"Встану Я Благословясь..." (с сокращениями)
Лечебные и любовные заговоры, записанные в части Архангельской области
Издание подготовлено
Ю.И.Смирновым В.Н.Ильинской, "Русский мир", Москва, 1992
В книге собраны замечательные фольклорные произведения жителей Русского Севера -
народные заговоры: от зубной боли, от укуса змеи, от всевозможных болезней, любовные
присушки и отсушки и т.д.
ЗАГОВОРЫ РУССКОГО СЕВЕРА
На любой карте нетрудно отыскать реку Онегу, пересекающую западную часть Архангельской области. Почти в середине ее течения, слева в нее впадает река Кена. В этих местах иработала летом 1962 г. фольклорная экспедиция Московского университета. Одна из ее групп искала и записывала тексты на Каргополыцине, в деревнях, расположенных к югу от Кены, к западу и северу от старинного города Каргополя. Другая - обследовала поселения по всей Кене с выходом на Онегу в деревне Валово (Ручьевская).
Третьей группе довелось пройти по онежским деревням ниже устья Кены, почти до устья реки Емцы, правого притока Онеги.
В то время на Русском Севере продолжалась убийственная кампания по выселению деревень. Нам не раз встречались обезлюдевшие поселения, где в избах на столах стояли наполненные самовары и керосиновые лампы, на своих местах находилась утварь из бересты, дерева и железа, на поветях
висели рыбацкие сети и одеревеневшие лосиные шкуры, не тронуты были колхозный архив и сельская библиотека...
Русский Север, раскинувшийся от Карелии до Приуралья, был крепко обезображен незалечимыми ранами лагерных и военных зон, лесоповала и лесосплава. И все же там, где мы бывали, этот край еще был прекрасен природою и старожилами.
Впервые мы появились в этих местах промозглым летом 1956 года. Наши учителя В.И.Чичеров и Э.В.Померанцева нацеливали экспедиции на обследование состояния русской
эпической традиции в местах, где былины, баллады, исторические песни и духовные стихи собирали П.Н.Рыбников – в первой половине 60-х гг. XIX в., А.Ф.Гильфердинг - в 1871 г.,
братья Б.М. и Ю.М.Соколовы - в 1926 - 1928 гг.
Но уже в первой экспедиции мы отклонились от маршрутов великих предшественников. Почти сразу мы начали по существу сплошное обследование - дом за домом, деревня за
деревней - западной части Русского Севера: территории между Онежским озером и Выгозером на западе и бассейном р.Онеги на востоке. В итоге были собраны уникальные коллекции произведений разных фольклорных жанров, сильно или даже в корне меняющие сложившиеся представления в науке. К сожалению, до сих пор эти коллекции так и не увидели свет.
Среди наших записей значительное место занимает коллекция заговоров. Несколько заговорных текстов мы записали уже в первую экспедицию, и это казалось нам чудом. Тогда мы знали о заговорах немногим больше, чем обычный горожанин. Нам неизменно внушали, что и в деревне люди давно усвоили единственно правильную идеологию, а потому просто и знать не знают из фольклора ничего, кроме произведений, прекрасных в идейном и художественном отношениях, - и не вдруг удалось разобраться, что прекрасными фольклорные произведения должны быть с точки зрения правящих чиновников и тех, кто их обслуживал в науке.
Наряду с народным календарем, духовными стихами, сказками и некоторыми другими фольклорными произведениями, заговоры идеологически принадлежат к той сфере
православия, которую принято называть народной. В них участвуют христианские персонажи, известные по официальным церковным канонам, но они, как правило, наделяются иными ролями и признаками, изображаются в ситуациях, имеющих языческое происхождение или же сохраняющихязыческий характер. Поэтому официальная церковь относилась к заговорам, как к ереси или как к суеверию. Цензура, в особенности церковная, долго привыкала к мысли о возможности печатания заговоров хотя бы в малотиражных научных изданиях. Впрочем, основная масса опубликованных до 1917 г. текстов была напечатана в начале XX века, когда цензура
сильно ослабела и даже вовсе перестала существовать.
После 1917 г. роль гонителя народного православия взяли на себя исключительно власти. Собирание заговоров постепенно стало неблагонадежным занятием. Их публикация допускалась в очень редких случаях - как пример все того же суеверия, как курьез или пережиток в сознании, как явление, оставшееся в мрачном прошлом. Их изучение прекратилось отнюдь не по желанию настоящих ученых - последняя сколько-нибудь серьезная научная статья о заговорах появилась в
1929 г., и подобных работ не выходило до 1964 г. В науке громче прочих звучали голоса тех, кто уверял всех и вся, будто заговоры стоят за пределами русской фольклорной традицией, стало быть, не заслуживают внимания фольклористов. Поставленные вне закона и вне науки заговоры тем не менее продолжали бытовать, жить своей естественной жизнью.
Правда, в местах, где мы записывали, да и не только там, люди не знали термина "заговор". Его некогда употребляли, по-видимому, лишь в какой-то определенной местности и скорее всего в отношении конкретных текстов, а затем через ученых и носителей официальной культуры он постепенно вытеснил другие термины типа "заклинание" и приобрел
значение всеобщего для любого рода подобных произведений.
В западной части Русского Севера заговор называют "словом", "молитвой", "статьей", реже - "наговором" или "приговором".
По деревням заговоры знают почти все взрослые, а отчасти и дети. Число заговоров, известных одному человеку, судя по нашим записям, колебалось от одного (столько знали обычно
дети) до тридцати трех. Но эту последнюю величину нельзя считать предельной уже хотя бы потому, что далеко не все жители охотно и полностью передавали нам свой заговорный
репертуар, да и мы сами почти никогда не имели возможности заниматься только собиранием заговоров. Почти каждый в деревне пользовался несколькими обыденными заговорами: от зубной боли, от укуса змеи, на чирей, на рану (кровь) и др. Каждая женщина старалась знать универсальные заговоры, призванные оберечь малых детей (на грыжу и пр.), связанные с
уходом за скотиной и птицей, аграрные заговоры. Человек, отправляющийся охотиться или рыбачить, - а в северных краях этим жила каждая семья, - обязательно знал хотя бы
один, самый простенький промысловый заговор.
Повседневная утилитарная значимость заговоров для их пользователей была совершенно очевидной и естественной, - и в этом их отличие от произведений других фольклорных жанров. Поэтому-то заговоры знали больше, лучше и тверже, чем эпические произведения, в особенности былины, за которыми мы охотились прежде всего. Их знали даже лучше, чем похоронные причеты, а в старообрядческих поселениях – много лучше, чем и частушки (по мнению стариков, петь частушки - значит "бесов тешить"). Женщины знали заговоры, конечно, лучше и активнее, чем мужчины, по разным причинам отрывавшиеся от родной деревни.
Наряду с таким всеобщим бытованием обыденных заговоров существовала и определенная специализация в их знании и пользовании. Обычно в этой роли выступали старушки,
специализировавшиеся по детским и женским болезням. Они же чаще всего оказывались повитухами. В каждой деревне всегда можно было найти хотя бы одну такую "специалистку".
Реже встречались люди, занимавшиеся лечением скота, но в каждой большой деревне или в кусту малых деревень подобный знаток обязательно имелся. "Специалисты", как правило,
платы за свои услуги не брали. Перед нами они неизменно и не без гордости подчеркивали свое бескорыстие. И действительно, на Русском Севере не было принято платить за лечение: оно было важной частью сильно развитой системы людской взаимопомощи, остатки которой, как мнится, сохраняются там и по сей день. По утверждению местных жителей, даже считалось, что заговор теряет силу, если платить за лечение, - иначе говоря, плата убивает лечебный эффект.
На деле же оплата все-таки существовала, но в опосредованной форме: "специалистку" постоянно одаривали - обычно натурою. - заблаговременно, в предвидении случая, или после лечения.
Однако подношения всегда связывали с каким-либо благовидным предлогом, например, со скромным желанием угостить чем-либо или просто поддержать существование "специалистки", чаще всего одинокой и никем не опекаемой, кроме доброхотов.
Самую малочисленную группу активно пользовавшихся заговорами составляли колдуны. Термины типа "колдун", "волшебник", "еретик" или "знахарь" в нашу бытность на
Русском Севере жителями воспринимались и употреблялись в отрицательном смысле. Если же о колдуне отзывались с одобрением или уважительно, то про него говорили: "Знаток"!
("Знающий!"). Имена колдунов называли далеко не в каждой большой деревне или кусту деревенек. По сравнению с более "узкими специалистами" колдунов считали универсальными профессионалами, способными заниматься любыми трудными случаями. Их обязательным занятием признавалось умение наводить порчу или, напротив, оберегать от нее людей и скот.
Колдуном нетрудно было прослыть любому одинокому человеку или же просто доброму мастеру, особенно травознаю, коновалу, кузнецу, мельнику, охотнику, рыбаку, - молва легко расписывала ложное влияние признанного" колдуном человека по мере частоты происходивших нежелательных событий. Вопреки расхожему мнению, колдунов нельзя считать основными носителями и тем более передатчиками заговоров.
Даже по рассказам, колдуны расстаются со своими знаниями незадолго до смерти и передают их не всякому, кто пожелает, а определенному избраннику. Наши контакты с людьми, которых молва считала "знатоками", были неудачными. Я сам чаще уходил от такого человека с убеждением, что на него возвели напраслину. Иногда, наслушавшись о необыкновенном даре какого-то человека, я и сам при встрече с ним уверялся, что он нечто "знает", однако этот "знающий" под разными предлогами старался избавиться от общения со мной.
От лиц, считающихся колдунами, порою удавалось записывать заговоры. По всем признакам они ничем не выделялись и были просто вариантами уже известных текстов. Вот
почему у нас сложилось убеждение, что к 50-м гг. на Русском Севере колдун из реально существовавшей фигуры превратился в фольклорный, вымышленный персонаж.
Преемственность заговорной традиции предусмотрительно обеспечивалась правилом: старший по возрасту может передавать свои знания младшему, и при этом заговоры не утрачивают своей силы у обеих сторон. Мы не сразу узнали об этом правиле, а, едва узнав, принялись усердно эксплуатировать его, что облегчило запись текстов.
Заговоры начинали усваивать с детства: к примеру, бабушке может заговорить зубы только тот, у кого они все целы, а таким в семье оказывался, как правило, только ребенок.
С возрастом, по мере включения человека в деятельность его заговорный репертуар расширялся. Подобно другим фольклорным текстам, заговоры передавались обычно в кругу семьи, оттого соседи нередко употребляли разные тексты для одного и того же случая. Реже, когда в семье не знали какого-либо нужноф текста, за ним обращались к носителям в своей деревне или даже за ее пределами. Так, представленная в этом сборнике О.Н.Маркова, пытаясь удержать при себе мужа, усваивала одну за другой от разных людей присушки. А в 1959 г. нам встретилась женщина, которая создала целый цикл из разных родильных заговоров и пользовалась им во время родов для того, чтобы у нее "держались дети". Усваивая текст на стороне, воспринимающий человек часто записывал его, но потом выучивал наизусть и пользовался им только устно.
Исключительно в письменной форме передавался "пастуший отпуск", представляющий собой пространный цикл подчас довольно длинных текстов, которые дополнялись определенными правилами взаимоотношений пастуха с лешим (в местах наших экспедиций скот пасут в лесу). За исключением "пастушьего отпуска", передача заговора, насколько известно, не сопровождалась платой.
Заговоры, подобно другим обрядовым текстам, избегали произносить всуе. Активно пользующийся ими человек, разумеется, никак не был заинтересован в том, чтобы заговор
потерял свою силу или, хуже того, вызвал нежелательные последствия. Возможно, и по этой причине, а не только из-за недоверия или страха, исполнители нередко долго мялись,
отнекивались и не решались передать заговоры нам, людям почти неведомого им мира.
Исполнение заговора заключалось в том, что его надо "читать" (произносить) трижды, обычно шепотом, почти про себя, не обязательно проговаривая слова так, чтобы их слышал больной и тем более кто-то из присутствующих. Важно, чтобы люди, по возрасту равные или старше заговаривающего, не слышали текста, чтобы он не утратил силу.
Каждое "чтение" заговора завершалось "зааминиванием" и зачастую каким-либо символическим действием: закрещиванием больного места или самого больного, плевком на
рану и пр. Очень часто "чтение" лишь сопровождало собственно лечебное или ритуальное, магическое действие: вождение указательным пальцем правой руки вокруг больного места,
растирание, питье отвара или заговоренной воды, втирание мази, окуривание и др. Если лекарство принималось внутрь, то перед его приемом заговор "читали" на лекарство. В отдельных случаях (выведение насекомых из дома, засекание утина) место заговора занимали ритуальные диалоги с обязательным участием второго человека, члена семьи или больного.
В старых публикациях заговоры часто помещались без описаний символических, лечебных и магических действий. Это означает, что собиратели забывали о них спросить или
попросту не знали, что об этом обязательно нужно спрашивать. Для человека, пользующегося заговорами, текст без действа не имеет силы. На долю же науки в таких случаях остается только изучение свойств заговорных текстов, но не народной медицины во всех ее проявлениях.
Для Русского Севера характерен стереотип заговорного текста с унифицированными формулами, что облегчало запоминание текстов. Он начинается обычно словами: "Встану я
благословясь,/пойду перекрестясь/из дверей дверями,/из ворот воротами,/выйду я в чисто поле..." и кончается заключкой типа: "Ключ и замок словам моим/ - век и по веку,/ныне
и до веку. Аминь!" Переменной остается лишь центральная часть текста, которую и старались заучить в первую очередь.
Запоминание заговора слово в слово считалось непременным условием для последующего пользования. Полагали, что заговор утрачивает свою силу, если его не выполнить. Зная об этом, местные жители при передаче заговоров собирателям порой нарочито перевирали слова или что-то опускали. Они искренне думали, что таким образом они передают совсем не тот текст, которым владеют и намерены пользоваться в будущем. Это обстоятельство нужно учитывать и при знакомстве с заговорами старой записи и в давних публикациях.
Намеренные пропуски и перевирание текста, впрочем/бывает очень трудно отличить от пропусков и' искажений, вызванных ненамеренным забыванием текста.
При устной передаче изменения в тексте неизбежны. В одних случаях это действительно искажения имен и иных слов и выражений, в других - подмена забытого или непонятого, в
третьих - соединения фрагментов из разных, не обязательно заговорных текстов, в четвертых - попытки творческого осмысления и даже импровизирование. В этом отношении заговоры не отличаются от других фольклорных произведений. Хранителями тех и других выступают одни и те же люди, не способные вырваться за границы совершенно определенных социальных и культурных обстоятельств.
Больше того, сравнение заговоров разного времени записи показывает, что они, пожалуй, более изменчивы во времени, чем, например, эпические песни, и по этому признаку близки к похоронным причетам, при исполнении которых роль плакальщицы в
формировании текста оказывалась решающей.
Формально заговоры можно разделить на повествовательные, формулические и диалогические.
Повествовательные формы преобладают на Русском Севере. Многие из них схожи с формами, отмеченными в Белоруссии и в Латвии. Отсюда можно предположить, что некоторые русские формы поначалу складывались по соседству с Белоруссией и Латвией, где-то в Псковской, Новгородской и Тверской землях, а оттуда распространялись миграционными потоками в другие места, включая европейский Север. Именно повествовательные заговоры - бесспорно собственно русские формы, что, разумеется, не исключает происхождения кое-каких из них из глубин общеславянского мира. Ныне начаты опыты по систематизации и классификации повествовательных заговоров.
Формулические заговоры редки на Русском Севере. Они состоят из кратких устойчивых словосочетаний, разворачивающих не более одного эпизода: "Курица ряба,/по улице
брела,/пала да убилася,/у ней кровь остановилася" (заговор на кровь). Похожие формы встречаются у всех славян. Они заметны на Украине. А у южных славян, на Балканах, они,
кажется, преобладают в заговорном репертуаре. Поэтому можно предположить, что формулические заговоры по своему происхождению принадлежат к общеславянскому наследию.
Иначе говоря, подобными текстами, наверное, пользовались славяне в начале нашей эры, когда они стали широко расселяться на просторах центральной, восточной и юго-восточной
Европы. Формулические заговоры пока не поддаются надежному анализу. Они выглядят окаменевшими импровизациями, почему-то уцелевшими в отличие от теоретически бесчисленного множества родственных форм. Правила же сложения таких импровизаций остаются почти не раскрытыми.
Диалогические заговоры совсем редки на Русском Севере. Они очень примитивны своей первобытной логикой, отчего можно допустить, что они также восходят к древним временам.
До сих пор, однако, ученые предпочитают народную классификацию и делят заговоры по их утилитарному назначению.
При таком делении самую большую группу составляют заговоры, призванные уберечь человека от болезни либо излечить его, если он уже заболел, причем одни и те же тексты могли быть как профилактическими, так и лечебными. Вместе с тем, они не взаимозаменяемы. Каждый из заговоров предназначен для определенной болезни. Поздние пользователи иногда путаются и переносят назначение заговора, но это всегда опознается при сравнении с другими фиксациями.
Присушки и отсушки (привораживание и отвораживание, приворот и отворот) применялись тоже по случаю, не только всерьез, но и из озорства, из желания навредить. Присушку (присушенье) наговаривали на какую-либо пищу или питье, на вынутый след, на нитку из одежды, на мокрый от пота платок и пр. Отсушку же наговаривали и просто так.
Обратная ссылка: https://mooncatmagic.com/etnograficheskie-materialy/21/vstanu-ya-blagoslovyasb/1797/
