С представлениями о мохнатости домового связаны и понятия о достатке дома, его хозяев. Если домовой мохнат, хозяин богат; давящий во сне мохнатый домовой «наваливается к богатству», «голый» — к бедности.
Многообразие обличий домового связывается иногда с тем, что домовым духом может как будто бы стать существо, случайно или намеренно погубленное в пределах дома во время его строительства. В этих, правда, не очень распространенных поверьях XIX–XX вв. можно видеть и отголоски представлений о необходимости «строительной жертвы», и некоторых др. (ср. сохраняющуюся до начала XX в. веру в то, что первому вошедшему в дом суждено умереть). Бытовали представления, согласно которым любое существо, измеренное мастером-строителем (мерка зарывается под одним из углов будущего дома), умирает, обращаясь в домового, но сохраняя прежние отличительные черты, привычки — например, мяукая и царапаясь, если была измерена кошка, и т. п. <М. З., 1857> (жители Архангельской губернии верили: «чтобы закласть дом на чью-либо голову», плотнику нужно только поставить кверху комлем то дерево, которое считали в основании дома главным).
Домовой-человек (старик или человек среднего роста и возраста, плотного сложения, реже — очень высокий или, напротив, крошечный) в доме обитает чаще всего в подпечье, в подполье (в голбце — см. ГОЛБЕЧНИК). Другие традиционные места его обитания — углы, чердак, порог. «Часто его видят, в серой рубахе, седенького, спускающегося на пол с полатей или „бруса“» (Забайк.).
Домовой «пользуется положением, равным хозяину дома» (Олон.), откуда и такие его имена, как «большак избной», «хозяйнушко мохнатый» (Олон.); «большачок» (Волог.); «домоведушко» (Симб.); «сам» (Яросл.). Жена домового — домаха, доманушка, домовичка. Иногда семья домового появляется и в избе: «Мужик раз лежит себе ночью. Видит вдруг — вошла баба с зыбкою. Повесила зыбку, а сама у печки греться стала: „Аа-а-а! — говорит. — Холодно!“ А сама зыбку качает. Испугался мужик, взял да и зажег спичку. Она сейчас в дверь и зыбку с собой взяла. Потушил мужик огонь — лежит. Взошел сам-то дворовой — говорит: „Жалко тебе избы стало, что ли? Не пустил бабу обогреться!“ Он муж ее был, знать» (Олон.).
По некоторым поверьям, домовой любит посещать тоскующих жен, вдов. Он женится и на проклятых, «отсуленных» ему недобрым словом девушках, которые, как и другие проклятые матерью дети, исчезают, но могут продолжать невидимо жить в подполье, у домового (см. ПОДПОЛЬНИК, ПОДПОЛЬНИЦА).
Домовой, пребывающий в основном у печи (за печью, в подпечье, в голбце), часто появляется и на печи, и даже в самой печи (Волог.); чтобы увидеть домового, нужно влезть в печку (Олон.). «Если хозяин уходит из дому, то для того, чтобы вместе с ним не ушел домовой, печь загораживают ухватом или заслоняют заслонкой» (Влад.) <Зеленин, 1991>. «Зимою в избе на ночь для тепла открывают у печки заслон и на место его, посреди устья, ставят вертикально лучинку, примечая от старых людей, что печку недолжно оставлять открытою без пристановки к ней лучины, чтобы домовой не пошутил» (Арх.). Печь — не связывая это с поверьями о домовом — старались закрыть и при первом выгоне скота в поле (Сиб.), и при начале сева, при отъезде хозяина из дома «в далекие места» и т. п. (Моск., Волог.).
Русская печь — излюбленное место пребывания домового: он даже «сбрасывает старух с печи, если они постоянно занимают печку. Так рассказывала одна бобылка. Она была больная и не слезала с печи. Домовой ее толкал, только она все время упирается: „Не пущу родимый, самой некуда“. Ну, взял ее да и сбросил — сам на печку полез» (Моск.).
На печи домовой располагается в определенном направлении — вытягиваясь вдоль нее (Курск.). Отметим, что в некоторых районах России крестьянам полагалось спать поперек печки, чтобы не досаждать ее традиционному обитателю — домовому: «Грелся раз мужик на печке, а лежал-то вдоль печки. Вдруг кто-то приходит в избу, да и идет прямо на печку. [Домовой] стал на лежанку-то да и видит, что мужик лежит вдоль печи; а уж ему-то пройти и нельзя…»(Новг.).
Домовой представлялся и живущим на печи: «Домовой прежде жил в избе, лежал рядом с хозяином. Для этого пристраивалась (и теперь существует) казенка вдоль печи — место нечистое, куда нельзя класть ни хлеба, ни креста» (Тамб.).
По поверьям ряда районов России, на печи (под печью) могли появляться и покойники. Покойник, как и домовой, появляется на печи в определенном положении, со-положении с печью, вдоль нее — он как бы «выступает» из самой печи, затем «растворяясь» в ней: «Я лежу на печи, головой вот туда. Слышу — дышит кто-то около меня… Я одной рукой пощупала: там кошка. А другой вот так стала щупать: ой, кто-то холодный-холодный мне попался! Я взяла от головы до самых ног ощупала: женщина. <…> Там женщина умирала, на этой печи. А может быть, мне она и привиделась?» (Новг.).
В подобных сюжетах, поверьях представления о печи как о своеобразном живом существе сливаются с представлениями о «выступающих» из нее (или появляющихся из-под нее) умерших родственниках, предках-покровителях, которые могли ассоциироваться и с домовым, его семьей. Местопребывание всех этих существ в доме искони связывалось с подпечьем, запечьем, печью, очагом. В. Я. Пропп полагал, что, когда оседлость становится постоянной, создается культ предков. «Культ предка встречается, перекрещивается с культом огня, и в сознании людей очаг становится местом пребывания умершего предка» <Пропп, 1976>.
Возможно, такие представления объясняют обычай «прощания молодца с родом-племенем» — при проводах на службу нужно было открыть заслонку у печи и сказать: «Прости Христа-ради» — и повторить то же самое, открыв «западню» в голбец (чтобы не тосковать о доме) (Перм.).
В ряде губерний России голбец (голубец), с которым устойчиво связан домовой, — это и пристройка, чуланчик у печи, и нижний этаж избы, наполовину помещающийся в земле; но это и надгробный памятник, в частности, деревянный обруб из бревен, сделанный по длине могилы, иногда покрытый плоской или двускатной кровлей (см. ГОЛБЕЧНИК). Отмечены и случаи захоронения в подполье дома (правда, единичные). Так, по сообщению из Заволжья, «бывали тоже семьи, которые делали из подполья изб своих, называемого голубцем и служащего вместо домашнего подвала, домашнее кладбище целого семейства» <Толстой, 1857>.
Связь домового с культом огня, очага в русских поверьях обнаруживается в основном лишь в устойчивом его пребывании под печью, за печью, на печи или на чердаке, возле трубы. Домовой — покойник, предок выступает в верованиях крестьян очень рельефно. Об этом свидетельствует не только его традиционное обличье (например, белизна его шерсти, одежды — белый цвет отличает обитателей иного мира), но его положение «хозяина» (часто — «деда»), старшего над всеми жившими и живущими в доме (ср. также совет: «если домовой не любит» — пойти на кладбище и положить что-нибудь на могилки, лучше — на могилки родственников (Том.) <Бардина, 1992>).
Однако домовой, пожалуй, не столько «хозяин» дома (его хозяйские функции проявляются главным образом по отношению к скоту и, заметим, весьма двойственно), сколько вещун, «хозяин» человеческой судьбы.
Прежде всего обращает внимание то, что домовой, в многочисленных рассказах, становится причиной или предвестником неудобств, бед. Он шалит, вредит в избе (топает, кричит, кидает кирпичи, разбрасывает посуду и т. п.) или беспричинно выживает хозяев из дому (в таком случае лучше уйти — Том.); домовой «любит посвоевольничать» (Орл.). «Если по ночам что-нибудь постукивает на чердаке, то думают, что в доме завозилась нежить. Это же означает, что домовой выгоняет жильца из дому, что уж нет больше жиры. Когда появится в доме много крыс и мышей — квартирант не уживается долго в нем. Это тоже означает, что напущенная домовым тварь выживает жильцов» (Арх., Мурм.) <Ефименко, 1877>.
По достаточно распространенным поверьям, домовой может красть детей и разносить болезни, т. е. опять-таки быть источником, воплощением несчастья. Калужские крестьяне полагали даже, что домовые воруют у них платье и домашнюю утварь, и, ложась спать, «ограждали крестным знамением свое достояние» <Ляметри, 1862>.
Домовой невидимо расхаживает по избе и нечаянно попавший на его «дорогу» человек может тяжело заболеть, умереть (Яросл.); «худой след на дому бывает» (где «домовой прошел») — этот след «не видно спроста», «ступил на него да изругался — добру не бывать» (Олон.). «…Неизбежно случится кашель у того, кто пройдет босиком по полу, по следам домового, имеющего привычку всю ночь бегать по хате и играть со своими детьми»; домовой может «надышать больному прямо в рот», и «отсюда является сильный кашель при чахотке и оттого же иногда заболевает горло» (Орл.). «Если заболевание произошло ночью, то это, несомненно, указывает, что в данном случае подшутил дворовый хозяин, домовой» <Попов, 1903> (точно так же домовой-дворовой вызывает заболевание скотины, «сталкивая ее со своих путей» (Яросл.).
Повсеместно в России следствием «душения домового» считали ночные кошмары (см. Гнеток, НавноЙ) (чтобы избежать их, рекомендовалось не спать на спине, у порога, поперек пола, не перекрестившись на ночь).
Обычно невидимый, а только слышимый или осязаемый, домовой стонет и плачет перед бедой, «наваливается» на человека к переменам (причем уже неотвратимым), а появляется, становится видим — к несчастью.
Появляется домовой-судьба не только в облике старшего в доме (часто тождественном облику реального хозяина дома), но и в обличье недавно умерших обитателей избы или тех домочадцев, которым предстоит опасно заболеть, умереть.
Домовой в отсутствие хозяина носит его одежду, кажется редко и к несчастью (Вятск.); домовой имеет вид хозяина дома, является к несчастью (Яросл.); домового часто видят перед смертью (он очень похож на хозяина дома) (Влад.). «Раз баба приходит на двор и видит человека: сидит в углу на корточках, в красной рубахе, борода черная, — совершенно такой, как хозяин дома» (особенно часто является домовой перед смертью кого-либо из членов семьи (Волог.). Перед смертью хозяина домовой садится на его место и работает его работу <Даль, 1880(1)>; увидеть домового в образе еще живого человека — к смерти этого человека, «самое явление это, говорят, с того света» (Яросл.). Домовой — предок рода, обреченный в батраки живущим в доме и каждый раз принимающий облик последнего умершего в семье (Тамб.).
Очевидно, что домовой-вещун не только самый первый покойник в доме, в роде (родоначальник, предок), не только двойник хозяина дома, но и двойник любого из живущих в нем. Двойник-судьба, он становится зримым перед бедой.
Подобное сочетание старшего и последнего покойников (в одном или двоящихся образах) характерно для верований многих народов. «Раздвоение» патронов дома отмечено, например, Л. Я. Штернбергом у гольдов, где старший покойник воплощает «душу счастья дома», прочие же покровители дома сменяются по очередной смерти живущих в нем людей <Штернберг, 1936>.
Также распространены и представления о двойниках-охранителях, спутниках человека, становящихся видимыми перед несчастьями; «появление этих спутников на земле, одновременно с рождением человека, есть некоторым образом тоже рождение» <Потебня, 1914>.
Понятия о домовом как о рождающемся (или появляющемся) вместе с человеком духе-спутнике (правда, достаточно смутно) прослеживаются в некоторых поверьях XIX―XX вв.: крестьяне Никольского уезда Вологодской губернии дают матери новорожденного ломоть ржаного посоленного хлеба — «с этим ломтем предварительно спускаются в подполье, обходят все углы и, призывая домового, говорят: „Суседушко, батюшко, иди-ко-ся за мной“» <Попов, 1903>; «При рождении Бог посылает человеку ангела для защиты, черта для искушения и домового для ведения хозяйства» (Ворон.) <Ав-ский, 1861>.
Домовой-двойник, возможно, и дух-охранитель, и жизненная сила, и душа, «хозяин» человека: в поверьях русских крестьян душа «телесна», почти в точности повторяет людское обличье (см. ПОКОЙНИКИ). Это соответствует общим для разных народов представлениям о душе не только как о достаточно самостоятельной субстанции, но и как об обладающем независимым бытием «хозяине», двойнике человека. Человек живет потому, что в нем живет особый дух, его двойник. У примитивных народов душа (двойник) так и называется — «хозяин» <Штернберг, 1936>. Этот «хозяин» может не только обитать внутри человека, но и передвигаться отдельно, вне его, и даже обладать независимым бытием, ср.: «Кто спит с застегнутым воротом рубашки, успит свою душу» <Даль, 1984>. При глубоком обмороке «больного, вместо подачи помощи, наряжают в чистую одежду и кладут на лавку, как покойника. „Не знай, — говорят крестьяне, — вернется его душенька с того света в свое тело или нет; она ведь по раю да по аду ходит, так тело и одежда должны быть чистыми, чтобы душа не побрезговала войти назад, когда из своего странствия вернется“» (Пенз.) <Попов, 1903>.
То, что домовой-двойник — своеобразная «внешняя» душа человека в повторяющем его обличье, подтверждается и сходством домового с тенью, с отражением в зеркале. В ряде районов России домовой пастень, стень — это и призрак, тень, и двойник человека, видимый в зеркале при гадании «Тень-отражение» — один из традиционных обликов души в верованиях многих народов.
В великорусских поверьях «отражение-двойник» нередко наделяется самостоятельным бытием: оно может временно покинуть живого человека и явиться к гадающим; может «жить» после смерти, ср.: «Если покойник отразился в зеркале, то он долго в доме жить будет» <Федянович, 1984>. Подчеркнем, что понятия народа о душе не тождественны каноническим христианским. Они сохраняют (естественно, в трансформировавшейся на протяжении столетий форме) дохристианские представления о душе как о сложном сочетании «прижизненных и посмертных состояний человека» (душа, неразрывно связанная с телом, и душа «свободная», которая способна перейти к новорожденному; душа-двойник и душа-птица; душа-дуновение, дыхание; тень и т. п.). Персонификацией некоторых из этих состояний (или «душ» — привычный нам термин «душа» в данном случае очень условен) может быть домовой.
Итак, домовой — предок, покойник, двойник — не столько рачительный «хозяин» дома, сколько «душа-хозяин» человека, «хозяин» судеб живущих в доме людей, судеб дома.
Появление домового (не обязательно в облике двойника) почти всегда равнозначно появлению персонифицированной судьбы и даже смерти: девушка, увидевшая домового, умирает (Арх.); у женщины в жизни было три напасти и каждый раз перед ними «наваливался» домовой (Тульск.); увидеть домового — к несчастью (Яросл.); домовой прикладывает руку к губам старика отца — старик умирает (Орл.); влезает в окно и ложится на печь — в доме умирает ребенок (Курск.); выметает сор из дома — дом сгорает (Тверск.); показывается перед смертью (Волог., Орл.); к большому пожару (Вятск.); дворовые «приносят» девушке смерть: «Одна из двух подруг-девушек села в большой угол, между тем как другая влезла на печку и стала смотреть сквозь хомут (если кто пожелает увидеть дворового, — стоит ему лишь надеть хомут на себя, причем этим способом можно узнать о будущем). Вдруг она увидела двух страшных „черных“ мужиков, которые несли гроб: они поставили гроб в большой угол. Это и были дворовые. Девушка так испугалась, что упала с печки. А та девушка, что в большом углу сидела, в тот год умерла» (Олон.).
Конечно, старший домовой, «хозяин», дед, предок, по поверьям крестьян, следит и за соблюдением определенных правил поведения (хотя, пожалуй, не столько за ведением хозяйства, сколько за уважительным или неуважительным к себе отношением).
Согласно некоторым представлениям, забота домового об избе и ее обитателях простирается иногда так далеко, что «домовушка отправляется и в чужие страны (если хозяин в отъезде. — М. В.), есть-когда хочет упредить хозяина о каком неблагополучии» (Урал) (полагали, что домовые могут даже подраться, если сходятся две семьи, и порою это «всерьез мешало сойтись» (Тамб., Том.); в таких случаях домовых «разводили» (Моск., Влад.).
Однако домовой прежде всего «судьба семьи», «судьба дома», переменчивая и не вполне предсказуемая; он может быть и добрым, и равнодушным, и злым (Волог.); он «прихотлив» (Калуж.); добр, но крайне обидчив (Влад.); он очень капризен, «не знать как и угодить ему» (Волог.); «Живя меж людей, домовушки привыкли к людям и обрусели, то-ись, от настоящих-то чертей отстали; по крайности вреда людям не делают, окромя лишь того, что в иную пору балуют от скуки ли, от другого ли чего — Бог знает…» (Урал).
Кое-где утверждали даже, что домовые бывают разного характера и этим определяется их поведение во дворе и в доме. В повествовании, записанном на Вологодчине, домовой «шалит» в доме крестьянина Филарета Ивановича Кочкова «в продолжении года ежедневно». Правда, вначале его «шалости» имеют повод: «У соседки девушки потерялись полусапожки, янтарные бусы и ремень. Девушка говорила: „У кого моя потеря окажется, у того зашалит домовой“. Потерянные вещи оказались у означенного крестьянина Кочкова и, прежде чем Кочков нашел вещи у себя на дворе, домовой с вышки начал бросать на мост [в сени] дресвяное каменье, сухую глину, банные веники, головешки в черепки от посуды. <…> Шалости продолжались все лето по ночам: как только дети и хозяева уснут, домовой и зашалит, и так настойчиво, что разбудит всех в доме и не даст спать далеко за полночь».
В конце концов «развеселившийся» домовой устраивает целый спектакль: «…раз летом, когда в деревне случился праздник и все пировали… хозяин пригласил соседей посмотреть на его шалости. Соседи пришли со всеми гостями. Во время представления, со стороны зрителей сыпались различные шутки по адресу домового: при пляске его говорили: „Хоть бы ты завел опорки, а то ноги смозолишь!“ Брали узду и ловили его, причем был общий хохот. Когда домовой кидал каменье, зрители кричали: „Чем каменья кидать, лучше бы бросил нам мешок серебра, — мы бы вина купили и тебя напоили“; или так: „Давай, ребята, откидывать ему назад каменье, может быть и попадем в его!“ Наконец, загалдели: „Что ты больно разгулялся здесь? Возьмем ружье да расстрелим тебя!“»
На все шутки зрителей домовой отвечал самою веселою пляскою и свистом, и наконец его оставили (избавиться от проказ домового помог он сам, посоветовав воткнуть христовские свечи во все дверные косяки и проходы).
Домовой может «озорничать бессмысленно и зло», «внушать безотчетный страх» (Олон.); может быть «причудлив» <Даль, 1880(1)>; иногда он просто «не любит хозяев» (Том.) <Бардина, 1992>.
Соответственно, двойственно, немотивированно проявляется отношение «переменчивого, как судьба», домового к человеку: «Еще не так тебя испугаю!» — заявляет внезапно появившийся перед женщиной домовой, после чего она вскоре падает, расшибается и умирает (Новг.). Домовой «наваливается к худому»: «И бабе сразу худо все пошло: мужика застрелили, дочка спилась, померла… К худому! Это домовой так делает!» (Новг.).
Естественно, что в свете всех этих представлений видеть домового было нежелательно: увидевший домового умрет или онемеет (Тамб.); кому покажется домовой, тот и году не выживет, если кто увидит его — к убытку, помрет (Орл.); домовой днем не виден и наказывает тех, кто пытается его увидеть <Ушаков, 1896>; домового можно увидеть на Пасху, но кто его увидит, тот долго не проживет; тот, кто увидит домового, будет болеть шесть недель (Тульск.). В Иркутской губернии полагали даже, что если откликнуться, когда домовой зовет по имени, — заболеешь.
Те, кто все-таки решались поглядеть на домового, могли увидеть его через хомут или через борону (через три бороны), а также посмотрев в печку или опустившись на третью ступень лестницы, ведущей на двор, и глянув промеж ног (Олон.); увидеть домового можно в двенадцать часов ночи: если он голый, то нужно бросить ему укрыться; если одетый — молча отойти (Моск.).
Увидеть домового можно было и в Чистый четверг (в ночь на Чистый четверг — Сиб.), и на Пасху, если, например, прийти от Христовой заутрени с зажженной свечою — «и тогда за иконами в переднем углу можно, будто бы, увидеть седенького в красной шапочке старика, который и есть домовой» (Забайк.). В Забайкалье полагали, что высмотреть домового можно с помощью частички просфоры, данной в причастие в Великий четверг: нужно прийти с нею в пустой дом, «спуститься там в подполье, где и покажется домовой в шапке-невидимке. Также можно увидеть его во время крестного хода вокруг церкви, так как тогда он снимает шапку-невидимку». В Новгородской губернии о получении «шапки домового» рассказывали несколько иначе: если пойти в церковь в Страстную субботу и купить там свечку за пять копеек, «то у этой свечки нужно зажечь низ; в левую руку нужно взять яйцо, а в правую зажженную свечу и идти в хлев, а там увидишь на правой стороне старичка; ты с этим старичком похристосуйся и дай ему яичко, а он даст тебе шапочку; когда наденешь эту шапочку, то тебя никто не увидит». «Есть поверье у мещан г. Саратова, что можно видеть домового; для этого нужно между заутреней и обедней влезть на подловку [чердак]: он сидит около трубы — старый, седой, стриженый, со свиной щетиной на голове» <Минх, 1890>. По мнению жителей Владимирщины, обнаруживающийся во дворе, на чердаке или в темном углу домовой на Пасху связан или скован.
Способы увидеть домового, дворового были иногда достаточно сложными. Крестьяне Архангельской губернии полагали, что для этого необходимо простоять всю праздничную пасхальную службу, держа красное яйцо и свечку. Затем ночью, до петухов, нужно с зажженной свечой и яйцом стать перед отворенной дверью хлева (в Калужской губернии становились в полночь лицом к месяцу) и сказать: «Дядя дворовый, приходи ко мне, не зелен, как дубравный лист, не синь, как речной вал, приходи таким, какой я; — я тебе христовское яичко дам!» После этого из хлева выйдет дворовый в обличье двойника говорящего. Однако нельзя никому рассказывать об этой встрече, иначе рассерженный дворовый сожжет дом, передавит скот, а хозяина доведет до самоубийства. Еще более сложный способ описывается крестьянами Вятской губернии: чтобы «сойтись с домовым», нужно взять траву плакун, растущую на болоте, и повесить ее себе на шелковый пояс. Затем взять озимь с трех полей, завязать узелок и привязать к змеиной головке на гайтане (вместо нательного креста). В одно ухо положить козью шерсть, в другое — последний кусок пряжины, взятый тайно; надеть сорочку наоборот (наизнанку); идти ночью в хлев, завязав глаза тремя слоями материи. Придя в хлев, сказать: «Суседушко-домоседушко! Раб к тебе идет, низко голову несет, не томи его напрасно, а заведи с ним приятство, покажись ему в своем облике, заведи с ним дружбу да служи ему легку службу!» Если после этого раздастся пение петуха, иди домой. Если же раздастся шорох и появится старик в красной рубахе с «огневыми глазами», со свечой в руках, необходимо схватиться за гайтан, змеиную головку, плакун-траву, а также за пояс и держаться за них. В противном случае домовой отстегает того, кто осмелился его вызвать. Появившись, домовой поставит условием договора с ним: во-первых, давать ему каждую ночь по свече, во-вторых, держать в хлеве козу. Кроме того, он будет стараться стащить с вызвавшего его человека гайтан и пояс. Если выдержать все это, домовой обязуется «рассказывать обо всем на свете» и помогать.
Итак, домовой — существо многоликое. Он и «хозяин» скота, двора, дома, и «старший», предок, и персонифицированная судьба, и «душа-двойник» человека. «Понятие семьи тесно сходится у нас с понятием двора или дома, и понятие отца с понятием хозяина: нет двора без хозяина, как нет хозяина без семьи; вот почему и мифический домохозяин, домовой, поставлен народными поверьями как-то между семьей и домом…» <Шеппинг, 1862>. В то же время связь его с семьей и домом, по точному наблюдению Д. Шеппинга, в поверьях XIX–XX вв. бывает «таинственной и неопределенной»: он может не только покинуть двор вслед за проданной скотиной, но исчезнуть без видимых причин — и тогда домового «выкликают с поля» (Моск.) или выкликают другого, «блудящего» домового (Новг.).
Домовой-судьба в поверьях крестьян непредсказуем, отношения же с домовым — «хозяином» дома определялись своеобразным договором между ним и обитателями избы, в котором можно выделить обычай чествования и угощения домового, с одной стороны, и наказания вредящего домового — с другой.
Вера в домового издавна была общераспространенной на Руси: «…верят, что во всяком доме живет черт под именем домового, он ходит по ночам в образе человека, и когда полюбит которую скотину, то оную всячески откармливает, а буде не полюбит, то скотина совсем похудеет и переведется, что называется не ко двору», — писал в XVIII в. М. Д. Чулков.
Д. К. Зеленин полагал, что древнейшее имя домового — мара. Оно «родственно древневерхненемецкому mara, английскому night-mare — „кошмар“, французскому cauchemar. <…> Отсюда русское кикимора, маруха, как нередко называли злых домовых» <Зеленин, 1991>.
Само слово «домовой» появилось на Руси, по-видимому, не ранее XVII–XVIII вв. Тем не менее представления о духе двора и дома, бесе-хороможителе, сходном по некоторым проявлениям с домовым, прослеживаются в средневековых житиях (XIV–XV вв.).
Крестьяне ряда районов России «вносили» домового духа в избу уже при начале строительства вместе с устанавливаемым в срубе (на месте переднего угла) деревцем — в Сибири это может быть кедринка (см. Суседка). На Вологодчине, «после того, как на фундамент дома будет положено бревен пять-шесть, хозяин приглашает домового на житье… При этом требуется народным обычаем, чтобы хозяин приглашал домового не иначе как с клочком сена в руках и со следующими словами: „Батюшка домовой, приди сюда в новый дом пожить, посмотреть и за скотинкой погледить“» (появление в этот момент случайно забежавшей собаки — дурное предзнаменование: «Домовой видно не хоцет сюды придти, а вместо себя послал собаку») <АМЭ>.
При переходе в уже построенный новый дом обязательно звали с собой и домового-дворового. По обычаям разных районов России, его приглашали и во дворе, и в доме. Веря, что «без хозяина двор не стоит», крестьяне Владимирской губернии шли на прежний двор и, став лицом к верее, говорили: «Хозяин, батюшка, пожалуй к нам на новое поместье». «Брали хлеб и соль в солоночке и в двенадцать часов ночи направлялись к новой стройке. Посолонь обходили вокруг дом, потом становились против вереи и три раза призывали: „Домовой, домовой, пойдем со мной“, после чего открывали ворота и с хлебом и солью входили в самый двор. Во дворе опять призывали: „Домовой, домовой, пойдем домой“. Затем направлялись к порогу новой избы, на пороге отрубали голову курице и входили в избу, а за обедом курицу сьедали» (Моск.).
По сообщению из Тобольской губернии, домового приглашали вначале в новый дом, затем — в новый двор: после первой топки печи в новом доме «хозяйка берет петуха и идет с ним в старый дом, уже совершенно заброшенный и с опустевшей загнеткой; там, держа петуха в руках, она обходит кругом посолонь всю избу и затем становится посередине избы, лицом вглубь избы, делает низкий поясной или даже земной поклон и произносит: „Дедушко-буканушко, милости просим к нам на новоселье, переходи к нам в новый дом и будь добр и ласков к нашей семье, как ты был добр и ласков к нам в старом доме“. <…> После того хозяйка дома с петухом в руках выходит из старого дома и идет в новый; войдя в новую избу, хозяйка обходит ее кругом посолонь и затем делает поясной или земной поклон вглубь избы и произносит: „Милости просим, дедушко-буканушко, к нам на новоселье, живи в нашем новом доме и будь добр и ласков к нашей семье, как ты был добр и ласков к нам в старом доме“. И затем хозяйка выпускает петуха из рук на середину пола».
Перевод «дворного духа и суседки» (здесь они разделены. — М. В.) «совершается уже хозяином дома и обязательно в ночную пору, причем желательно, чтобы при выполнении этого обряда на небе светила Луна» <Городцов, 1916>.
В Дмитровском крае призыв домового в новый двор мог быть очень шумым: «Брали хлеб-соль со стола и две осиновые палки, стучали на старом дворе и кричали: „Домовой, домовой, пойдем со мной на новый двор!“ Хлеб с солью клали на верею нового двора».
Подношения для переселяемого домового в разных губерниях России оставляли и на столе, и в подполье нового дома, и в печке, и на чердаке и т. п. На Новгородчине, приготовив в подполье нового дома хлеб и водку для домового, хозяин ночью, без шапки, в одной сорочке приглашал его на новое место жительства: «Кланяюсь тебе, хозяин батюшко, и прошу тебя пожаловать к нам в новые хоромы, там для тебя и местечко тепленькое и угощеньице маленькое сделаны». Повторив это трижды с поклонами, хозяин уходит. Если не пригласить домового, то он, оставаясь на старом месте, будет плакать каждую ночь. На Ярославщине угощение домовому (хлеб-соль и водку) припасали в подызбице или на чердаке новой избы. Жители Вологодчины первый ломоть хлеба зарывали в землю на вышке, приговаривая: «Кормильчик, кормильчик, приходи в новый дом хлеба здесь кушать и молодых хозяев слушать».
Забайкальцы при переселении в новопостроенную избу «наливают рюмку водки и говорят: „Дедушка, соседушка, пойди с нами жить“». При этом рюмку прежде всего уносят в новый дом и ставят ее в печурку, куда также кладут и испеченную для домового лепешку. В Курской губернии водку и хлеб помещали в трубу и, взяв ковригу испеченного в новой избе хлеба, в полночь, обратившись к востоку, звали: «Хозяин, пожалуйте ко мне на новоселье!» Ковригу оставляли на припечке или на столе. Если она оказывалась надкушенной, это означало, что домовой пришел. Жители Енисейской губернии предназначали домовому три маленькие булочки — их нужно печь, не касаясь теста руками, и, после молитвы в новом доме, спрятать в подполье или под печку.
«В новую избу закочевывали обязательно на полный месяц, когда он прибывает, т. о. рассчитывали на то, что всего в доме будет полно, при этом старались задобрить домового». «Для него при закочевке готовили угощенье — стряпали булочку, на четыре части ее разрезали и клали во все четыре угла, приговаривая:
Это тебе, соседа,
Это тебе, беседа,
Это тебе, домовой.
Запусти меня домой
Не ночь ночевать,
А век вековать»
(Забайк.) <Болонев, 1978>.
Перебираясь в новый дом, хозяйка брала горшок недоваренной каши и доваривала ее в новой избе; домового при этом нередко «перевозили» в лапте (Арх.). «Домового в виде пепла и уголька в старину торжественно перевозили в лапте из старого жилища в новое» (Моск.). «Перевозили» его и на помеле, хлебной лопате (Нижегор.); совали под печь старую обутку, приговаривая: «Домовой-родовой, вот тебе сани, поедем с нами» (Том.) <Бардина, 1992>.
Согласно поверьям Дмитровского края, домового можно «переселить» в кошеле с сеном: «Старуха Авдотья из Тендикова рассказывала, что когда сын ее отделился и увел скотину, то она однажды вышла во двор и видит, как беспокойно домовой шевелится в кошеле: „Взяла я его и снесла к Кирюшке: „Иди, мой батюшка, у меня теперя нет никого, ни коровушки, ни лошадушки““» <Соловьев, 1930>.
Обычные «спутники» домового при «переселении», кроме упомянутых, поленья дров, квашня, кошка. Семейные хозяева «приходят в старый дом и раскланиваясь во все четыре угла избы говорят: „Хозяйнушко-господин! Пойдем в новый дом, на богатый двор, на житье, на бытье, на богачество“. После этого относят в новую избу икону, квашню, а потом кошку, собственно для домового, приговаривая: „Вот тебе, хозяин, мохнатый зверь на богатый двор“» (Арх.).
Любопытно, что, по поверьям Орловщины, «сверчок не должен входить в дом раньше хозяина», иначе с ним не поладит домовой, сам выбирающий себе сверчка.
В Вологодской губернии домового зазывали: «И здесь оставайся, и туда пойдем!»
Домовой, позабытый на старом месте жительства, тосковал, иногда даже умирал и мог извести скот, навлечь беды на семью: «Домовому тяжело быть вне своего дома. Он будет мучить себя и домочадцев» (Моск.).
Крестьяне Белозерского уезда Новгородской губернии считали, что домовой «так привыкает к своему дому, что при пожаре с большим горем расстается с ним; …однажды был сильный пожар, хозяин был дома, он услышал жалобный крик и с ужасом вбежал в ту горницу, где кто-то жалобно кричал; он увидел мужчину среднего роста в синем балахоне, красном кушаке, который бегал по полу и кричал: „Ой, погиб я теперь! Не найти мне лучше этого дома!“ Хозяин выбежал из дома, рассказал народу и, конечно, все подтвердили, что это был домовой».
В Орловской губернии дворовые, оказавшиеся после пожара без крова, так стонали и плакали, что для каждого из них построили временный шалашик, попросив: «Хозяин-дворовый, иди покель на спокой, не отбивайся от двора своего». Домовой, дворовой — «хозяин», «душа и судьба» человека и дома — не мог не сопутствовать всей жизни крестьянина.
Можно добавить также, что «городские» домовые (чаще именуемые сейчас барабашками, полтергейстами или вообще никак не обозначаемые) порою напоминают домовых крестьянских поверий, ср. воспоминания известного врача Н. Высоцкого (росшего в интеллигентной семье) о том, как его «душил домовой» во время гимназических экзаменов: «Рассказ мой об этом происшествии не встретил ни малейших сомнений со стороны родных, пришедших к единодушному заключению, что меня душил домовой, вероятно вследствие того, что я забыл помолиться на сон грядущий» <Высоцкий, 1911>; ср. также повествование, записанное в середине 80-х гг. нашего века в Ленинграде: «Есть дом в Мельничных Ручьях. Дом старый, он давно-давно у нас и там постоянно кто-то ходит. Никого не обижает. В доме имя „его“ произносить нельзя, а то обидится и уйдет. А если уйдет, то дом весь рухнет. Он ходит по ночам и начинает по лестнице бегать, издает звуки жуткие, а в кухне порядок наводит, когда все спать ложатся. <…> Когда кто-то уйдет, он по лестнице тяжелыми лапами ходит, с вороной домашней разговаривает, пугает ее. Он живет только на чердаке». В другом современном повествовании «весь покрытый коричневой шерстью домовой», появившись после женитьбы рассказчика, неотлучно сопровождает его жену: стучит по ночам в тумбочке, визжит под полом, постукивает в деревянных часах («а если их выносили, то он забирался в любую мебель» — «жена говорила, что он их выгоняет») <Тайны…, 1990>.
Отметим также, что «шумный дух» полтергейст, безусловно не тождественный домовому духу крестьянских поверий, обнаруживает все же ряд черт, очень для домового характерных, ср. следующие проявления полтергейста: беспричинные, не имеющие источников звуки, стуки в окна, двери и стены, в пол и потолок; скрип, царапанье, грохот, звуки пилы или стирки, падения, пляски; звуки шагов и голосов (монологи и даже осмысленные диалоги с присутствующими); движение и полет предметов как бы под действием невидимой руки, опрокидывание предметов, разбивание посуды, перенос вещей и т. п. <Тайны…, 1990>. (Подчеркнем, что наиболее устойчивыми оказываются «отрицательные характеристики» домовых.)
Причины некоторого сходства в облике и поведении «городских» и «крестьянских» домовых духов могут иметь самое разное объяснение: от обнаруживающегося со времен раннего средневековья «переплетения» (и, вероятнее всего, генетического родства) поверий горожан и сельских жителей различных сословий и состояний; от прямого наследования традиции суеверных рассказов до воспроизведения «мифологических архетипов» в массовом сознании (возможно даже, порожденных повторяющимися проявлениями некоей сверхреальности).
Власова Марина. Энциклопедия русских суеверий
