "Баня, сколь ни близко построена к жилью, считается все равно что в семи верстах от него". После наступления темноты (в белые ночи – после полуночи) в баню не ходили (по поверьям, в это время активизируется банная нечисть: банный, обдериха, которые могут задрать или задушить человека). На ночь в бане останавливались прохожие странники, не нашедшие ночлега или не желающие показываться в деревне , т.е. ночью баня – вотчина перехожих людей, переходила во владение дороги. Но именно в это время там совершались обряды передачи знахарской силы. Заметим, что ночлег в чужой бане – одна из немногих ситуаций пребывания мужчины в бане, имевших сакральное осмысление.

Так или иначе, за силой ходили: совершали символическое путешествие (или привозили ее из путешествия реального). Можно заключить, что сила в народном понимании – свойство, связанное с дорогою или чуждым пространством, посторонними людьми. Чтобы ее обрести, нужно было соприкоснуться с миром дорог. Получая силу, человек (даже местный) как будто перемещался в позицию пришельца, т.е. на него теперь должны были распространяться нормы, определявшие отношение к пришельцам и чужакам.

Чужаки.
Часть из них – швец, горшечник, коновал, плотники, печники, иногда кузнецы– бродячие ремесленники. Они ходили по деревням, нанимались по мере нужды в их услугах, и только во время работы жили в домах заказчиков. Основной локус, где, собственно, и реализуется их тайная сила, – дорога. Мельник, кузнец, пастух жили в деревне, но нередко были пришлыми по происхождению. Особенно это относится к пастухам, которые чаще всего нанимались именно из пришлых или прохожих людей.

Отметим придорожное расположение кузницы и мельницы, которые стояли, как правило, на отшибе или за пределами деревни. Мельницу строили невдалеке от дороги (чтобы удобно было возить хлеб). У дороги же ставили и кузницу: ковка лошадей проезжающим и мелкий ремонт сломавшихся по дороге повозок составляли заметный, а в некоторые сезоны и главный заработок кузнецов. Таким образом, кузница, как и мельница, вполне четко связана с миром дорог, что отразилось в фольклоре. В быличках кузнец подковывает лошадь у проезжих, которые оказываются чертями, а их лошадь – человеком, покончившим с собою, и кузнец будто бы узнает недавно погибшего односельчанина по какой-нибудь малой примете . Весьма распространены также былички о дорожных происшествиях возле мельницы, где нечистая сила водит и пугает припозднившихся путников, им чудится русалка, сидящая на мельничном колесе, или водяной, который гонит стадо коров прямо в омут, или внезапный стук жерновов на пустой и темной мельнице.

Вообще пастухом или, допустим мельником (плотником, печником…) мог быть как чужак, так и местный. Но магическая сила традиционно приписывалась прежде всего чужакам.  “Здешни попросту пасли. А вологодски больше знали, конечно- больше… У нас был пастух – воткнет палку-то, и коровы все ходят. На трубу-то делали (магический наговор.–Т.Щ.).: затрубит – да и коровы все к нему идут… Могли наговаривать, чтоб коровы из леса вместе ходили”.

Магическая власть.

Этнографы XIX ст. отмечают особую “власть ведьм”, предупредительно-опасливое к ним отношение. Признанных колдунов (как правило, мужчин) обязательно приглашали на деревенские свадьбы, где принимали подчеркнуто уважительно, потчуя, как самого дорогого гостя и стараясь напоить до беспамятства.

Знаки и доказательства силы.

Жительница д.Хотиново (Ярославской обл.) пригласила старика-знахаря – полечить лошадь. После окончания лечения повезла его на телеге обратно. Подъезжают к его деревне – и тут он предупредил: “Сейчас выскочит стая собак”. “И вот,–вспоминала она потом,–выскочила огромная стая! Она испугалась: а это ведь колдуны-то с чертями знались – это черти в виде собак представились, его встречали”.

Знахарь (это был старый пастух) зафиксировал внимание женщины на испугавшем ее событии (появлении собачьей стаи). Дальше она сама интерпретировала это событие как знак его силы – его чертей.

Приведу еще один пример демонстрации “силы” – из практики костромского колдуна. Женщина пошла к нему, надеясь с помощью магических манипуляций вернуть ушедшего мужа. Пришла она издалека, поэтому осталась ночевать в доме у колдуна. “И ночью,–говорит,–там завыл кто-то, как бык, в голбце. А старик говорит: “Во – разыгрался-то, работы просит. Иди, хошь в лес, ломай,–послал его. И ушел бес в лес. – Вот,–говорит,–когда ломает лес, это бес и ломает…” (Костромская обл., Парфеньевский р-н, д.Павлово ). Испугавшее женщину событие – завывания ветра – старик интерпретировал как знак появления работающих на него бесов. Это обычный прием демонстрации силы (и доказательства своего права на определенную – знахарскую, коновальскую, пастушескую и проч.) деятельность: использование и перекодирование страха. Доказательством силы служило, таким образом, умение манипулировать страхом.

Обретение силы состояло в овладении страхом, и прежде всего – в умении преодолевать его самому, чтобы быть не объектом, а субъектом управления. Специальные ритуалы передачи силы совершались тайно, в полночь (или на вечерней заре) в пустой бане, заброшенном доме, на перекрестке, опушке или в чаще леса– в местах, имевших репутацию “страшных” и в самое “страшное” время. Обязательный элемент ритуала – пугающее событие, которое и интерпретировалось как явление бесов: соискатель должен был продемонстрировать над ними власть. Несколько описаний такого рода ритуалов, зафиксированных нами:

 “Дед учился, учился (у старого знахаря. – Т.Щ.), потом пошел (на перекресток), почитал (тайные слова). Посмотрел на закат: летит змей, вот такая голова, рот открыт. Дед убежал, струсил. – Он, змей,–говорит,–проглотил бы, и он (дед) бы все знал…” (Кемеровская обл., Чебулинский р-н, с.Шестаково);
 “Старик знался с этими. Стал умирать и сказал брату двоюродному: _ Давай я тебе передам. К лесу привел, сели, и он начал ему рассказывать:–Прилетят как птицы. И зачирикают: дайте работы, дай те работы. – Скажи: летите, сосчитайте все иголки на земле и в лесу. Даже заставлял веревки вить из песку. Ну, мужик слушал-слушал – снялся и убежал” .
   
Старый знахарь определенным образом готовит соискателя к ритуалу, нагнетая атмосферу страха – так что практически любое происшествие (появление горящего в закатном небе облака, кошки, собаки, лягушки, птиц и т.д.) становится пугающим. Судя по вышеприведенным описаниям, он преуспевает в этом, так что испуг оказывается в ряде случаев слишком велик, и соискатель не выдерживает – убегает. Нам важно отметить, что обретение силы состоит в преодолении собственного страха – овладении им,–с тем, чтобы можно было затем пользоваться им как средством воздействия на других. Или, во всяком случае, речь идет о демонстрации такого владения: это условие обретения силы.

Образы страха (виртуальная дружина).

Важно и то, что страх в этих ритуалах обретает свою образную форму. Переживание его связывается с тем или иным мифологическим персонажем, который “является” соискателю и с этих пор станет для него образом пережитого страха и средством его вызвать: мистическим “помощником” знахаря. У каждого знахаря есть свой такой персонаж: огромная лягушка, черная кошка, явившаяся в бане; черная собака, “плясавшая” в стакане с водой; лиса, чудовищная растрепанная девица на лесной дороге; приснившийся бурый медведь огненный змей, летящий на закате. Нам важно отметить, что в результате страх обретает образ и становится управляемым. Посредством образа его можно по своей воле вызвать, спроецировать на ситуацию, передать другому, локализовать и блокировать и т.д. Страх теряет для знахаря свое главное качество и причину – неопределенность, а потому становится ему подвластен.

Бесы-помощники знахаря есть, собственно, образы страха (так они им используются). В народных представлениях нечистая сила фактически и есть страх. Костромской краевед и бытописатель М.М.Зимин передает разговоры крестьян на эту тему: “А все-таки нечиста сила и щас есь, ежели бы не было иё, то чево бы тода пугатся, хоша бы в лесу, али в доме, овине, кода один бываш; а то на-ко тибе! Не тут-то было; как ни храбер человек, а все чево-то опасается, а уж разны случаи явно доказывают нечисту силу”. Основной род деятельности лешего в быличках – пугает. Неясный страх служит в глазах крестьян свидетельством и доказательством близкого присутствия нежити. О домовом тоже говорят: “Он явится, когда боишься ночевать одна”. По свидетельству коррепондентов Тенишевского бюро из Владимирской губ., “черти видятся как “что-то такое страшное,–и больше ничего””. Следовательно, власть над нечистой силой предполагала овладение страхом: его преодоление в себе, умение стимулировать у других и использовать в практике управления.

Каждый знахарь имел в своем распоряжении бесов-помощников. Иногда это был один демон-покровитель (леший, водяной), чаще, однако, имелись еще и множественные бесы: некие “мальчики”, одетые только в красные колпачки или пояски; 12 рыжих чертенят, две кошечки и т.д. Все эти помощники воплощали определенную угрозу, опасность – но, будучи подвластны знахарю, составляли своего рода его виртуальную дружину.

[Eliz]

Мельницы и мельник в русской мифологии (Н. М. Ведерникова)

Мельницы наделены особым статусом пограничной зоны, отделяют свое (благожелательное, христианское) пространство от чужого (враждебного, находящегося во власти природных духов). Отсюда двойственность отношения к мельницам , вызвавшая ряд поведенческих запретов: на посещение мельниц женщинами и детьми (видимо, мельница расценивалась как мужская зона), купание и ловлю рыбы в мельничных прудах. По поверьям, мельник был посредником между крестьянским миром и водяным, а также прочей нечистью, пребывающей на мельнице.

Установкой всех этих рассказов является показ мельницы как опасного места и мельника как человека, наделенного особым знанием, контактирующего с враждебным миром. Изображение и оценка этого локуса, в сущности, и является их содержательной основой. Водяные  мельницы,  расположенные  в стороне  от  деревни, у  воды, являлись пограничьем, пространство которого было обозна-чено самой мельницей с мельничным колесом, мельничным прудом (омутом, заводью), плотиной, дорогой, пролегающей близ мельницы. Как место, принадлежавшее двум «мирам», оно проявляло себя двойственно по отношению к человеку. Мельница, с одной стороны, была частью крестьянского мира, местом посещаемым, связанным с  хозяйственными заботами крестьянина, — получением конечного продукта своего труда — муки; с другой, находилось в «зоне» враждебных сил — водяного (чертей) и потому заключало в себе опасность. В поверьях поморов: «В   путешествии водою мельницы не упоминают, т. е. о    мельнице не говорят, чтобы не накликать на себя беды, а беда эта есть буря, сильный ветер»

Вера в водяных (общее название нечисти, проживающей в воде) устойчива в народной мифологии, как устойчив и страх перед водяным. «Народ верит, что утонувший утонул не сам собой, нечаянно постигшею смертию, а стащил его водяной, что  и  тонут  люди  более  там,  где  есть  домовища.  Водяной  сперва утягивает человека в воду, потом заверчивает до смерти. Иногда же всовывает в хворост, в верши, под камень, сдирает кожу, свертывает голову и т.  под. Под конец же всего, натешившись, водяной выбра-сывает мертвого. Водяной играет, т. е. дурачится более летом, в Ивановскую и Ильинскую недели. Тогда он, ради шутки, ждет всяческих жертв».

Внешний облик водяного (как и лешего, домового) в устных рассказах постоянно варьируется. «Всяко может показаться: женщиной, чошут голову, собакой — я   так собакой видал — рыбой может казаться» . «Видом своим он подобен лешему, только шерсть на нем очень лохматая и белого цвета. Одежды не носит никакой». Его описывают и как злобного старика с большой бородой, покрытой тиной, но чаще всего водяной показывается огромной рыбой. Пребывание в воде и производимый им шум — он хлопает по воде, насылает бурю, пускает круги по воде . Как леший являлся хозяином леса, во власти которого были звери и птицы и от которого зависела успешность охоты и благополучное пребывание в лесу, так и водяной считался властелином рыб, он мог успокоить или взбаламутить воду, забросать русло камнями, разрушить плотины.

Водяной живет в омутах, «особенно же любит селиться под водяной мельницей, возле самого колеса» . «Водяной живет в глубочайших ямах, озерах или реках. Над теми ямами, где вертит воду. Такие места называются чертовыми домовищами, следственно, водяной живет домом,  т. е.  имеет  семейство.  Водяниха  из  воды  выходит  нагою в  полночь и садится на камень; тут она расчесывает свои волосы большим гребнем». Образ «водянихи» сливается с образом русалки.Омут,  заводь  —  места,  где  обычно  ставились  мельницы,  они же — места пребывания водяного. Постройка мельницы, ее бесперебойная работа всецело зависели от водяного. Он налагал на людей особые поведенческие запреты, требовал дани. Пословица «Со всякой водяной мельницы водяной подать возьмет» отражает веру в необходимость задабривания водяного.
«При постройке мельницы достаточно положить зарок на живую тварь: свинью, корову, овцу (намек на древние жертвы) или человека, а уж водяник рано или поздно найдет свое посуленое и утопит в  воде; большая мельница строится не менее чем на десять голов. Еще в XIX  веке ходили разговоры, что мельники специально сталкивали в пруд припозднившихся путников. Чаще, однако, предполагалось, что водяной сам забирал обещанную ему мельником жертву» .

Водяным охотно принимаются в качестве подарка также животные черной масти или их шерсть (особенно козла). «В этих целях на мельнице все еще бережно воспитываются все животные черной шерсти (в особенности петухи и кошки)». «В   нынешние времена, умиротворение сердитых духов стало дешевле: угождают и мукой с водой в хлебной чашке, и, во всяком случае, заботливые мельники ежедневно кидают в реку крошки хлеба, скопившиеся на столе после обеда, а  по праздникам льют даже водку». В качестве жертвы упоминается и табак (как дьявольское зелье). 

Движение мельничного колеса, шумно разбрасывающего водяные брызги, породило поверья о том, что оно приводится в действие водяными чертями, сидящими на колесе . Сам шум, производимый мельницами, пугающий.
«На мельнице тятя был. Мельница работала, вдруг остановилась. Открыли дверцу в колесницу — сидит красавица, коса распущена, в воде ноги моет. Они испугались, выбежали. А она им говорит: “Чего испугались? Вот вымоюсь и уйду”. Вытащила ноги, ушла, и мельница заработала» «На мельнице пугать не пугало, а раз-будить — разбудило. Раньше мололи зерно, толокли в ступах овес. Я сам после войны в Видягинскую мельницу поехал, там еще у них рабо-тала мельница, а наша (в Зихнове) не работала, видно. Я купил овес и увез туда толочь. Засыпал вечером, свалился и заснул. Сплю-у-у. И   вдруг говорит кто-то: “Ты что спишь? У тебя уже все (смоло-то)!” Я пришел, так толокно, мука, летит из ступы. Я и у мужиков слыхал – будило».

Прямо в речку бросали муку: “Храни, паси нашу семью”». Вода у мельничного колеса называлась живой водой; целебной силой особенно обладала вода, текущая по желобу к мельничному колесу. Вода из-под мельничного колеса, а также вода, взятая из ручья, вытекающего из-под мельничного колеса, обладала особой силой, которая использовалась деревенскими знахарками и ведуньями (мельничные колеса вместе с  водой «перемалывают болезни»):

«Студенец-ручей он там из-под земли течет. Все мы ходили брали водушку у мельницы из-под битого колеса. Где колеса вертятся, тут у стеночки, из-под битого колеса воду и брали. Этой водой детей мыли, грыжу и от призору заговаривали:

 “Встану я, раба божья Алена, благословясь, пойду пе-рекрестясь из дверей в двери, из ворот воротами. Выйду я в чистое поле. В чистоем поле стоит дубище, на этоем дубище сидит серое котище. Он омывает, очищает все думы, призоры, все переговоры с  белого тела, с ретивого сердца, с буйной головуши, с серых очей, с  черный бровей. Аминь моим словам”. Почитаешь над водой, водой окатишься, омоешься и от чистого сердца перекреститься». Все  мельничное  пространство  обретало  статус сакрального,  колдовского,  вхождение  в которое  чаще  всего  могло грозить бедою. Эта характеристика оставалась за этим местом, даже если мельница сносилась.

[Eliz]

Посредником  между  крестьянским  миром  и  водяным,  а  также прочей нечистью, пребывающей на мельнице, был мельник.Держать мельницу, управляться с водной стихией мог только «знающий» человек   От уровня его «профессионализма»  зависела успешная работа мельницы.Связь мельника с водяным строилась на особых «договорных основах». Уже при выборе места постройки плотины нельзя было обой-тись без подсказки водяного. «Здесь мельница была. Этот мельник, —говорят, — он чего-то знал. Пашком его звали.  Он когда строить начинал эту вот плотину, а он, говорят, бросил какую-то шшепу ли чего ли и говорит: “Держите, наши и ваши!” И на речке, на проходной воде эта палка остановилась. Он говорит: “Идите, бейте с этой палки сваи”. Сваи стали бить, мельницу сделали. Этот мельник работал до тех пор, пока его не выгнали. Его выгнали, он и говорит: “Я уйду —и мельница уплывет”. На другой год унесло мельницу, как он ушел, и той же весной»

Считалось также, что водяной и черти обеспечивали бесперебойную работу мельницы. «Мельник непременно должен быть колдун и водить дружбу с нечистыми; иначе дело не пойдет на лад. Если он сумеет задобрить водяного, то мельница будет всегда в исправности и станет приносить большие барыши; напротив, если не поладит с  ним, то мельница будет непрестанно останавливаться: водяной то оберет у шестерного колеса пальцы, то прососет дыру у самых вешняков — и вода уйдет из пруда прежде, нежели мельник заметит эту проказу, то нагонит поводь и затопит колеса. Один мужик построил мельницу, не спросясь водяного, и за то последний вздул весною воды с такою силою, что совсем разорил постройку» «Мало  таких  мастеров было, Лучше его муки во всей округе не было. А почему так? У него было четыре моргулютки [местное название: нечистый дух] да спрыг-траву достал. Достал себе моргулюток потому, что без них ни одну мельницу не удержишь... Век свой Петр Васильевич неспокойно прожил. С моргулютками тяжело ладить. Они знали свое дело и сильно его донимали.  Давай и давай им работы... Само  получение  мельником  магической  силы,  помогающей ему  управляться  с  водяным,  моргулитками  и  пр.,  связывалось  с его  постоянным  нахождением  в  пространстве,  где  обитает  нечистая  сила. 

Это  порождало  устойчивую  веру  в  то,  что  мельник– колдун: «Вот у нас мельница была, где, знаешь, мост большой, высокий. На этой речке было две мельничи. И вот наверху молол. Он с чертями знался. И вот мелешь раз муку — запищит, запищит в этих колесах! А он сходит, свиную полосу бросит им — зна-чит, не визжат. Он мельницу строит первый раз, где-то чащину срубил, елочку несет. И где [елочка в воде] остановится, там место строится. Небольшая елочка, метров около полутора. А если ты вот заспоришь с ним и пойдешь домой, так домой приедешь на второй день. Ты полезешь на сосну, образумишься только  на  сосне:  как  папал,  не  знаешь.  Еле  слезешь.  Он  умирал,  так двое суток: пяты надо резать у него крестом [т. е. нарисовать на пятках кресты]» .

Мельнику же приписывалось  знахарство  —  умение  «отпускать»  свадьбу  и  лечить «от порчи». «Каждый мельник, хотя дела нет, а из рук топо-ра не выпускает». Рассматривая топор как магический предмет, можно вспомнить поверья о том, что нечистые боятся топора. На Кенозере при перевозе умерших на кладбище через озеро в  случае, если лодка вдруг встанет (остановит водяной), следует ударить топором по крышке гроба. Топор, как магический предмет, используется в заговорной практике («утин сечет»).
 Жизнь на  отшибе  рисует  мельника  человеком одиноким (никогда не отмечается, что у него есть семья), в летах, необщительным, богатым и очень скупым. «Мало денег — держи свиней, а много денег — заводи мельницу» . В быличке из сборника Садовникова с помощью «спрыг-травы» (разрыв-травы — цветка папоротника) мельник открывает все замки, усмиряет моргулюток, и сюжет о добывании этого цветка у нечистой силы становится органичной частью всего рассказа. В  русском фольклоре одним из символов благополучия, богатства являются жернова. В русских сказках жернова (домашняя мельница) входят в круг волшебных предметов, дающих изобилие. Но волшебные свойства, по условиям сказки, обретают лишь те предметы, кото-рые принесены «из иного мира»  Очевидно, что и на мельничные жернова переносились представления о богатстве, которое мельнику посылали нечистые.

Иван Титов владел мельницей на речке, впадающей в Ванчозеро, и оставался единственным нераскулаченным владельцем частной мельницы, с которым безуспешно пытались бороться представители советской власти. «Поскольку в Шуньге сельсоветчики боялись Титова как огня, они  направили  на  него  Совет  из  Медвежьегорска.  На  Ванчозеро прибыло сразу несколько человек, чтобы описать имущество и составить разные акты, поскольку хозяйство у мельника было немалое. К их удивлению, Мельник уже поджидал у перевоза, как будто заранее знал о предстоящем прибытии властей. Встретил вежливо, рассадил в лодке.

Когда тронулись в путь, работники совета с  удивлением заметили, что лодка движется необычайно быстро. Сейчас бы сказали: “Как под мотором”. Поинтересовались, отчего, мол. Тут мельник усмехнулся и спрашивает: “А показать ли вам гребцов?” Ничего не делал мельник, только, откуда ни возьмись, налетела на лодку целая туча чертей. Пара-тройка грести помогают,  остальные  же  за  борта  судно  раскачивают.  Перепугался народ до полусмерти. Когда к берегу причалили, отказались представители власти от чая и свежей выпечки. Отдышались прямо на берегу и в обратный путь тут же тронулись.

Мельника с собой не взяли, сами за весла сели: мол, за лодкой своей приедешь, когда досуг будет» . Со следующим представителем власти повторилась почти та же история: «Уже перед самой войной навестил Титова заготовитель из Ленинграда. Наслышан он был о чудесах на мельнице и все допытывался у хозяина: “Какие они, эти черти? Как выглядят?” А тот все отнекивался: “Нет никаких чертей,и точка”. Заскучал заготовитель, пошел прогуляться. Вышел на улицу, слышит, что мельница стучит, работает. Удивился он: “Если хозяева дома сидят, то кто же там тогда трудится?” Пошел полюбопытствовать. Как со свету зашел, ничего не увидел. А как присмотрелся, его оторопь взяла: одни черти мешки с зерном подтаскивают, другие — в жернова сыплют, третьи — на нижнем этаже в порожние мешки затоваривают. Побежал в избу и к мельнику, так, мол, и так. А тот: “Пойдем, посмотрим”. Вышли на улицу, а жернова молчат. Зашли на мельницу, а там пусто, никого нет. Долго потом заготовитель омневался, в своем он уме или уже рехнулся»