Поучение къ прихожанамъ противъ суевѣрнаго обы­чая - „опахиванія села"
“Во имя Отца, и Сына, и Свлтаго Духа. Аминъ".

Не въ храмѣ говорить бы, православные, о вашей затѣѣ — ,,опахиваніи села". Но узнавши объ этомъ, мол­чать не могу. Долгъ нашъ — служителей алтаря Господ­ня исправлять заблужденія своихъ прихожанъ и вразум­лять къ познанію истины, наказующе всякаго человѣка, и учаще всякой премудрости.

Итакъ, съ помощію Божіею, разберемъ этотъ старинный вашъ обычай, дабы вы, вся искушающе, добраго держа­лись. Прежде всего спрошу васъ: размышляли ли вы, затѣ­вая опахиваніе, о томъ: какимъ образомъ черта, которую вы намѣревались провести сохою вкругъ села, сохранитъ вашъ рогатый скотъ отъ заразы? Что за сила въ ней и откуда она? Увѣренъ, что никто изъ васъ объ этомъ не думалъ, снаряжаясь въ опахиваніе; а шли всѣ на это не­разумное дѣло потому, что такъ—де старики творили. Но мало ли какихъ заведеніи ни было у вашихъ стари­ковъ — предковъ? Неужели всѣ ихъ непремѣнно нужно сохранять, хотя бы они были и весьма вредны и душепагубны? У насъ свои разумъ, который Богомъ данъ для того, чтобы мы судили и рядили, что пригоже и что ху­до, и хорошее — то брали бы себѣ за правило, а дурнаго избѣгали. А у васъ людей темныхъ каждое сло­во старины — свято, каждое нелѣпое обыкновеніе считает­ся правиломъ. Нѣтъ, не такъ должно поступать. Прежде подумай, да погадай, нѣтъ ли въ томъ дѣлѣ, за кото­рое хочешь взяться, чего либо противнаго твоей вѣрѣ, Господу Богу, и не повредитъ ли оно твоему спасенію.

Первое, чѣмъ грѣшили вы противъ Господа Бога, ис­полняя свои суевѣрный обычаи, это то, что при этомъ вы возлагаете надежду на сотворенныя вещи — соху съ отрѣзомъ, болѣе нежели на Бога. Вы думаете, что за­раза никакъ не коснется вашего скота, когда кругомъ села проведена будетъ сохою черта. О, какое заблужде­ніе — ожидать помощи отъ такого пустаго дѣла!— Гдѣ у васъ, братія, вѣра во всемогущую десницу Бога, Кото­рый Одинъ властенъ и помиловать и наказать насъ? Гдѣ надежда на милость Божію, дающую и скотамъ пищу, и птенцамъ врановымъ, призывающимъ Его.

Чтобы сказалъ каждый изъ васъ, если бы сынъ вашъ, въ какой — нибудь нуждѣ, обратился бы съ прось­бою о помощи не къ отцу, а какой — нибудь вещи его, напримѣръ, къ сапогу или шапкѣ, или другому чему по­добному? Не показалось ли бы отцу, что сынъ смѣет­ся надъ нимъ, намѣренно оскорбляетъ его? Не тоже ли сдѣлали вы, обращаясь не къ Богу съ молитвою о помо­щи въ угрожающей бѣдѣ, а къ такому ничтожному пред­мету, какъ соха? Да, вы посмѣялись надъ Богомъ; тяже­ло, очень тяжело оскорбили Его открытымъ непочте­ніемъ; — ,,мы — де знать никого не хотимъ, намъ соха поможетъ;" вѣдь вотъ, что значитъ ваше дѣло!

А знаете— ли, чѣмъ за такіе грѣхи грозитъ Писаніе? Проклятіемъ. Проклятъ человѣкъ, говоритъ оно, иже надѣется на человѣка, и утвердитъ плотъ мышцы своея на немъ, и отъ Господа отступитъ сердце его. Но да не постигнетъ насъ оное проклятіе! познаемъ, какъ гибельно суевѣріе, т.е. пустая вѣра въ то, чего вовсе нѣтъ, и что бываетъ только въ одномъ воображеніи люд­скомъ.

Опахивая село, вы тѣмъ еще согрѣшили предъ Богомъ, что взялись за дѣло скотское. Хомутъ — принадлежность рабочей лошади, а вы возложили его на плеча человѣка, существа созданнаго по образу и по подобію Божію. Вы этимъ уничижили образъ Божій въ человѣкѣ, уничижили Самаго Бога, Котораго человѣкъ есть образъ. Притомъ премудрымъ Творцемъ даны людямъ и животнымъ раз­личныя силы и способности для упражненія ихъ, сооб­разно Его волѣ; а вы явно пошли противъ воли Божіей, возложивъ на человѣка работу, ему несвойственную.

Неразменный пятакъ.

Кому въ малолѣтствѣ не приводилось слышать исторію о неразмѣнномъ пятакѣ, или даже цѣлко­вомъ, пріобрѣтаемомъ, по преданію суевѣрной на­родной басни, въ ночь праздника Іоанна Предтечи, 24-го Іюня, или въ просторѣчіи, Ивана Купальнаго. При этомъ обыкновенно указывали и лица, которыя достали этотъ пятакъ и пользовались имъ для сво­ихъ цѣлей. Какъ ни груба эта исторія, но очень многіе изъ простонародья ей вѣрили, особенно молодыѳ люди. Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ я слышалъ басню о неразмѣнномъ пятакѣ. Я пола­галъ, что басня эта въ нынѣшнее время потеряла свой кредитъ у молодыхъ людей; но обманулся.

Не­давно мнѣ привелось изъ устъ молодаго человѣка услышать баснь о неразмѣнномъ пятакѣ, въ болѣе нелѣпомъ видѣ. Я удивлялся только: до чего простирается въ средѣ нашего люда невѣжество, довѣрчивость, даже въ наши дни! —Охотникъ я, батюшка, говоритъ мнѣ молодой че­ловѣкъ, до орлянки. Не могу равнодушно смотрѣть, когда играютъ въ орлянку, и непремѣнно ввяжусь въ артель — играть. Много я проигралъ на этой орлянкѣ денегъ! Вотъ меня н научили добрые лю­ди:—поди ты къ такому — то мужику; онъ тебя научитъ, какъ играть въ орлянку счастливо.... От­правился. Какую же науку онъ мнѣ передалъ подъ великой тайной!—Ты, говорилъ онъ, какъ придетъ свѣтлый Христовъ праздникъ, возми съ собою въ храмъ пятакъ и положи его подъ пятку за сапогомъ. Когда будутъ священники говорить въ храмѣ: Хри­стосъ воскресе! А ты отвѣчай, вмѣсто воистину воскресе,—орёлъ здѣсь. Такъ отвѣчай каждый разъ, какъ священники будутъ говорить: Христосъ во­скресе! Послѣ утрени, когда выйдешъ изъ хра­ма, встрѣтится тебѣ старичекъ и будетъ просить у тебя этотъ пятакъ. Ты отдай ему, а вмѣсто него попроси у него пятакъ. Онъ тебѣ дастъ свой пятакъ, съ этимъ пятакомъ ты можешь орудовать, какъ тебѣ хочется. Въ орлянку—ли станешь играть, всѣхъ обыграешь; въ размѣнъ—ли отдашь за какую либо вещь, онъ опять возвратится къ тебѣ. Такъ я и сдѣлалъ все по его наставленію.
- Чтожь вышло отъ этаго? Спрашивалъ я его.—Да ничего; никакой старичекъ мнѣ, по выходѣ изъ храма, не явился, и также точно я проигрался съ этимъ пятачкомъ, какъ и прежде. Великій я грѣхъ, батюшка, сдѣлалъ,—чувствую теперь. —Да, ве­ликій; старайся же нынѣ загладить его, и преиму­щественно тѣмъ, отвѣтилъ я ему, чтобъ болѣе по­добныхъ тебѣ глупцовъ на такія басни не являлось; отклоняй молодыхъ людей отъ подобныхъ суевѣрій, которыя вамъ всегда ближе знать и, слѣдовательно, предотвратить, нежели мнѣ.

Свящ. Ал. Масловскій //Пензенские епархиальные ведомости. 1872.

Впрочемъ, все это станетъ понятнѣе, когда мы покороче познакомимся съ интересующимъ насъ обрядомъ. Посмотримъ прежде всего, въ какихъ случаяхъ и какъ производится опахиваніе въ разныхъ мѣстностяхъ Россіи. Опахиваніе въ Пензенской губерніи про­изводится въ томъ случаѣ, если извѣстному селу угрожаетъ скотскій падежъ, который крестьяне обыкновенно назы­ваютъ „коровьей смертью, или, какъ въ Пензенской губериіи, „морилкой".

Въ этомъ же случаѣ опахиваніе про­изводится и въ другихъ мѣстностяхъ Россіи. Но этотъ случай не есть единственный: къ опахиванію прибѣгаютъ еще во время повальныхъ болѣзней (напр. чумы, холеры и т. п.) Обрядъ совершается обыкновенно съ общаго со­гласія всѣхъ крестьянъ извѣстнаго села, иногда даже по рѣшенію мірскаго схода. Участницами въ немъ являют­ся чаще всего однѣ женщины, какъ замужнія такъ и дѣ­вицы.

Если, судя по проповѣди о. Милова, въ Пензенской губерніи соху несутъ мущины, то это нужно считать чисто мѣстною чертою. Обыкновенно же мущины во время опахиванія сидятъ дома „бѣды ради великія", которая угрожаеть имъ со стороны разъяреннаго скопища бабъ. Въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ женщины, предпринимая опахиваніе, предварительно предупреждаютъ мущинъ, чтобы они не смѣли показываться на улицѣ. Сами бабы собираются для опахиванія по слѣдующему сигналу: старуха „повѣ­щалка", большею частью вдова, выходитъ въ полночь, въ одной рубахѣ, на околицу и съ дикимъ воплемъ бьетъ въ сковороду, на этоть призывъ со всѣхъ сторонъ собирают­ся бабы и дѣвки съ ухватами, кочергами, косами, серпа­ми, помелами и дубинами. Ворота во всѣхъ домахъ запи­раютъ, скотъ загоняютъ въ хлѣва, собакъ привязываютъ. Сбросивъ съ себя рубашку, „повѣщалка" клянетъ смерть: другія женщины привозятъ соху, надѣваютъ на эту голую бабу хомутъ и запрягаютъ ее въ соху. Соха берется обык­новенно объ одномъ сошникѣ, который прилаживается такъ, чтобы онъ отваливалъ землю отъ села въ противоположную сторону.

Нѣсколько другихъ старухъ, съ зажженною лу­чиною или пуками горящей соломы въ рукахъ, окружаютъ запряженную; при ней же, въ качествѣ конвоя, находятся также дѣвицы съ серпами и косами. Впрочемъ, въ нѣкорыхъ мѣстахъ Россіи соху, везутъ на парѣ воловъ. Такъ бываетъ, напримѣръ, въ Волынской губерніи. Въ Пензен­ской губерніи, какъ мы видѣли, соху несутъ мущины. Какъ сами участвующія въ обрядѣ женщины, такъ и всѣ принадлежности его иногда окуриваются разными знахар­скими травами или даже и ладономъ. Затѣмъ начинается троекратное опахиваніе села. Это опахиваніе состоитъ въ томъ, что соха, въ которую запряжена старуха, дѣлаетъ, само собою при участіи и другихъ женщинъ, не глубокую борозду; впрочемъ, въ Пензенской губерніи такъ дѣлается только въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, чаще же соху просто несуть въ рукахъ.

Самое шествіе происходитъ въ такомъ порядкѣ. Впереди несутъ иконы Богородицы (иногда образъ Спасителя), св. Власія—если бываетъ чума рогатаго скота, Флора и Лавра— если бываетъ падежъ на лошадей; иконы обыкновенно несутъ дѣвицы. За дѣвицами идутъ въ чинномъ порядкѣ замужнія женщины. Въ первомъ ряду идутъ женщины съ вѣниками, пучками соломы и сѣна; во второмъ ѣдетъ старая женщина на помелѣ, въ одной рубахѣ съ распу­щенными волосами; ее окружаютъ бабы и пожилыя дѣвицы съ ухватами и кочергами. Иногда, вмѣсто передней ста­рухи- нѣсколько бабъ и дѣвокъ ѣдутъ на помелахъ и лопатахъ вслѣдъ за сохою, и также въ однѣхъ сорочкахъ и съ распущенными волосами.

За этой группой двигается соха, а за сохою идетъ дѣвка съ кузовомъ разнаго зерноваго хлѣба, собраннаго со всѣхъ домовъ, и сѣетъ по про­долженной бороздѣ. За всѣми этими, такъ сказать оффи­ціальными лицами слѣдуетъ толпа, иногда весьма много­людная, которая пляшетъ, вертится, кривляется, размахи­ваетъ по воздуху принесенными орудіями, бьетъ въ тазы, чугуны, заслоны и косы, свиститъ и хлопаетъ кнутами. Эта неистовая толпа останавливается предъ каждымъ дворомъ и при страшномъ трескѣ и звонѣ, стучитъ въ ворота, бѣшено восклицая: „ай! ай! сѣки, руби коровью смерть (или -холеру и пр.)! ай, ай! сѣки, руби! вотъ она! ай, ай! сгинь, пропади, черная немочь! запашу, заколю, зарублю, заколю, загребу, засѣку, замету"!

Всякое встрѣченное животное эта-неистовая толпа, какъ замѣчено въ поученіи о. Милова, безпощадно убиваетъ. Въ только что упомянутомъ поученіи говорится между прочимъ, что во время опахиванія поются какія-ко стихи, содержаніе которыхъ, впрочемъ, проповѣднику, повидимо- му, неизвѣстно. Вотъ одинъ изъ такихъ стиховъ:

Отъ океанъ-моря глубокаго, отъ лукоморья-ли зеленаго выходили дванадесять дѣвъ, шли путемъ-дорогою не­малою ко крутымъ горамъ высокіпмъ, ко тремъ старцамъ старыимъ. Молились, печаловались, просили въ упросъ дванадесять дѣвъ: „Ой вы, старцы старые! Ставьте столы бѣлодубовые, стелите скатерти браныя, точите ножи булатные, зажигайте котлы кипучіе, колите, рубите намертво всякъ животъ поднебесный".
И клали великъ обѣтъ дванадесять дѣвъ—про животъ, про смерть, про вѣсь родъ человѣчъ.

Далѣе въ стихѣ говорится, что старцы дѣйствительно исполняютъ просьбу двѣнадцати сестеръ: ставятъ столы бѣлодубовые, стелятъ скатерти браныя и пр...

На крутой горѣ высокоей, кипятъ котлы кипучіе, во тѣхъ котлахъ кипучіихъ горитъ огнемъ негасимыимъ всякъ животъ поднебесный. Вокругъ котловъ кипучіихъ стоятъ старцы старые; поютъ старцы старые про животъ, про смерть, про вѣсь родъ человѣчъ. Кладутъ старцы старые на животъ обѣтъ великъ, сулятъ старцы старые всему міру животы долгіе; какъ на ту ли злую смерть кладутъ старцы старые проклятьице великое, сулятъ старцы старые вѣковѣчну жизнь на вѣсь родъ человѣчъ.

Другой стихъ, который также поется во время опахиванія, отличается еще большею выразительностію. Онъ прямо направленъ противъ „коровьей смерти" и предста­вляетъ въ нѣкоторомъ родѣ заклятіе противъ нея

„Смерть, ты коровья смерть! Выходи изъ нашего села, изъ закутья, изъ двора: въ нашемъ селѣ ходитъ Власій святой съ ладаномъ, со свѣчей, съ горячей золой. Мы тебя сожжемъ огнемъ, кочергой загребемъ, помеломъ заметемъ и попеломъ забьемъ. Не ходи въ наше село: чуръ нашихъ коровушекъ, буренушекъ, рыжихъ, лы­сыхъ, бѣлосисихъ, бѣловымьихъ, криворогихъ однорогихъ."

Таковъ въ общихъ чертахъ обрядъ „опахиванія села.

Звонъ, по общему повѣрью славянъ, служитъ вѣрнымъ средствомъ къ тому, чтобы прогнать нечистую силу. Причина такого представленія кроется въ томъ, что звонъ напоминаетъ собою громъ и виновника его бога-громовника, разителя демоновъ. Нечи­стые духи и вѣдьмы до того боятся звона, что, заслышавъ его, улетаютъ какъ можно дальше; если же имъ, по не­счастно, придется быть застигнутыми звономъ, то онъ под­хватываетъ ихъ, какъ волна утлую лодку, и вертитъ сво­ими звуковыми волнами, какъ бы страшнымъ вихремъ или стремительнымъ водоворотомъ.

Имѣя такое представле­ніе о вліяніи звона на нечистую силу, крестьяне прибѣга­ютъ къ нему во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда хотятъ изба­виться отъ нея. Такъ, во время затменія солнца и луны, во время праздника коляды и при весеннемъ обрядѣ из­гнанья Мораны (смерти-зимы) крестьяне дѣлаютъ то же, что и во время опахиванія, т. е. съ крикомъ и гамомъ бѣгаютъ по селу, ударяя въ бубны, тазы и пр. Въ Ни­жегородской губерніи есть обычай, почти прямо соотвѣт­ствующій,— по крайней мѣрѣ по смыслу,— тому, что бываетъ во время опахиванія. Когда покажется въ окрестностяхъ холера или иное „повѣтріе", одна изъ дѣвицъ выходитъ въ полночь, пробирается тайкомъ къ церкви и ударяетъ въ колоколъ тревогу, жители въ испугѣ выбѣгаютъ изъ домовъ, а дѣвица между тѣмъ скрывается, никѣмъ не за­мѣченная: это дѣлается, чтобы испугать вѣдьму, насылаю­щую смертную язву и отвадить ее отъ села.

Какъ увидимъ ниже, крестьяне и моръ скота, а равно и вообще повальныя болѣзни, считаютъ живыми существами, очень близкими по своему характеру къ нечистой силѣ; ноэтому- то и при опахивапіп, какъ средствѣ избавиться оть этихъ существъ, они употребляютъ тѣ же мѣры, что и въ дру­гихъ случаяхъ, и между прочимъ прибѣгаютъ къ звону въ сковороды, тазы и пр.

Во время опахиванія носятъ обыкновенно иконы Божіей Матери или Спасителя и свв. Флора, Лавра и Власія. Что касается иконы Божіей Матери, то присутствіе ея при обрядѣ опахиванія объяснить довольно трудно. Самое простое объясненіе, по нашему мнѣнію, будетъ слѣдующее.

Смотря вообще на опахиваніе, какъ на религіозный обрядъ, народъ даетъ въ немъ участіе Божіей Матери, какъ своей постоянной заступницѣ и скорой помощницѣ во всѣхъ несчастныхъ случаяхъ. Такимъ образомъ ношеніе иконы Божіей Матери во время опахиванія можно разсматривать какъ дѣйствіе, не имѣющее отношенія къ, языческой ста­ринѣ. Впрочемъ, по толкованію Аѳанасьева,— который опа­хиваніе разсматриваетъ какъ эмблему небесной грозы, поби­вающей нечистую силу,— Богородица въ немъ заступила мѣсто древней богини— громовницы, и слѣдовательно ноше­ніе ея иконы также должно разсматривать, какъ обстоятель­ство, имѣющее языческій характеръ.
Насколько умѣстно и прилично такое дѣйствіе въ разсматриваемомъ обрядѣ— вопросъ иной.

Гораздо болѣе опредѣленный и понятный смыслъ имѣетъ обычай носить во время опахиванія иконы свв. Флора и Лавра и особенно св. Василія. Участіе въ обрядѣ иконъ этихъ святыхъ имѣетъ ближайшее отношеніе къ цѣли опахиванія, такъ какъ они считаются покровителями скота, для сохраненія котораго отъ заразы чаще всего предпри­нимается опахиваніе. Кромѣ того, въ этомъ обстоятельствѣ можно усматривать нѣчто, относящееся къ языческой старинѣ.

Для лучшаго выясненія сказаннаго бросимъ взглядъ на народное представленіе объ указанныхъ святыхъ. Свв. Флоръ и Лавръ, считаясь вообще покровителями домашняго скота, особенно почитаются простымъ народомъ, какъ покровители лошадей. Трудно рѣшить, что послужило поводомъ для составленія на нихъ такого взгляда. Чаще всего основаніемъ въ этихъ случаяхъ служатъ для народа данныя, заключающіяся въ житіи извѣстнаго святаго. Нельзя этого сказать относительно свв. Флора и Лавра: основанія для почитанія ихъ, какъ покровителей лошадей, въ житіяхъ ихъ не встрѣчается. Извѣстно только, что они были каменостружцы художествомъ и приняли за вѣру мученія.

Вѣроятно, къ почитанію свв. Флора и Лавра покровителями лошадей послужило какое нибудь апокрифическое сказаніе о нихъ. Въ дрёвней Руси даже на иконахъ свв. Флора и Лавра изоб­ражали лошадей. Святитель Димитрій Ростовскій, возставая противъ неправильнаго изображенія свв. Флора и Лавра съ лошадьми, пишетъ: „и иная много обыкоша тіи (иконо­писцы) писати, якоже свв. мученикъ Флора и Лавра съ лошадьми, иже суть небылица". Не менѣе распростра­нено почитаніе свв. Флора и Лавра, какъ покровителей лошадей, и въ настоящее время. День памяти этихъ свя­тыхъ (18 августа) считается лошадинымъ праздникомъ. Въ этотъ день хозяева купаютъ своихъ лошадей въ рѣкѣ,— приводятъ къ церкви и здѣсь, послѣ молебна, окропляютъ ихъ святой водой. При этомъ крестьяне строго придержи­ваются того мнѣнія, что на Флора и Лавра работать на лошадяхъ никакъ нельзя, иначе можно вызвать падежъ.

Въ заговорахъ, касательно сохраненія скота отъ звѣрей и порчи, народъ обращается съ мольбой къ свв. Флору и Лавру, наряду съ другими святыми, покровителями скота.
„Умоляю Тебя, истинный Христосъ, Сынъ Божій, всемилосердний Боже,— читаемъ въ одномъ заговорѣ,— и Матерь Пресвятая Богородица... св. Георгій Храбрый... св. Николай Чудотворецъ, Василій... Флоръ и Лавръ... Умоляю васъ, научите раба Божія (имя рекъ) пастухи ограды и обороны ставить вокругъ своего стада, крестьянскаго скота" .

Если свв. Флоръ и Лавръ считаются по преимуществу покровителями лошадей, то, наоборотъ, на св. Власія нашъ народъ смотритъ, какъ на покро­вителя рогатаго скота. Поэтому на старинныхъ иконахъ св. Власій изображался обыкновенно сидящимъ на конѣ и окруженнымъ коровами и овцами. Признаніе св. Власія покровителемъ скота имѣетъ основаніе въ его житіи. Тамъ разсказывается, напримѣръ, слѣдующій случай. Скрываясь по время гоненія при Діоклетіанѣ въ одной пещерѣ, св. Власій настолько приручилъ дикихъ звѣрей, что они сами посѣщали его, при чемъ больныхъ звѣрей св. Власій исцѣлялъ.

Будучи схваченъ посланными отъ игемона Агриколая, св. Власій на пути встрѣтилъ женщину, у которой волкъ унесъ ягненка. Св. Власій успокоилъ горюющую женщину, говоря, что волкъ обратно принесетъ ей похи­щенное. Такъ дѣйствительно и случилось. Считая св. Власія покровителемъ скота, народъ естественно обращается къ нему съ молитвою о сбереженіи его. Въ день памяти св. Власія (11 февраля) коровъ пригоняютъ къ церкви, ставятъ святому покровителю ихъ свѣчи, служатъ ему молебны и окропляютъ ихъ св. водой; тогда же въ церковь приносятъ коровье масло и кладутъ въ даръ передъ обра­зомъ св. Власія, отъ чего образовалась пословица „у Вла­сія и борода въ маслѣ".

Въ день св. Власія хозяева также входятъ въ хлѣва и здѣсь крещенской водой окро­пляютъ лошадей, коровъ, овецъ и даже куръ. По угламъ хлѣвовъ ставятъ прутики освященной вербы, курятъ лада­номъ, чтобы изгнать нечистую силу и предохранить скотъ отъ падежа. Если скотина захвораетъ, то приносятъ въ хлѣвъ икону св. Власія и тамъ служатъ молебенъ. Въ народныхъ произведеніяхъ нерѣдко указывается на покро­вительство св. Власія скоту. Такъ, въ заговорахъ скотъ иной разъ называется Власіевымъ: „И постави, Господи, около моего скота, милаго моего живота, Власіева рода, кругомъ со всѣхъ четырехъ сторонъ— желѣзный тынъ“. Въ цитованномъ уже нами заговорѣ о сбереженіи скота отъ порчи, рядомъ съ именами свв. Флора и Лавра, а равно и другихъ святыхъ— покровителей скота, упомянутъ также и св. Власій. Черезъ 12 сутокъ послѣ того, когда отелится корова, на ея молокѣ варятъ кашу и, поднявъ къ верху горшокъ, произносятъ слѣдующій стихъ:

"Власій святой, будь счастливъ на гладкихъ телушекъ, на толстыхъ быковъ, со двора чтобъ шли-играли, Съ поля-бъ шли-скакали".

При такомъ значеніи именъ свв. Флора и Лавра и св. Власія въ глазахъ нашего простого народа вполнѣ понятно становится участіе иконъ ихъ въ процессіи, устраиваемой во время опахиванія села. Но еще большее значеніе получитъ въ нашихъ глазахъ это участіе тогда, если мы примемъ во вниманіе, что св. Власій, а отчасти также и свв. Флоръ и Лавръ, заступили въ глазахъ народа мѣсто языческаго Волоса-скотьяго бога. Замѣна въ народномъ представленіи языческихъ боговъ христіанскими святыми вовсе не есть дѣло необыкновенное. Напротивъ, это было явленіемъ весьма обычнымъ въ ту пору жизни русскаго народа, когда христіанство еще только что смѣнило собою язы­чество, и когда, слѣдовательно, новыя воззрѣнія еще не были достаточно крѣпки въ народѣ. Почитаніе языческаго бога Волоса очень долго держалось на Руси; еще въ XII в. несомнѣнно существовало поклоненіе ему; неудивительно, поэтому, что въ христіанскую пору святой, данныя житія котораго вполнѣ совпадали съ аттрибутами Волоса, какъ скотьяго бога, слился постепенно въ народномъ представленіи съ этимъ богомъ и, наконецъ, замѣнилъ его собою.

Если же это такъ, то обычай носить во время опахиваиія икону св. Власія (свв. Флора и Лавра), при всемъ своемъ видимомъ благочестіи, долженъ быть въ существѣ дѣла признанъ языческій характеръ.

Размотрѣвъ обстановку опахиванія, обратимъ теперь вни­маніе на самую сущность этого обряда. Опахивапіе села состоитъ въ томъ, что сохою проводится вокругъ деревни неглубокая замкнутая борозда, въ которую сѣютъ хлѣбныя зерна или песокъ. Разсмотримъ прежде значеніе круговой фигуры, изображаемой при по­мощи сохи, а потомъ - сѣянія зеренъ и песку. Круговая, замкнутая со всѣхъ сторонъ, черта имѣетъ въ народныхъ вѣрованіяхъ значеніе предохраняющей ча­родѣйской повязки, столь же крѣпкой, какъ завязанная веревка, или запертая цѣпь. „Начертанная ножемъ, заж­женною лучиною или углемъ, линія эта защищаетъ че­ловѣка отъ зловреднаго дѣйствія колдовства и покушеній нечистой силы. Чрезъ круговую черту не можетъ переступить ни злой духъ, ни вѣдьма, ни самая смерть; при добываніи кладовъ и цвѣта папоротника, при совершеніи различныхъ чаръ и произнесеніи заклятій очерчиваютъ себя круговою линіей, для охраны отъ демонскаго навожденія.

На Украинѣ дѣти, завидя полетъ дикихъ гусей, причитываютъ: „гуси-гуси! завяжу вамъ дорогу, чтобы вы не попали домой" или: „гуси-гуси! колесомъ, червоннымъ поясомъ" — и думаютъ, что отъ этихъ словъ гуси закружатся на одномъ мѣстѣ. Въ Бѣлоруссіи въ такомъ же случаѣ и съ такою же цѣлью дѣти обыкновенно говорятъ: „колесомъ вамъ дорога". Въ Моложскомъ уѣздѣ (Ярославской губерніи) не обводятъ новобрачныхъ вокругъ стола, чтобы моло­дая не была безплодна, т. е. чтобы не замкнуть ея плодородія круговою чертою. Интересно также повѣрье, въ силу котораго, чтобы воръ не могъ убѣжать, берутъ нитку изъ савана, обмѣриваютъ ею мертвеца, и обходятъ съ нею трижды около амбара и дома, приговаривая: „какъ мертвецъ не встаетъ и не выходитъ изъ могилы, такъ бы не вышелъ и воръ изъ этого круга. Такое же предо­храняющее значеніе имѣетъ проведеніе круговой черты и во время опахиванія.

Для подтвержденія того, что это дѣйствительно такъ, можно указать на нѣкоторые обряды, обстановка которыхъ сильно напоминаетъ опахиваніе. Такъ, въ Бѣлоруссіи хозяинь, при постройкѣ дома, за­прягаетъ свою жену въ соху и проводитъ борозду вокругъ строенія, чтобы не заходили туда болѣзни. Чтобы предо­хранить свой домъ отъ несчастія, каждый хозяинъ, по взгляду крестьянъ Нижегородской губерніи, долженъ по­утру въ великій четвергъ объѣхать свой домъ на помелѣ.

Для заклятія гадовъ, могущихъ принести вредъ во время покоса, знахарь объѣзжаетъ на помелѣ лугъ отъ запада къ востоку, махая по воздуху и хлопая по землѣ кнутомъ; позади знахаря идетъ старикъ и заметаетъ метлою оставляемый имъ слѣдъ. Въ Могилевской губерніи, чтобы предохра­нить коноплю отъ неурожая, хозяйка садится на кочергу и объѣзжаетъ свой участокъ. Во всѣхъ указанныхъ обрядахъ проведеніе круговой черты вокругъ извѣстнаго предмета имѣетъ предохраняющее значеніе. Очевидно— такой же характеръ имѣетъ проведеніе кругообразной черты и вокругъ опахиваемаго села. Если же это такъ, то указан­ная черта относитъ опахиваніе къ числу язычески-суевѣрныхъ обрядовъ.

Какое значеніе при опахиваніи имѣетъ посѣвъ зеренъ объяснить трудно, да и самъ народъ уже окончательно утратилъ представленіе о смыслѣ этого дѣйствія; это не­сомнѣнно доказывается тѣмъ обстоятельствомъ, что посѣвъ зеренъ въ настоящее время во многихъ мѣстахъ замѣненъ посѣвомъ песку. Смыслъ же и значеніе послѣдняго дѣйствія весьма проста и понятенъ: какъ песокъ не можетъ взойти, такъ и „коровья смерть" не будетъ послѣ его посѣва въ состояніи перешагнуть заколдованной черты.

По другой легендѣ, чума не сама переходитъ съ одного мѣста на другое, а заставляетъ носить себя какого-либо человѣка. „Былъ, разсказываетъ легенда, жаркій день; русинъ сидѣлъ подъ деревомъ. Приблизилась къ нему высокая женщина, закутанная въ покрывало. „Слыхалъ ли ты про моровую язву? сказала она; это—я сама. Возьми меня на плечи и обнеси по всей Руси; не минуй ни одного села, ни города; я должна вездѣ заглянуть. Кругомъ тебя будутъ падать мертвые, но ты останешься невредимъ". Затѣмъ она обвилась длинными, исхудалыми руками вокругъ шеи русина, и бѣднякъ пошелъ со своего страшного ношею, не чувствуя ни малѣйшей тяжести. На пути лежало мѣстечко, гдѣ раздавалась музыка, и весело, беззаботно пировалъ народ; но чума повѣяла своею хусткого (платкомъ)— и веселье исчезло: стали рыть могилы, носить гробы, клад­бища и улицы наполнились трупами. Гдѣ ни проходилъ русинъ, всюду богатые города и деревни превращались въ пустыни; блѣдные, дрожащіе отъ страха жители разбѣга­лись изъ домовъ и въ мучительныхъ страданіяхъ умирали въ лѣсахъ, поляхъ и по дорогамъ. Наконецъ, добрался онъ до своего родного села; здѣсь проживали его старушка- мать, любимая жена и малыя дѣти. Отчаяніе и жалость овладѣли душою несчастнаго; онъ рѣшился утопить и себя и чуму, ухватилъ ее за руки, и обойдя село, бросился съ нею съ крутаго берега въ волны Прута; самъ онъ утонулъ, но моровая язва не могла погибнуть: съ легкостью стихій­наго существа она поднялась изъ воды и, напуганная отважною смѣлостью человѣка, убѣжала въ лѣсистыя горы.

Въ приведенныхъ легендахъ повальныя болѣзьни изоб­ражаются живыми существами, дѣйствующими по собствен­ной волѣ; впрочемъ, во второй легендѣ уже проскальзываетъ, та справедливая мысль, что заразу можно перенести съ одного мѣста на другое. Эта мысль еще рѣзче выражена въ сказкѣ „Коровья смерть".
„Мужикъ ѣхалъ съ мельницы позднею порою; навстрѣчу ему пле­тется старуха и говоритъ: „Подвези меня, дѣдушка"!—Да куда тебя?— „Вонъ до этого селенья, родимый, куда и ты, чай, ѣдешь". — А кто же ты, бабушка?— „Лѣчейка, родимый, коровъ лѣчу". — А гдѣ жъ ты лѣчила?— „А вотъ лѣчила у Истоминой, да тамъ всѣ переколѣли. Что дѣлать! Недавно привезли меня, и я захватить не успѣла". — Мужикъ посадилъ бабу на возъ и поѣхалъ; но пріѣхавъ къ ростанямъ (пе­рекрестку), забылъ свою дорогу,— а ужъ затемнѣло. Му­жикъ сотворилъ молитву, снялъ шапку и перекрестился. Глядь,— а бабы какъ не бывало! Она, оборотись въ черную собаку, бѣжала къ селенію, и на завтра въ крайнемъ дворѣ пали три коровы. — Мужикъ привезъ коровью смерть.

Сказка нѣсколько объясняетъ уже намъ то обстоятельство, что участвующія въ опахиваніи женщины избиваютъ всѣ попадающіяся имъ на пути живыя существа, особенно собакъ и кошекъ. Дѣло въ томъ, что олицетворенныя повальныя болѣзни не всегда дѣйствуютъ открыто и прямо, являясь въ своемъ собственномъ видѣ; чаще всего онѣ, какъ существа способныя къ оборотничеству, изъ хитрости прибѣгаютъ къ нему, превращаясь въ какое нибудь животное, что вызываетъ ненависть опахивающихъ къ этимъ животнымъ. Такъ, чума можетъ оборачиваться кошкой, лошадью, птицей и клубкомъ пряжи. Чехи и ма­лороссы разсказываютъ, что чума, принимая видъ кошки, царапается въ окно, и тотъ, кто увидитъ ее и впуститъ въ избу, долженъ умереть въ самое короткое время.

„Коровья смерть" нерѣдко оборачивается черною собакою или коровою и, разгуливая между стадами, заражаетъ скотъ. У словин­цевъ чума рогатаго скота олицетворяется пестрымъ телен­комъ: своимъ мычаніемъ этотъ оборотеиь умерщвляетъ ко­ровъ и овецъ. При такомъ представленіи о „коровьей смерти", какъ существѣ способномъ принимать самые разнообразные виды, само собой разумѣется, опахивающія не могутъ дружелюбно относиться къ животнымъ, въ которыхъ, по ихъ мнѣнію, можетъ скрываться причина, породившая моръ скота, и жестоко избиваютъ ихъ. Этимъ же пред­ставленіемъ о чумѣ скота и другихъ повальныхъ болѣзняхъ объясняется и отношеніе простого народа къ нѣкоторымъ изъ перечисленныхъ выше животныхъ въ тѣхъ случаяхъ, когда дѣло идетъ о предохраненіи скота отъ падежа какимъ либо другимъ способомъ, кромѣ опахнванія. Въ такихъ случаяхъ перечисленныя выше животныя нерѣдко подвергаются не менѣе плачевной участи, чѣмъ и во время опахиванія. Вѣря, что повальныя болѣзни и скотскіе падежи наво­дятся при помощи волшебства, русскіе въ старину нерѣдко обрекали на смерть женщину, заподозрѣнную въ волшеб­ствѣ во вредъ скоту. Женщину эту завязывали въ мѣшокъ, вмѣстѣ съ собакой, черной кошкой и пѣтухомъ и зарывали въ землю или топили въ рѣкѣ съ полнымъ убѣжденіемъ, что послѣ этого моръ долженъ непремѣнно прекратиться. Если подозрѣніе въ наведеніи мора не падало ни на кого, то иной разъ бывали даже случаи самоотверженія: бросали жребій между мужчинами, и на кого онъ падалъ, того зарывали живымъ въ яму съ вышеуказанными животными и съ тѣмъ же убѣжденіемъ.

Въ нѣкоторыхъ деревняхъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ пала первая зачумленная скотина, приго­товляютъ яму и въ этой ямѣ зарываютъ падаль, привязавъ къ ея хвосту живыхъ собаку, кошку и пѣтуха. Иногда, для отвращенія заразы, крестьяне съ вечера загоняютъ весь деревенскій скотъ на одинъ дворъ, запираютъ ворота и караулятъ до утра, а съ разсвѣтомъ начинаютъ разби­рать коровъ; если бы при этомъ оказалась лишняя, неиз­вѣстно кому принадлежащая корова, то ее принимаютъ за „коровью смерть", взваливаютъ на полѣнницу и сжигаютъ живьемъ.

Изъ представленнаго выше очерка, намъ кажется, ясно видно, сколько язычески-суевѣрнаго и, слѣдовательно, несо­гласнаго съ духомъ христіанскаго ученія заключаетъ въ себѣ обрядъ „опахиванія села". Правда, этотъ и подобнаго рода обряды и обычаи чрезвычайно интересны въ археоло­гическомъ отношеніи— для объясненія старинныхъ вѣрова­ній нашего народа,— но никакъ не могутъ они казаться привлекательными съ точки зрѣнія религіозной. Въ этомъ отношеніи они положительно вредны. Если, поэтому, съ одной стороны, желательно, чтобы подобнаго рода обычаи, со всѣми ихъ, самыми мелочными на видъ, подробностями, становились достояніемъ публики и ученыхъ изслѣдователей нашей русской старины, то, съ другой стороны, вовсе не желательно, чтобы они продолжали свое существованіе. И чѣмъ скорѣе они уничтожатся, тѣмъ лучше. Поэтому прямая обязаннность нашего духовенства всѣми силами своего авторитетнаго въ глазахъ прихожанъ слова стараться объ искорененіи ихъ, какъ и всего, что задерживаетъ ростъ нашего народа въ умственномъ и нравственномъ отношеніи.

Н. С— ковъ//Пензенские епархиальные ведомости. 1889, №№15, 16

Э. ПОМЕРАНЦЕВА
Роль слова в обряде опахивания.

..Ни единого огня не было в деревне, а мимо избы Ильи шли, белея в темноте рубахам и , «девять девок, девять баб, десятая удова», все босые, простоволосые, с метлами, дубинам и, вилам и, и стоял оглушительный звон и стук в заслон к и, в сковороды , по­крываемый дикой хоровой песнью: вдова тащила соху , рядом с ней шла девка с большой иконой, а прочие звонили, стучали, и когда вдова низким голосом выводила: "Ты, коровья смерть, не ходи в наше село!" —хор, на погребальный лад, протяжно вторил: Мы опахиваем —и, тоскуя, резкими горловыми голосами подхватывал: "Со ладаном, со крестом ...»

Так в 1910 г. описал древний обряд опахиваиия И. Бунин в повести «Деревня», рассказывая о последних десятилетиях XIX в. Он писал безупречно точно в этнографическом отношении, разобла­чая «дикость и невежественность русского мужика». Бунин привел все основные компоненты обряда опахивания, описал обстановку, костюмы, реквизит драматургического дей­ствия: глухая ночь, белые рубахи, босые ноги простоволосых женщин, их число, оглушительный шум и звон от битья в заслонки и сковороды , соха , икона, наконец заклинание, которое произно­сится на «погребальный лад»

Обряд опахивания окончательно ушел из быта: современным собирателям изредка удается записать лишь смутные воспомина­ния о нем глубоких стариков. Одной из позднейших является запись М. Морозовой, наблюдавшей опахивание в 1924 г. Собирательница отмечает, что «молодежь интересовала чисто внешняя сторона обряда, так как никто из них не видел, как опахивают деревню»

Из известных нам многочисленных описаний обряда самое раннее относится к 1810 г. Морской офицер В . Броневский, вспоми­нает, что «слышал об обряде, очень похожем на древние вакхана­лии, называемом «коровьей смертью». Судя по контексту, это опи­сание относится к Тульской губ . «В са­мую полночь, известив наперед, чтоб никто не выходил на улицу , женщины собираются у околицы, и шествие начинается следующим порядком. Впереди идет девка с образом , за ней ж енщ ина, верхом на помеле, с распущенными волосами, с обнаженной грудью , в одной рубахе, в исступлении пляшет и кривляется. Далее хор девок, женщины в таком же виде, как и вожатая, с ухвата­ми, кочергами, косами и серпами, поют, хлопают в ладоши и ис­пускают дикие крики, также пляшут и кривляются. Сзади толпа женщин с зажженной лучиной или пуками соломы окружают нагую старуху, обыкновенно вдову, запряженную в соху , коею три раза опахивают деревню . Процессия останавливается перед каждым домом, женщины идут к воротам и, производя ужасный звон в серпы и сковороды, неистово все вдруг кричат и голосом ведут: «Ай! Ай! Секи, руби смерть коровью , ай, ай, вот она! Вот она! Секи, руби , ай, ай!»

Броневский отмечает, что обряд этот и з­вестен почти по всей России и что он «носит на себе печать глубо­чайшей древности»

Среди материалов об опахивании, преобладают описания, относящиеся к середине XIX в. Они однотипны и свидетельствуют, что основные черты обряда не варьировали:
женщины, преимущественно де­вушки и вдовы, ночью, в белых рубахах или нагие, простоволосые, с диким шумом опахивали сохой селение.

Интересны два описа­ния, сделанны е в 1848 г. Г.Смирновым в Нижегородской губ. «Прошлой зимой, — пишет он, — во время скотского падежа в соседнем селе Троицком собраны были молодые, якобы непороч­ные девки, которые по настоянию стариков своих ночною порою, растрепав свои волосы и сбросившие с себя верхние платья, в одних белых рубахах, как бы жрицы некоей богини, запряглись в лег­кую соху и, не щадя ни здравия, ни огорожей полевых и садовых, прошли вокруг села снеговыми сугробами и провели борозду, не менее версты составляющую».

«Нынешним летом в июле месяце, когда здесь начала свиреп­ствовать холера, тогда в одном ж е селе Троицком и разны х соседственных деревнях тою ж е методою проводили окружные борозды уже косулею , коя и самым лошадям довольно тягостна, и этим девичьим многолюдным цугом немало приминали созревавшей жат­вы ... Это есть истинное подражание котова от мышей погребе­ния»

Языческий характер этого «вакхантского хода» подчерки­вали многие негодующие информаторы. Обычно обряд проводился по инициативе суеверных старух, изредка по решению общества и еще реж е — с ведома волостного начальства. Многочисленные описания крайне единообразны, описываемый обряд отличается только в деталях: в одних селах он выполнялся только девушками, в других — девушкамии вдовами, в третьих — с участием беременной женщины. В Пензенской губ. для совершения этого обряда выбира­ли «наиболее распутных женщин», в Ростовском же уезде опахивали «только невинные девушки. »

Корреспондент со­общает, что для  этого собрался  «установленный коллектив  из  девяти  девушек,  девяти  баб, трех вдов и трех  замужних жен». Он упоминает шум и неистовый  крик: "У -у-у-у!  Ура,  ура , ура! Неуродимая  земля! Девять  девок,  девять  баб, три  старые звдовы, три  замужние  жены, запахали мы смерть, запахали,  запахали, мои  други,    запахали, запахали  мы смерть  лошадиную, коровью, овечью, свининую,  куриную" ...

На  этом  корреспондент  обрывает  текст,  заметив,  что  дальше идет  перечисление  разного  скота  и  птицы. Вторую  соху  тащили  и  при  этом  кричали: "Девять  девок, девять баб, три старые вдовы, три  замужние жены, последнюю  смерть  запахали, последнюю, други, запахали. "

Приводя  такие  детали, как:  на перекрестках  жгут  в  молчании костры,  прыгают  через 
них,  а  затем  на  дверях  и  воротах  рисуют кресты, корреспондент сообщает  текст,  исполнявшийся  «при  бе­шеном  крике»:
"Захрестим  мы  смерть, захрещаем! Уж как, други мои, захрещаем! Девять  девок ..."

Когда  крест  нарисован,  громко  кричат: "Захрестили мы смерть, захрестили, уж  вы,  други  мои,  захрестили! Девять  девок..". 

«Так  шла  эта  дикая в  своем  неистовстве,—  пишет  корреспон­дент ,—  растрепанная,  в  длинных  белых  рубахах ,  как  бы  в  погре­бальные  саваны  окутанная  толпа,  с  поруганною  иконой  св. В л а­сия  от  одного  дома  к  другому».  Он  сообщает  также,  что  это  его «собственное  наблюдение,  местами  пополненное  рассказом  крес­тьянки  села 
Жидкого  Прасковьи  Татаровой,  участвовавшей  неод­нократно  в  обрядах  опахивания».

Для  текстов, сопровождавших  опахивание,  характерен  прежде всего  императивный  тон  («выйди  вон,  выйди  вон»).  Они  зловещи  и полны  угрозы  («заколю ,  зарублю ,  засеку»),  и  то,  и  другое  предпо­лагает  наличие  в  сознании  женщин,  совершающих  обряд,  персо­нифицированного  образа  смерти  или  болезни,  которые  можно  ис­пугать,  уничтожить,  подчинить  своей  воле.  Магическое  значение имеет  и  ритм  заклинаний,  их  мужские  рифмы,  их  завораживающие  повторы.  се  это  —  приемы,  хорошо  известные  не  только  по шаманским  заклинаниям ,  но  и  по  русским  заговорам ,  приемы, подслушанные у раскольников  и  гениально  использованные М. Мусоргским  в  опере  «Хованщина». 

Привлекает  внимание подробное  описание  опахивання,  присланное  в  Тенишевское  этнографическое  бюро  в  1899  г. из  Городищенского у. Пензенской  губ. Т. Невзоровым.  Со­гласно  этому  описанию,  обряд  опахивания  начинается  с того,  что старуха ,  чаще  всего  вдова,  в  полночь  выходит  в  одной  рубахе  наоколицу  и  с  диким  воплем  бьет  в  сковороды .  Сбросив  рубашку,«повещалка»  клянет  смерть. Невзоров  подробно  описывает  ше­ствие,  его  порядок  и  отдельные  детали (старуха верхом  на  помеле, одна  из  женщин  сеет  из  кузова  зерно, толпа  пляшет  и  кривляет­ся ,  хлопают  кнутами,  с  исступленными  криками  сжигают  петуха ).  В  этом  описании  приводятся  тексты  «стихов»,  испол­няемых  при  опахивании:

"Чур, наших коровушек, Буренушек, рыжых, лысых, белосисих, беловымьих, криворогих,  однорогих".

Информатор  приводит близкий  вариант  этого  за­клинания,  бытующий в соседнем  селе: "Где  это  видано, где  это  слышано..."  Однако  один  «стих»,  сообщенный  Невзоровым ,  дает  основания говорить  о  зависимости  его  «записи»  от  книги  И . П . Сахарова «Сказания  русского  народа»,  так  как  оба  текста совпадают  слово  в  слово,  лишь  четыре  строки  Невзоров  заменил пересказом  их  содерж ания.  Текст  этот  перекликается  с  духовными  стихам и  и  заговором  против  лихорадок:

"От океана-моря глубокого, от лукоморья, от зеленого,  выходили  двенадесять  дев, шли    путем-дорогою немалою, ко  крутым  горам высоким, ко  трем  старцам старым. Молились,    печаловались, просили  в  упрос двенадесять  дев: «Ой,  вы,  старцы  старые, ставьте  столы  белодубовые, стелите  скатерти  браные, точите ножи булатные,  зажигайте  котлы  кипучие, колите,  рубите  намертво, всякий  живот  поднебесный»...