- Что-де, мол, родненькая наша, больно тебе? Молчит.
- Которые, мол, стегали-то? Молчит.
- Ну да, слышь, ладно; пущай бы-де уж заместо тебя Петруху-то, али б Борьку положили.
- Так она, родной наш, головонькой на эти слова покрутила, а молвить чего - не молвила! - опять вступилась хозяйка. - Лукерья (баба у нас такая есть) на эти на слова такое сдумала, что мол, писаря бы... Так ухмыльнулась и веселее словно бы стала.
- А вон, - говорит, - ребятам от этого не легче будет; обоим им это самое в обиду. Потому ты, мол, Аннушка, за них ведь, за обоих. А их дело мужское - надрываньям-то твоим они веры...
И на это на все она никакого обсказу не делала.
- Христос, мол, над тобой, а ты ратуй, ратуй во имя Господне. Кто ведь правее, над тем эдакое чаще бывает.
На слова на эти в горлышке у ней, у сердобольной, ино крякнуло что, и грудь ходуном почала ходить; а сама молчит.
- Известно уж, мол, обидно все это, - мы-то. - Обидно это самое потому, как на стеганую девку худая слава ложится, всякий попрекнуть ее потом может, а ребята озорные. Да и опять же наши мужики одумаются опосля - сами жалеть станут тебя. Помяни ты наше слово!

Опять она головушкой помотала и так-то круто и долго. А все неладная эдакая, молчит, все молчит, будто слушает. Мы опять:
- Больно, мол, это нехорошо. Неладно в деревне жить после сечева после этого распроклятого. На самих бы, мол, на большаках стряслось все это.
Она опять ухмыльнулась.
- Ты, мол, Аннушка, наплюй, коли сможешь. На-ко, мол, место какое - девку сечь задумали! Это, мол, и бабе-то так нейдет, да и не бывает. Девонька-то у нас разумная была, сама бы могла рассудить, которое так, которое нету. Свой бы суд себе смогла дать. Верно это слово?

Вот тут насилу-то на эти на слова она заревела (ну, мол, слава Богу!). Заревела она, что дождем прыснуло, долго ревела (мы уж и не подговаривали ничего). Головонькой-то своей бесчастной то в угол ударит, то ее на стол-от положит, а на нас не глядит. Руки свои ломать почала, а слов никаких не дает. Зло нали нас всех взяло: чего, мол, она речам-то нашим веры не дает, чтоб ей пусто было! Нас ведь, мол, не старшина к ней подослал, али бо не волостной писарь. Мы, мол, от своего ведь сердоболья все это, по своей охоте. Поревела это она, поревела - да и молвила:

- Ладно, мол, ладно!
- Да ладно и есть, - вступился хозяин. - Молчи же теперь, слезай с колокольни. Я сам сказывать буду.
- Вот очень хорошо. К ночи-то приходил к ней Петруха, а затем и пропал, ушел от нас, а далеко ли - неведомо. Да я твоему благородью- лучше покороче сказывать стану. Петруха вернулся; а пришел пачпорт выправить: в Питер наладился, на лесные дворы, и с Борькой, одначе, не простился. Вот с той ли, не упомню, поры, как Петруха-то простился с ней али с сечева-то с нашего...

- Да на первую ноченьку ведь она взвыла-то после сечева, что это ты, словно забыл? Петруха-то к ней с порчей-то и приходил, за тем и приходил - это уж свято.
- Вот с тое с самое поры, - продолжал хозяин, не обращая внимания на замечание бабы, - Анютка выкрикивать почала, и выкрикает она, сказывают бабы, и на мир, и на писаря, а больше все, слышь, на свою девью красоту, да на Петруху. Борька у ней так живмя и живет, очень его выкрики-то ее занимают. Помянет когда икотой его-то имя, хохочет: любо. Не знаем, что будет. А посватается Борька, да коли Петруха письмо отпишет: быть делу, быть свадьбе и нам пировать на ней. Ведь Борька-то мне родным приходится: племянник внучатный по родной по тетке по своей.

Крестьянин Пильегорской волости Михайло Петров Чухарев (19 лет от роду) портил икотою свою двоюродную сестру Офимью Александрову Лобанову. "И ту сестру, сказано в прошении, теперь злой дух мучит". Чухарев на допросе показал, что "учил его тому той же волости крестьянин Федор Григорьев Крапивин, который - сказано в показании Чухарева - в пьяном виде вызвал меня из того питейного дому на улицу, советовал: "не хочет ли научиться на народ пускать боли, под названием икота?" - Я, по молодости своих лет и глупости, изъявил согласие. После чего учил меня значущимся в особом листе обстоятельствам таковое зло производить и в последствии времени до нынешнего, хотя совесть меня мучила и сам терзался, но сделать такого вредного для народа случая боялся".
     
Вот как учил колдовству Михаила Чухарева Федор Крапивин:

"При самом начале действия, снять с шеи крест, положить в сапоги под пятку, подержать пол-сутки, говорить слова: "отрекаюсь Бога и животворящего Его креста, отдаю себя в руки дьяволам".

Шептать в соль, упоминая имя человека, коему зло намерен сделать, не иначе, во-первых, как родственницы; упоминать слова:

"пристаньте сему человеку скорби под названием икоты, трясите и мучьте (назвать имя человека) до скончания жизни".

После, вынувши из сапога крест, повесить на стену. В то время будут дьяволи у тебя. Помешкав сутки, переменить по обыкновенному (то есть надеть крест), когда дьяволи от тебя отойдут, а будут мучить того, на кого сие учинишь. Соль же столовую бросить на дорогу, или в другое место, коим тот человек ходит.

С данным мне от Крапивина неизвестным кусочком, менее горошины, похожим на липучую, черную серу, с приговором:

"как будет сохнуть соль сия, так сохни и тот человек кому такое зло учинишь; отступите от меня, дьяволи, а приступите к нему".

И невдолге сходить ту соль разрыть и сказать: "поди дьявольщина от меня прочь!".

И таким образом накануне прошедшего Богоявления Господня двоюродной сестре своей, крестьянской женке Офимье Александровой Лобановой, такое зло учинил, которую злой дух мучит. После же сего действия, через один день, при начале сну, пришли ко мне в огненном платье три нечистые духа, из коих один сказал:

"Я пойду, куда ты послал". А двое требовали тоже должностей. Чего испугавшись, призывая имя Божье, и оным отогнал от себя и более не видал. И после оных, когда, будучи в глубоком сне, видал прихожего неизвестного мне старика в черном платье, седая борода, отговаривал меня от такого зла уклониться, обратись к Богу, просить прощения: отчего пробудясь, призывал Бога к избавлению от врагов и теперь от его милосердия не отрекаюсь".
     
На допросах Крапивин показал, что у исповеди был в прошлом году, а у причастия когда был - не упомнил (обыкновение, не редкое между мезенцами, вообще склонными расколу). Сотский Кузьма Любимов показал, что Крапивин "человек сумнительный". Староста от женщин слыхал, что Крапивин накладывает болесть под именем икоты; какой-то Иван Попов - что болезнь на женский пол напускает. Семен Макаров наслышался от многих людей, "между разговорами, что он на женский пол налагает, под названием икоты, болезни, каковою болезнию и жена моя страждет".

Сама Лобанова показывает, что "болезнь икота у ней сначала в горле стояла, а потом опустилась пониже, открылось кричание и икание, и жатье у сердца, а в рассуждении оную получила действительно от брата двоюродного, Чухарева", и за то будто бы, что она не дала ему поносить для праздника кушака каламинкового. Другие бабы (всего 16, все икотницы) сознаются в том, что у причастия не бывают оттого, что болезнь не терпит. Одна показывает, что получила две болезни и одна особенно мучит и "при всем мучении употребляет при болезни сей скверно-матерные слова". Но кто напустил болезнь - обе эти бабы не знают. Чухарев в кабаке говорил сидельцу следующее:

"дядюшка! сегоднишняго числа Иванова Попова дочь Анна бранит, будто я напускаю икоты на людей, и похвалилась, что и сама меня попомнит".